Отвергнув в очередной раз Санькино предложение стать его официальной невестой, я натянула старенькие потертые сандалии и решила отправиться в недалекое путешествие по окрестностям одна. Обидевшись на ехидный и немногословный отказ, мой верный друг ушел к водопаду, а я выпросила у Николеньки его ковбойскую шляпу и стала карабкаться по довольно крутому склону к ближайшему кедрачу. Солнечный свет и многоголосый шум отдалились в одно мгновенье, едва молодая крона деревьев сомкнулись над моей головой. Казалось, время остановилось, и я осталась под широкими ветвями кедров одна, как будто вокруг на сто верст не было ни души. Только пробное в этом году стрекотанье кузнечиков нарушало почти стерильную тишину, да еще время от времени раздавался дробный звук далекого дятла. Густая молодая трава, пряча шум моих шагов, удобно пружинила, не давая моим сандалиям соскальзывать по наклонной поверхности. Я уходила все дальше: сначала выше по склону, а потом вдоль высохшего русла весеннего ручья. Постепенно старые кедры пришли на смену молодым, кроны поднялись выше, но взамен их тени появилась тень от густого кустарника. Он маскировал многочисленные уступы в скалах, цепляясь жадными корнями за малейшие наносы почвы. Иногда каменистая осыпь прерывала удобную тропинку, добавляя на моих коленках ссадин и царапин. Я стала карабкаться еще выше, чтобы взглянуть на долину и дом Мухамбетова сверху. Острый выступ на скале, как балкон, предлагал постоять на себе и почувствовать себя выше, чем можно чувствовать себя в детстве. К этому балкону пришлось добираться в обход. Но когда я встала на его почти идеально ровную поверхность, я почувствовала себя счастливой. Расщелина, расширяясь к западной части долины, одновременно скатывалась вниз, даря картину, от которой даже мой неопытный взор был не в силах оторваться. Солнце золотило верхушки кедров, узкая речушка, рожденная нашим водопадом, извилистым серебром устремлялась вниз, к далекому и невидимому отсюда Иртышу. Воздух был так чист прозрачен, что видны были совсем далекие вершины, покрытые белоснежными вечными снегами. Огромное пушистое облако, зацепившееся за острую, как веретено, верхушку, готово было тонкой нитью пуха сорваться в полет в любую минуту. Нет, я не могла любоваться этой красотой одна, но и с Сашкой мириться мне тоже не хотелось. Только один Николенька достоин был сидеть здесь, рядом со мной, и рисовать эту сказочную картину. Я стала пробираться назад, к путеводному пересохшему руслу, но сандалии подвели меня, и я кубарем покатилась вниз, не успевая цепляться за многочисленные кустики земляники и дикой смородины. Мне повезло, что на моем пути почти не было камней, иначе бы я не отделалась только царапинами на ладонях и содранными локтями. Падение мое было остановлено на маленькой площадочке, обсаженной как оградой каким-то густым кустарником. В глубине этой площадки, прямо под моим балкончиком, зияло почти идеально круглое отверстие. Оттуда тянуло сухим сеном и мягкой прохладой. Я была бы не я, если б не захотела проникнуть внутрь. Но дневной свет уже через несколько шагов перестал освещать мой путь, я нерешительно постояла, потом присела и стала пробираться в глубь на ощупь. Через несколько метров пещера стала уходить вниз, стены уже излучали холод и влагу. Звонкая капель, рождаясь где-то в глубине скалы, становилась все ближе. Внезапно мне показалось, что впереди раздался шорох, я вдруг вспомнила о многочисленных змеях, гнездившихся в холодных и влажных пещерах, и повернула назад. Но я и не думала отказаться от затеи исследовать таинственную пещеру, мне просто нужен был помощник или хотя бы фонарик. Я знала, что если попрошу фонарик у взрослых, то они увяжутся следом за мной, значит, необходимо найти что-нибудь, что могло бы его заменить. Решив на следующий день помириться с Сашкой и, заодно, взять его в путешествие по таинственной пещере, я стала спускаться вниз. Уже через полчаса я вышла на поляну, где сидел Николенька. Только сейчас я заметила, что потеряла его ковбойскую шляпу. Наверное, она осталась недалеко от входа в пещеру. Я подумала, что завтра найду ее и отдам Николеньке, все равно мы пойдем туда с Санькой. «Так и быть, покажу ему сегодня вид с балкона, чтобы не сердился за шляпу», – с этой успокаивающей мыслью я помчалась к Николеньке. Он выслушал мой восторженный рассказ об удивительном виде на долину, и через десять минут мы уже карабкались обратно к тому самому козырьку, который просто создан был для работы художника. Николенька, как завороженный, распахнул глаза и все смотрел и смотрел на простирающуюся долину, на дальние леса в предзакатной дымке и, казалось, боялся вздохнуть. Я поняла, что он застрял здесь надолго. По крайней мере, до самой темноты.

