– Завтра все расскажу, будут тебе и доказательства, и свидетель. Правда, несовершеннолетний. Завтра, все завтра. Будь здоров, – отец повесил трубку и стал мерить кабинет шагами. Я стояла возле едва прикрытой двери, вместе с ним мысленно анализируя все события того дня, когда погиб Николенька. Если только дня…. Мне почему-то казалось, что Сашкин брат погиб не днем, когда проснувшиеся взрослые стали будить нас, детвору, а ранним утром, когда только такой сумасшедший романтик, каким был Николенька, мог встать, чтобы увидеть первый луч солнца или еще какую-нибудь художественную прекрасность. Перед моим внутренним взором вдруг возникла поляна вокруг мухамбетовского дома, многочисленные гости того злополучного дня, но что-то не давало мне покоя, заставляя вновь и вновь прокручивать последовательность всех перемещений взрослых и детей. Стоп! Кого-то не хватало в тот день, когда мы с Зиночкой нашли мертвого Николеньку…! Конечно! Я, наконец, поняла, что ни утром, ни днем перед отъездом не видела старую казашку, которая накануне помогала Мухамбетову принимать гостей. Не могла же она куда-нибудь уехать, оставив на гостей гору немытой посуды. Да и кормить нас нужно было еще целый день, до следующего утра, когда машины должны были приехать за всеми нами. Если Николенька, борясь за свою жизнь, смог оставить следы от своих ногтей, то это вполне могло быть лицо той самой старухи! Только зачем ей было убивать его? Причина могла быть только одна: Николенька увидел что-то, чего видеть не должен был! Я даже радостно крутанулась на одной ноге, готовая рассказать отцу о своих наблюдениях. Но раздался звонок в дверь, и вскоре мама ввела в гостиную моего любимого дядю Петю. Он непривычно не заметил меня, на ходу пожимая отцу протянутую руку. Я обиженно спряталась за шторой, украшающей дверь в кабинет отца. То, что я услышала, заставило мою кожу покрыться мурашками страха:

– Кузьма, выслушай меня, не перебивая, – голос Кукушкина звучал непривычно встревожено, – Я знаю, как ты… недолюбливаешь Мухамбетова, но я прошу тебя, слышишь, Кузьма Сергеич, не переноси свою неприязнь в разбирательство этого несчастья. А то у тебя уже и факты, и свидетели. Наверное, кто-нибудь из детворы? Ты же знаешь, что идти против Мухамбетова, это все равно, что идти против Алма-Аты. Виноват он или нет, я разберусь, будь уверен. Но не шуми ты так о его вине, пока у нас в руках не будет серьезных доказательств. Тем более, ты не хуже меня знаешь, что он почти всегда был на глазах. Да и на кой ему было убивать Николая? Что-то тут не так. Дай поработать моей службе. И всегда помни, кто такой Мухамбетов, и кто стоит за ним. Или ты не боишься слететь с должности и положить партбилет на стол? Ты что, не знаешь, что рискуешь не только этим? – тяжелые шаги Кукушкина мерили папин кабинет, заставляя меня, время от времени при его приближении все больше кутаться в штору.

– И это мне говоришь ты? Ты?! Да какую службу ты возглавляешь? Службу защиты князя Мухамбетова? – отец, когда волновался, никогда не повышал голоса, и сейчас он говорил так приглушенно, что я едва могла его слышать, – Я давно подозревал, что Султан не тот человек, каким мы его видим, – в этот момент отец подошел к двери и плотно закрыл ее. Я выпуталась из шторы и на цыпочках отошла от отцовского кабинета. Сердце мое стучало так, как будто я только что поднялась на самую высокую вершину наших гор. Как никогда раньше, я пожалела о том, что я всего лишь ребенок. Ну уж нет, я не хочу подчиняться законам своего возраста! И я поняла, что всегда буду опережать его и в желаниях, и в жажде поскорее настигнуть взросление, когда никто не сможет одернуть меня и сказать, что я еще мала, чтобы думать о взрослых отношениях. В детстве мне, решительно, было тесно и скучно.

Глава 2

На сорок дней со дня гибели Николеньки приехал тот самый бородатый дядька, который обещал Модиным большое будущее для их сына. Он молча опрокидывал в себя рюмку за рюмкой с водкой, послушно ковырял в своей тарелке вилкой, но потом так и оставлял ее с наколотым кусочком какой-нибудь еды. Потом я видела, как он пьяно рыдал на кухне, жалуясь Ивану Андреевичу так горько, как будто это его сын погиб, а не Модина. И оба они выглядели одинаково постаревшими и одинаково осиротевшими. А вообще в тот день в доме Модиных перебывало много людей. Они заходили, пожимали руку Ивану Андреевичу, Игорю, тискали за плечи Саньку, ненадолго присаживаясь, выпивали рюмку водки и уходили, унося с собой груз боли и жалости к осиротевшим родителям. Евдокия Дмитриевна вышла из своей комнаты ненадолго, приглушенные голоса зазвучали еще тише, а потом вдруг вовсе пропали. Я оглянулась на неожиданную тишину и увидела в дверях Мухамбетова. Султан Ильясович стоял у порога, не смея пройти в гостиную без приглашения хозяев. Тишина тянулась, как медленный утренний туман в горах. Наконец, Иван Андреевич, неловко отодвинув стул, поднялся и подошел к Мухамбетову. Они молча пожали друг другу руки, и я в первый раз увидела на лице нашего главного милиционера слезы. И еще сочувствия, сочувствия, но не вины. Евдокия Дмитриевна, горестно прижав мокрый платок к глазам, тяжело поднялась со стула и ушла в свою комнату. Мама, с испугом глянув на отца, вышла вслед за ней. Кукушкин, сидевший до сих пор молча, наполнил рюмку, встал и тихо, ни к кому не обращаясь, сказал:

– Николенька умер. Наш… мужской долг и долг…, – Петр Кузьмич хотел добавить что-то еще, но внезапно схватился за сердце и осторожно сел на стул. Его бледный лоб покрыла мелкая испарина, Раиса Ивановна торопливо нашла в его кармане алюминиевый контейнер с лекарством и положила ему под язык крохотную таблетку. После этого грустное застолье как-то само собой разладилось, все постепенно разъехались, и в доме, наконец, остались только Модины, наша семья и Кукушкины. Петр Кузьмич отлеживался на широком диване в кабинете Ивана Андреевича, женщины, тихо переговариваясь, носили в кухню посуду.

А у окна в гостиной стоял мой отец и Мухамбетов. Султан Ильясович, стоя на одном месте, всегда привычно покачивался в своих мягких сапожках с носка на пятку, но сейчас он как будто врос в пол, и руки его были стиснуты сзади так, что косточки на пальцах побелели от напряжения. Казалось, еще миг, и он пустит в ход кулаки. Но отец, возвышаясь над Мухамбетовым гранитной скалой, смотрел в его лицо таким страшным взглядом, что ему и не нужно было вообще что-либо говорить. Было и так ясно, что он по-прежнему подозревает Мухамбетова в причастности к смерти Николеньки. Он коротко и четко задавал вопросы, на которые Султан Ильясович отвечал так же коротко и четко. Но с каждым сказанным словом напряжение между ними все возрастало, в воздухе почти физически чувствовалась вражда. Не знаю, чем бы это закончилось, если бы из кабинета не вышел, наконец, дядя Петя. Мухамбетов оглянулся на него, как бы прося помощи и поддержки. Дядя Петя остановился на пороге модинского кабинета и кивком пригласил обоих войти. Я юлой вертелась в гостиной, но подойти на глазах у всех и послушать, о чем говорили мужчины за дверью, я не смела. Потом мама как-то сразу засобиралась, и мы уехали домой.

В эти дни мне больше всего хотелось оказаться вблизи загородного дома Мухамбетова, поискать то место, где погиб Николенька. И пройти, наконец, ту таинственную пещеру до конца. О том, чтобы попроситься у родителей поехать в гости к Мухамбетову теперь и речи быть не могло. Оставался только Санька. Если он до сих пор мне друг, то мы с ним что-нибудь придумаем и сможем добраться и до пещеры, и до того таинственного «нечто», что послужило причиной смерти Николеньки.

На том конце провода трубку взял Игорь. Он позвал брата, снисходительно добавив:

– Тебя…, твой Шерлок Холмс в трусиках.

– Ну, подожди, – зло прошептала я, – я тебе когда-нибудь припомню эти слова.

Дело в том, что я единственная из всех знакомых девчонок купалась пока только в трусиках. По той простой причине, что в верхней части моего тоненького торса еще ничего не выросло, поэтому и купальник мне до сих пор ни разу не покупали. Игорь поддразнивал меня, а Санька при этом бросался на него с кулаками, защищая мою юную женскую честь.

– Алло, – в трубке, наконец, раздался почти родной Санькин голос, он выслушал мое предложение приехать на тайное совещание, вздохнул и, наверное, привычно послушно кивнул головой на том конце провода, – ладно, сейчас приеду.

Уже через двадцать минут Санька открывал калитку нашего палисадника, окружавшего дом. Мне пришлось рассказать ему все с самого начала: и про таинственную пещеру, и про потерянную возле входа в нее Николенькину шляпу, и о том, что потом я видела эту шляпу в руках Мухамбетова. Я поделилась с Санькой и своей версией об отсутствии старой казашки, и о том, что мой отец тоже в чем-то подозревает Султана Ильясовича. Мне, конечно, пришлось признаться в том, что я подслушала разговор отца с дядей Петей. Но Санька совсем не удивился, он, оказывается, давно знал, что Мухамбетов принадлежит к какому-то древнему и до революции очень богатому роду. А князь дядя Султан или нет, кто его знает. В конце концов, мы сложили все «за» и «против» и решили: надо ехать в долину.

В канун следующего выходного дня я узнала, что отец собрался на первую в этом году охоту, Мухамбетова он на этот раз не пригласил, а дядя Петя еще плохо себя чувствовал, поэтому Раиса Ивановна его тоже не отпустила. Поэтому отец позвал с собой Александру. В другое время я бы с ревностью отнеслась к его выбору, но сейчас мне их отъезд был только на руку. Теперь возможность незаметно ускользнуть из дома в отсутствие отца и, главное, ябедливой Александры, помогала, наконец, осуществить поездку вместе с Санькой к мухамбетовскому дому.

С утра отец съездил на какой-то объект, потом они с Александрой быстро собрали рюкзаки и спальные мешки для ночлега. А после обеда уже приехал отцовский служебный «козлик» с брезентовым верхом. Неожиданно для меня вместо водителя сидел Калашников-старший, а на заднем сиденье – с вялым лицом абсолютного «неохотника» возвышался Аркадий. Александра почему-то неохотно, видимо, стесняясь отца, села на заднее сиденье, поближе к своему разлюбезному красавчику. Я притворно вздохнула, но тут отец крепко обнял меня и велел присматривать за Зиночкой, которая, как неприкаянная, бродила по дому и переставляла мамины украшательные безделушки с места на место. Мама должна была сегодня заступить в суточное дежурство, чтобы помочь появиться на свет еще нескольким крикливым голопузикам. А я впервые за свою короткую жизнь оставалась за старшую по дому.

Степан Федорович был как никогда молчалив, он пожал руку отцу и обратил на меня внимания столько же, сколько на нашу кошку, сидевшую на крыльце. Я уже собралась возвращаться за калитку, но меня остановил голос отца:

– Лёлька, а кто мне пожелает ни пуха, ни пера? – он улыбнулся впервые после смерти Николеньки, и я, как смогла, попыталась улыбнуться в ответ. Пробормотав охотничье пожеланье, я захлопнула дверцу его машины, и она, наконец, уехала.

Позвонить Саньке и договориться о молчании безвредной Зиночки не составило труда. Теперь осталось только решить, как добраться до долины. Она располагалась за первым же невысоким перевалом, и я знала, что до ближайшего села трижды в день ходил рейсовый автобус. Пока я дожидалась приезда своего друга, мне пришлось все перевернуть в обширной отцовской кладовке. Там, вместе с охотничьими принадлежностями, удочками, сетями и прочим, совершенно мужским хозяйством, лежали и необходимые в быту инструменты: топоры и топорики, гвоздодеры, молоток, гвозди, еще какие-то кусачие штуки, но вот фонарика не видно было нигде. Оставив после себя небольшой, как я считала, беспорядок, я уныло уселась на крыльце. Санька, появившийся из-за угла дома, нес за плечами маленький рюкзак. На шее болтались на толстых шнурках фонарик и компас в красивом зеленом футляре. На ремне, тяжело стукаясь о Санькину немыслимо длинную ногу, висела фляжка. Санька критически осмотрел мои поцарапанные коленки, торчащие из-под короткого летнего платья, сандалии со стоптанными задниками и коротко скомандовал:

– Кеды, спортивный костюм и панамку. Даю пять минут, – да, тогда мне еще было достаточно пяти минут, чтобы полностью переодеться.