Новый виток испытаний в жизни Настёны поразил меня до глубины души. Насколько сильной была совсем молодая девушка. И мне отчаянно захотелось быть её достойным.

Август незаметно подкрался на мягких, пушистых лапах, а вместе с ним дождливая осень. Густой утренний туман всё чаще отпускался на деревню. В монолите изумрудной зелени местами появились ярко-жёлтые островки.

Настя вот-вот должна была уехать в новую школу, и предстоящая разлука оставляла на сердце тоскливую тяжесть. Я хотел подарить синеглазке что-то особенное на память и серьёзно заморочился.

– Ди-и-и-им… Мне страшно… – жалобное девичье мяуканье раздаётся над головой.

– Жужа не жужжи! Я страхую! Даже если твоя жопка сверзится – успею поймать, – задрав лицо, наблюдаю за медленным спуском Анастасии. Верёвочная лестница была отличной идеей. Нога подруги уже успела поджить, но лёгкое прихрамывание до сих пор портило настроение Воронцовой младшей. Да и спуск с чердака по наружной стене – весьма непростая задача.

– Да ну тебя, Кудрявцев… – несколько осторожных движений и синеглазка прочно стоит на земле.

– Пойдём… – крепко сжимаю хрупкое запястье и волоку девушку за собой.

– Куда? – удивлённо оглядываясь, спрашивает Настя.

– А вот… – мягко улыбаюсь и гадаю, какой же будет реакция подруги.

Извилистая песчаная тропинка ведёт нас мимо высоких сосен. Вечерний воздух пропитан влагой и ароматом нагретой на солнце хвои. Полная луна огромной жёлтой головкой сыра выкатилась на небосвод. Мягкий свет отражается от тёмных вод неровной дорожкой. Чарующий шум лёгкого прибоя ласкает слух. Байкал никогда не спит… Берег встречает нас теплом заранее подготовленного костра. Озорное пламя танцует в темноте, украшая белоснежную гальку розовыми искрами.

– Как красиво… – заворожённо выдыхает Настя. Голубые глаза девчонки становятся практически чёрными, но в их антрацитовой глубине я по-прежнему вижу яркие звёзды. Такие же, как на небе. Ура… Понравилось… Жужа как-то обронила фразу, что последний раз была на озере лет семь назад. Она мечтала снова увидеть синюю жемчужину Сибири, но домашний арест внёс свой досадный вклад.

– Это мой прощальный подарок, Насть… – слова комом застревают в горле. – Я хочу, чтобы это лето принесло тебе хоть что-то хорошее…

Задорный смешок прерывает мою трогательную речь:

– Я не хочу прощаться, Дим, – нежная ладошка сильнее сжимает мою руку, а внезапно стихий голос выбивает душу из тела. – Совсем не хочу.

На миг я забываю, как дышать… Столько нежности и тоски скрываются в таких простых словах.

– Ну тогда и не будем! А сейчас, пошли купаться!

Мы плавали в ледяной воде, брызгались и смеялись. А после, укутавшись в шерстяные одеяла, сидели у костра, пили горячий чай, пели под гитару, танцевали и сушили одежду. Мечтали до самого рассвета.

Утром на кухне тётушки меня ждал сладкий сюрприз. Свежий абрикосовый пирог и записка с адресом новой школы Настёны. Милая синеглазка потратила остатки времени и испекла моё любимое лакомство. Представляю, сколько сил и чувств вложила девушка в этот подарок. И я пережил всё – от и до, откусывая комок за куском от выпечки.

В то лето я так не смог признаться Насте в любви. Не осмелился. Это случилось немного позже. Но зато дал обещание самому себе. Поклялся, что не позволю жизни развести нас по разным сторонам. И знаете, я сдержал слово.

Упорно грыз гранит науки и мотался на свидания к синеглазке за тридевять земель. Помог девушке сбежать из интерната и перебраться к маме. Я много трудился, стремился и получил то, о чём мечтал. И всё благодаря смелой смешливой девчонке. Моей немного вредной, немного упрямой, но самой лучшей Жуже.

– Вы брать будете? – вежливый голос кассира возвращает в реальность.

– Две порции, пожалуйста, – счастливо улыбаюсь в ответ.

Кирилл Тиунов. «Мыш»

Неизбежность лета не поддается ни одной из формул. Оно просто наступает, медленно, величественно, будто бы даже вальяжно на первый взгляд, могучий исполин, являющий тебе самую малую часть, крошечный кусочек июня, но потом ускоряется, бежит все быстрее и быстрее, и вот ты уже тужишься поспеть за ним, безуспешно, тщетно, хватаешься за хвост вспорхнувшей крыльями календаря птицы, пытаешься вскочить на подножку последнего вагона августа.

Было ли лето тысяча девятьсот девяносто четвертого года лучшим в моей жизни? Я никогда не задумывался об этом, да и вряд ли возможно судить о таком категорично и с полной убежденностью. Но это было именно то лето, когда я стал старше.

В тот день, когда нам опять явили Мыша, шел снег. Большими пушистыми хлопьями он ложился на траву и деревья, горячий еще вчера асфальт, лавочки и качели, припаркованные «лады» и «москвичи». Он засыпал своим белым холодным убожеством наши мечты об утренней субботней тренировке. Мы недоумевали, стоя посреди заснеженного футбольного поля в самой середине июня.

– Давайте хоть сами попинаем, а? – спросил Окунь. Нас было пятеро – не самый подходящий расклад. Это сейчас – спасибо армии – я виртуозно пинаю виртуальные мужские достоинства на работе при каждом удобном случае, а тогда у нас был только белый кожаный мяч на белой поляне.

И не было Антоши. Футбол был его жизнью, в прошлом году он пришел на тренировку даже со сломанной ногой, и на полном серьезе рвался на поле, а сегодня испугался снега, так что ли?

Я был зол, ведь это почти что предательство.

Играть перехотелось, и я побрел обратно домой. Миха Пиняев, по прозвищу Пыня, третий в нашей компании из меня и Антоши, молча тащился следом. Пыня был маленького роста, фантастически прыгуч и все время носил стыренную у деда кепку, чтоб быть похожим на Яшина. Однажды во время районных соревнований кепка съехала на глаза, Пыня сначала пропустил гол, затем в прыжке встретил лбом штангу, а потом – всеобщее негодование, переросшее в презрение и игнор. Но кепку носить не перестал.

Антошу мы встретили у подъезда. Он был хмур, молчалив и не один. Рядом стоял Мыш и улыбался, как дурачок. Вообще-то он и был дурачком, или, как говорила мама Антона, особенным. Антону он приходился двоюродным братом, а всем остальным – объектом насмешек.

Его привозила погостить тетя Вера, сестра Антоновой мамы, Валентины Игоревны. Алеша приезжал «погостить» всякий раз, как тетя Вера с новым ухажером собиралась ехать в заграничное путешествие. Как правило, это случалось летом, но иногда и зимой тоже.

Тетя Вера Камышова была самой красивой женщиной, что нам доводилось видеть к своим двенадцати годам. У нее были правильные черты лица, глаза, губы, нос, все казалось идеальным. Гладкая бархатная кожа ухоженных рук, аромат неимоверно притягательных духов, который хотелось просто сидеть и вдыхать полной грудью. А волосы – м-м-м!..

Никто и никогда не видел отца Алеши. Двенадцать лет назад он благосклонно подарил отпрыску отчество, которого никто не знал, включая самого Алешу, и растворился где-то на просторах Демократической республики Конго, ибо был советским дипломатом. С таким же успехом он мог быть хоть космонавтом, в жизни Алеши это не изменило бы ровным счетом ничего.

Когда приезжала тетя Вера, мы всегда напрашивались в гости к Антоше, хотя у него не было «денди» и цветного телевизора, как у меня, а его мама готовила вовсе не так вкусно, как мама Пыни, но нам достаточно было просто позырить на тетю Веру, потому что так велели гормоны. Каждому из нас казалось, что именно на него она смотрит «по-особенному», мол, подрасти еще немного, и тогда… По крайней мере, мне именно так и казалось. И Пыне тоже, хотя куда уж ему.

Нам было очень жаль тетю Веру, особенно когда мы слышали из детской, как она вздыхала на кухне и говорила, как она «задолбалась», а Валентина Игоревна подливала ей вина и говорила, что все будет хорошо, и что она сильная, и значит, так нужно, потому что Он никому и никогда не дает непосильных испытаний, а только по деяниям и крепости духа.

Алеша в эти минуты сидел с нами в детской и глупо улыбался, а мы пытались понять, как у такой красивой тети Веры мог родиться такой дебилоид.

Потом тетя Вера уезжала, а Алеша оставался, и это было несправедливым. Несправедливость могла продолжаться неделями, а иногда и месяцами. Но если раньше мы воспринимали это, как необходимое зло, досадную грань беззаботного бытия, то тогда, летом девяносто четвертого, при виде Алеши я отчетливо испытал смесь злобы и стыда.

– Алёшакамышов, – помню, представился он впервые, пять лет назад. Неуверенно, невнятно, пряча глаза, точно боясь, что его накажут. Неудивительно, что первый же собеседник, а это был Пыня, вычленил из длинного шепелявого приветствия короткое – Мыш.

Сначала Антоша с Михой чуть не подрались из-за этого, но Алеша сказал, что ему не обидно, и даже нравится, и так искренне пустил слюну, что Антон снисходительно махнул рукой.

Мать заставляла Антона везде брать Алешу с собой, и он был настоящей обузой. По деревьям лазать мог с грацией мешка с картошкой, бегать по трубам, срывать с них гудрон и палить его с дымом и каплями или переплавлять свинцовые решетки в красивые полумесяцы в старых кастрюлях было неподвластным его примитивному уму, велосипед, самокат, ролики – все это существовало вне Мышовой вселенной. Раньше нас это веселило, а теперь вдруг стало раздражать. Мыш бросал тень на всю нашу компанию, опуская и без того не самый могучий ее авторитет. Поэтому едва завидев стоящих у подъезда Антона с Мышом, мы все поняли без слов.

Лето шло своим чередом. Олег Саленко уже заклепал пять голов в ворота сборной Камеруна, каждый из которых мне довелось посмотреть на цветной Березке, а не на черно-белом Рекорде с плоскогубцами вместо сломанного переключателя каналов. Роберто Баджо успел ответить ему своей пятерней, с той только разницей, что все свои голы он забил в плей-офф, а до эпичного промаха в финале оставалось еще несколько дней.

Предприимчивые вьетнамцы на Сортировке подвезли паленых футболок, одну и которых батя купил мне, выбравшись по делам в Свердловск. Он торжественно вручил мне ее, как вручают новичкам в клубах – на спине красовалась фамилия Баджо.

– Вьетнамцы не знают, кто такой Саленко, – пожал плечами отец.

Удивительной была дальнозоркость хитрых вьетнамцев – это была футболка Интера, в котором Баджо впервые окажется только через четыре года. Она была синтетической, отвратительного качества, но я носил ее, не снимая.

После неожиданно снежного июня июль оказался неимоверно знойным.

Единственным спасением от жары был котлован. Он находился у самой трассы Екатеринбург – Пермь, в нескольких километрах от нашего военного городка. Прямо у котлована предприимчивые местные бизнесмены открыли заправку, но нам это никак не мешало. Купаться – запросто! Десять минут на велосипеде, и вот ты уже разбегаешься и прыгаешь в холодную воду с деревянного помоста.

Главной проблемой в тот раз оказалось доставить к котловану Мыша. Он что-то бубнил себе под нос, даже близко боясь подходить к велосипеду Антоши. А велосипед был отличный – красная Кама – складной, с легким ходом, без рамы – в общем, мечта, а не велосипед. У меня был ярко зеленый Кросс, вообще единственный на весь городок, а у Пыни был старенький Уралец давно уже непонятно какого цвета, который он делил с батей, сменами работающим в котельной и к месту работы предпочитающим добираться педальным способом. Пыня был самым мелким из нас, а рама Уральца – максимально высокой, но справедливости в жизни искать не стоит, и Пыня долгое время катался под рамой, а сейчас, когда дорос до метра с кепкой, просто не пользовался седлом.

– Не очень-то и хочется, – отмахивался Пыня. Оглядываясь назад, могу сказать, что вся его жизнь прошла по этому принципу.