– Ты иди, Лелька, иди. Я поработаю пока, – рука Николеньки поднялась и замерла на мгновенье, прежде чем начать блаженную и сладостную работу. Я махнула ему рукой, но он уже не видел меня.

В озере уже купались взрослые, а Саньки нигде не было видно. Одна Александра сидела на камне, примагничивая взглядом Аркашино внимание. Аркадий, томно прикрывая глаза, нежился на мягкой траве, потом он подошел к Александре, коротко сказал ей что-то, и они пошли в сторону водопада.

Мама сердито выговорила мне за долгое отсутствие и отослала спать в просторную палатку, которую к тому времени уже разбили рядом с домом.

Спали допоздна, пока солнце и голод окончательно не разбудили всех гостей. Мама воткнула в мой сонный кулачок зубную щетку и тюбик с пастой и отправила умываться к водопаду. Я медленно шла, стараясь сохранить последние мгновенья сладостной утренней дремы, но глаза щурились от уже высокого солнца. Я чувствовала себя бесконечно счастливой и бесконечно беззаботной. Я улыбалась на ходу и совсем не чувствовала, что через миг закончится и моя беззаботность и мое детство…!

В нескольких шагах впереди меня шла моя средняя сестра, тихоня Зиночка. Она, по-видимому, плохо чувствовала себя в эти дни, впервые познакомившись с женскими недомоганиями. Я молча сочувствовала ей, с любопытством разглядывая ее изменившуюся фигуру. С грустью, опустив глаза на свою плоскую девчачью грудь, я медленно переставляла ноги и едва не споткнулась о тело своей сестры, внезапно комом упавшее на траву у самого края водопадного озерца. Я растерялась и уже готова была звать на помощь. Но то, что я увидела, повергло меня в такой шок, что губы мои второй раз в жизни не смогли разомкнуться и позвать на помощь: у самого начала русла бурливой реки, вытекающей из каменного лона озера, почти обнимая широко раскинутыми руками два выступающих из воды валуна, плавало мертвое тело Николеньки. То, что оно было мертвым, я поняла сразу, хотя до сих пор не видела ни одного покойника. Лицо Николеньки, выстуженное ледяной горной водой, стало белоснежным, а бледно лиловые губы носили следы мучительной гримасы, как будто Николенька сопротивлялся в последнем усилии сделать что-то для своего спасения. Неподвижные глаза, широко распахнутые навстречу солнцу, отражали и зеленую кайму нашей долины, и плывущее в далеком небе легкое кучерявое облако. Не знаю, сколько я стояла, скованная ужасом первого свидетельства смерти, и только низкий, ужасающий своей болью крик, вывел меня из оцепенения. Я знала, что этот голос принадлежит тете Дуне, но боялась заглянуть в её лицо больше, чем в мертвое лицо Николеньки.

Дальнейшие события превратились в какой-то жуткий калейдоскоп криков и беготни. Зиночкин мучительный стон, плачь женщин, встревоженные голоса мужчин. Отец вместе с Султаном Ильясовичем подплыли к Николеньке, подхватили тело юноши подмышки, и через пару минут он уже лежал на молодой майской траве, все так же раскинув в стороны свои застывшие руки. То, что Николенька сорвался с камня, не думая купаться, было ясно по его одежде. На нем были даже кеды, зашнурованные с присущей ему аккуратностью. Но вот оторванные на рубашке пуговицы и свисающий клок нагрудного кармана, который мой отец разгладил на Николенькиной груди, сразу навели меня на мысль, что Николенька погиб от чьих-то жестоких рук. Взрослые отнесли Николеньку в тень сарая, положили его на бархатную скатерть, и лицо его скрылось под мягкой тканью. Мужчины молча курили в ожидании машин, не решаясь отходить от тела, женщины ушли в дом, и там установилась страшная тишина.

Отец, отведя Мухамбетова в сторону, что-то горячо говорил ему. Султан Ильясович, бледный и растерянный, отвечал ему, от волнения смешивая русские и казахские слова. Я расслышала только несколько слов, которые Мухамбетов почти крикнул в лицо моему отцу:

– Никто здесь ночью не бродил, и ко мне никто не приходил. Мальчишка сам свалился в воду, да кому он нужен, Радов?! – отец собрал в кулак рубаху на груди Мухамбетова и почти поднял его кривоногое тело над землей. Он стоял ко мне спиной, и я не слышала его слов, но по растекшейся по щекам и плоскому лбу Султана Ильясовича желтизне, по его растерянному и испуганному взгляду, я поняла, что отец чем-то здорово напугал нашего начальника милиции. И только потом я увидела в руке Мухамбетова Николенькину шляпу, которую сама и потеряла вчера возле маленькой пещерки. Послышался гул, и машины, появившиеся из-за западного склона, заставили отца поставить Мухамбетова на землю. Тот сразу же пришел в себя, заправил под ремень свою рубашку, поправил пятерней черные густые волосы и почти бегом направился к сараю, в тени которого еще лежало тело Николеньки. Я подбежала к отцу, чтобы спросить его о Николенькиной шляпе, которая неожиданно очутилась здесь, вдали от того места, где я вчера ее потеряла. Но отец, устало погладив меня по голове теплой тяжелой рукой, сказал:

– Погоди, Лёлька, не до тебя сейчас, видишь, беда какая, – он таким же жестом, как и Мухамбетов, провел по своим темно-русым волосам и решительно направился в сторону Николенькиного тела. Там, присев возле изголовья юноши, сидел дядя Петя Кукушкин. Он что-то внимательно рассматривал на правом виске Николеньки, откинув в сторону его волнистые и уже просохшее волосы. Отец присел рядом, и они тихо стали о чем-то говорить. Потом дядя Петя откинул в сторону скатерть, укрывавшую тело Николеньки, и показал отцу скрюченные пальцы правой руки, ногти которых были обломаны так сильно, что под ногтями, несмотря на ледяную воду, в которой нашли тело юноши, были лиловые разводы кровоподтеков. Мухамбетов, неслышно возникнув за моей спиной, почти застонал, когда дядя Петя взял в свою большую руку тонкую изуродованную кисть Николеньки. Все оглянулись на этот мучительный приглушенный звук, но Султан Ильясович, круто развернувшись, ушел в сторону машин.

Я не помню, чтобы я плакала в тот день. Помню неподвижность своих мыслей, которые способны были только откладывать в памяти все события, слова, взгляды, но все это оставалось как-то в стороне от привычных моих поисков правых и виноватых. Слишком неожиданным и сильным был удар, который нанесла судьба семье Модиных и всем нам. Всё вокруг как будто в один миг изменилось, приобрело более четкие и, одновременно, более мрачные очертания. Я, как деревянная, сидела на солнцепеке, мне уже некуда и незачем было идти. После обеда пришла большая темная машина, которая увезла, наконец, мертвое тело Николеньки. Затем детей вместе с женщинами усадили в машины и отправили в город. Мужчины остались там, где погиб Николенька, радом с ними собралось несколько человек в милицейских погонах, но мне не удалось больше услышать ни одного слова, которое бы заинтересовало меня в те минуты. Отец вернулся домой затемно, непривычно громко хлопнув дверью. Он закрылся с матерью в своем кабинете и долго о чем-то говорил с ней. Я уснула, так и не дождавшись привычного поцелуя на ночь, а утром отца уже не было дома: он выехал ночью к месту аварии на очистных сооружениях титаномагниевого комбината. Я не знала, с кем мне делиться сомнениям о смерти Николеньки: мама с утра уехала к тете Дуне, оставив нас с Зиночкой на Александру, а отец даже ни разу не позвонил, как он обычно делал, если не видел нас с утра. Даже верный друг Сашка сейчас был от меня дальше, чем еще день назад. Я решила молчать до поры, сохранив в памяти и страх в глазах Мухамбетова после каких-то слов отца, и Николенькину шляпу в его руке.

После похорон, на которых мы стояли возле мамы, держась за её руки и прижимаясь к теплому и надежному её боку, боясь и больше всего желая оторвать глаза от выбеленного лица Николеньки, мы не стали долго задерживаться у Модиных. Зиночка, дважды теряя сознание, совсем расстроила родителей. Они были напуганы ее внезапным нездоровьем. На все расспросы Зиночка тихо плакала, потом, свернувшись тугим клубочком, ненадолго засыпала, даже во сне поскуливая, как брошенный маленький щеночек. Рядом с ней неотлучно находилась молчаливая, как никогда, Александра.

Прошло два дня после похорон, и ко мне приехал Санька. Он больше не признавался мне в любви, растерянно блуждая своими выпуклыми серыми глазами, не останавливаясь ни на чем. Мама вздыхала, гладя Саньку по светлому ежику волос, а он инстинктивно прижимался к ее груди, пряча от меня слезы.

Вечером к нам неожиданно приехал дядя Петя Кукушкин. Перед этим я рассказала, наконец, отцу, где и как я потеряла Николенькину ковбойскую шляпу. Отец заставил меня подробно повторить рассказ еще раз, потом велел никому больше об этом не говорить и выпроводил меня из кабинета. Уже закрывая дверь, я услышала, как он говорил по телефону с Кукушкиным: