Так Мальчик сидел и ковырял в носу каждый год 31 августа, в последний день лета.

Елена Маючая. «Русалка»

«Глупые люди! Они думают, что любовь есть, а русалок нет».

Ганс Христиан Андерсен

Настоящая бабушка у меня была одна. Остальные – сколько-то юродные, открыточные, новогодние, первомайские. Или прощально-телеграммные: «Похороны 12 октября тчк…» Они жили далеко: за Уралом, за третьим мужем, за банками вишневого конфитюра на антресолях – черно-белые, старомодно одетые, взывающие «на память…». С ними не возникало трудностей: мне не было дела до них, а им до меня. Возможно, даже я им нравился – никакого шума и грязи, этакий аккуратный немой внучок, не требующий сладкой ваты и воспитания.

А вот бабе Свете я приносил одни разочарования. Если закрыть глаза и вслушаться в недовольное бурчание многолетней давности, то можно представить меня: «ненуженникомукромебабушкисплошнаяболячкаумираетотистощениянесчастныйребеноксзолотухойигландывонкакиерыхлые…». По мнению бабушки, хвори мои происходили по единственной причине: «Мать кормит всяким говном». К не говенной пище причислялся борщ, багровый от бабушкиной энергичности и свекольной зажарки, перловая каша на молоке, паровые котлеты из камбалы и компот из персиков. Компот я любил, но употребление его со всеми прочими блюдами приводило к активной деятельности кишечника, поэтому несколько раз в день я видел шикарное южное солнце через щели в нужнике.

Мне завидовали в садике: воспитатели, нянечки, дети, хлюпающие под носом зеленым киселем и рассматривающие ветряные тюрьмы ракушек, – бабушка живет на юге в своем доме! А мне хотелось топать ногами от обиды или что-нибудь сломать. Юг был для всех, кроме меня. Загорал я чересчур ярко – до цвета июльского заката, а после на коже лопались влажные пузыри. Поэтому солнечные ванны я принимал на скамеечке под старой грушей, строго с восьми до десяти утра. И купался не в море, а в тазу с вонючим дегтярным мылом.

– Паршу твою хоть подсушит, а в море все ссут! – утешала баба Света. – На карусели завтра пойдем?

И ни разу не сходили! Легкий морской бриз казался бабушке смертельным для моих «ослабленных» легких, а мелкие ошметки туч предвещали месячную норму осадков. Тучи проходили стороной, а с ними и насыщенный летний отдых. Я не мог даже телевизор посмотреть! Бабушка его продала. Чтобы квартиросъемщики электричество не жгли – объяснила она. Ах да, все лето мы жили не в доме, и даже не на веранде, а в сарае. Остальная площадь сдавалась – бабушка вела накопительный образ жизни, и вся суть моего унылого южного существования измерялась эквивалентно нолям на сберкнижке.

– Тебе ж на машину собираю! Или на похороны, если не успею, – добавляла она.

Умирать в пять лет ужасно не хотелось. Я рыдал, уткнувшись в бескрайний, как море, бабушкин живот в синем переднике.

– Ну что делать? Все рано или поздно умрем. Пойдем-ка Нину Алексеевну проведаем, пока не поздно, – подбадривала она. – Надевай быстрее матроску…

Матроску за несколько лет подряд я успел возненавидеть всем сердцем. Пытался ее «потерять» – баба Света находила, сажал надежные черешневые пятна – «Персоль» и бабушкины руки оказывались сильнее, я даже неожиданно вырос – увы, она сшила новую, и с запасом. Кроме того, на вещах бабушка не экономила и использовала только добротную колючую ткань, отчего я сезонно чесался и, идя по набережной к дому Нины Алексеевны, дергался, как больной хореей.

– Какой нервный ребенок, – бабушкина подруга качала головой, увенчанной шишкой цвета переспевшей хурмы. – Поиграй лучше с котом. Или вот, помоги-ка мне, полей цветы.

Поцарапанный котом и кактусами я, потихоньку скуля, «успокаивался» в кресле-качалке. Мне хотелось раскачаться сильно-сильно и вылететь из распахнутого окна навстречу пахнущему йодом ветру, солнцу и… маме. Но не суждено. Нина Алексеевна звала отобедать сельдью «горчишного» посола, которой насквозь пропахла. Вместо отварной картошки подсовывала полезный и жесткий рис, по цвету напоминающий старческие пятнышки на ее коже. Мне казалось, что ем Нину Алексеевну, я давился и плевался ее костями.

Но какое южное лето без чудес – Нина Алексеевна поскользнулась на кошачьем котяхе и вывихнула ногу. В больнице она завещала бабушке свою работу горничной в пансионате. На две недели.

– Ума не приложу, что с тобой теперь делать. Мать надо вызывать, пусть забирает, э-э-эх, на карусели так и не сходили, – бабушка, естественно, приняла предложение подзаработать и избавиться от внучатого балласта.

– Не надо! – взмолился я. – Я большой! Ты же только на полдня! Я посижу один! Я буду хорошо себя вести! Не надо!

Не знаю почему, то ли мама не смогла взять пару отгулов, то ли баба Света поверила мне, но я остался. Неожиданно во мне проснулся актерский талант. Никогда я еще не сидел так смирно на лавочке под грушей, не ел с таким аппетитом огненную лаву борща, никогда так преданно не смотрел в хитрые бабушкины глаза и так долго не махал ей вслед, одетый в матросочку. Которая уже через полчаса висела на стуле, а я висел на грушевой ветке. И бесполезно бабушкин фантом, запутавшись в паутине солнечных лучиков, грозил мне кулаком. В те минуты я молился за здравие кота Нины Алексеевны, который подарил мне настоящее южное детство, открыл мир вне сарая, вне периметра сада, вне окружности бабушки.

В этом мире туи доставали до самых облаков, чайки выхватывали из рук кусочки хлеба и паровые котлеты из камбалы, дети откусывали ледяное мороженое большими кусками, а не ждали, когда по тарелке поплывет вафельный плот, а еще в этом мире были скалы, похожие на поломанную халву, и берег с прибоем из рапанов, соленых брызг и морских узлов водорослей.

Я нашел собственный юг – крохотную бухту, попасть в которую можно карабкаясь по почти отвесным стенам, либо, как я, протиснувшись в узкую щель – тропу, созданную между камнями шершавым языком ветра. Здесь все было мое, не курортное, не общее: овальная тарелка белого пляжа, без окурков и забытых игрушек, лимонная долька солнца, выглядывавшего из-за скалы, перевернутая полусгнившая лодка – теперь дом для мраморных крабов, и горизонт с неизвестной глубиной.

От высокой скалы падала длинная остроугольная тень – моя двухнедельная защита от предательских солнечных ласк. Я выкладывал из черных плоских камушков магические послания, я устроил приморский рынок и выменивал сам у себя большую ракушку за пригоршню маленьких, я стал местным песчаным феодалом и воевал с прибоем, заманивая волны-лазутчицы в глубокие рвы. Через десять дней сказка должна была закончиться. Но она только началась.

Морская дева сидела на самом краешке лба черноголового утеса. И горько плакала. Ветер расчесывал ее волосы солнечным гребнем, и море тянуло прозрачные руки к ее серебристому телу. На минуту я оцепенел, с усилием проглотил застрявшее в горле сердце и закричал: «Русалка-а-а-а». Чайки растащили крик на кусочки, бросили в пучину, и лишь «а-а-а» закружилось прямо над головой. Русалка затихла и огляделась вокруг. Обгоняя самую быструю мысль об опасности, я метнулся к подножию утеса и, раскорячившись, как баба Света в огороде, начал карабкаться вверх. Такой шанс выпадает раз в жизни, я хотел подобраться поближе, хотел разглядеть ее лицо, хотел прикоснуться к коже. И сказать – не плачь, в море и так много воды.

До вершины оставалось каких-то два-три метра. Я попал в сказку, в сказках надо идти прямо и надеяться только на себя, нельзя оборачиваться на двадцатиметровую реальность. От нее на руках появляются скользкие невидимые перчатки, а ноги становятся огромными, как у слона, – для них больше не достаточно узких выступов, и вот ты лишь жалко перебираешь ими, сдирая с головы утеса каменистую перхоть. Чайка, таскавшая в морщинистых лапках последнюю «а», села в полуметре от меня, на минуту скорбно замолчала, а потом взлетела, на прощание касаясь моего лица крылом. Мир перевернулся, с неба посыпались солнце, облака и я. Плавать я не умел.

Солнце и облака остались дрейфовать на поверхности, едва качаясь на волнах, а меня все глубже затягивала синяя глотка. Я кружился и переворачивался, как космонавт в невесомости, а потом всплыл, булькнул «мама», хлебнул «спасите» и, проглотив «на помощь», маленькой субмариной пошел на глубину. Мимо меня проплыли пара сельдей, выбравшихся из горчичного рассола, скат в синем переднике, в огромной раковине свернулся жемчужный кот, прошмыгнула стайка круглых цветных рыбок, похожих на яйца, которые красят на Пасху и приносят на кладбище… И русалка. Она протягивала руки, светлые волосы ее тянулись ко мне, но течение тащило дальше, в глазах, как в испорченном телевизоре, появилась серая рябь, в груди стало тесно, и захотелось заснуть беспробудным морским сном…

Очнулся от прежде неизведанного: русалка целовала меня жадным поцелуем. Ее выдох смешался с моим вдохом, я увидел в прозрачных фьордах ее глаз скалы, море, бледного себя, услышал, как кровь бьется в висках «жив, жив, жив». И море, смешавшись с борщом, вышло из меня розовой пеной.

– Ну ты даешь, пацан! – сказала русалка, и, раскинув руки, упала на песок. – Еле откачала. Ну ты даешь!

– Ты настоящая? – спросил я.

– Была б не настоящая, крабов уже кормил, – хохотнула она. – Приезжий? Хотя зачем спрашиваю. Белый, как молоко.

Я посмотрел на свои руки и кивнул, на ладошках от воды появилась морщинистая пенка, а по коже, поднимая волоски, пробежала холодная волна.

– Замерз? А ну снимай футболку и штаны, – и прибавила: – И трусы тоже. Шуруй на солнце, побегай, попрыгай, а то у тебя губы как у утопленника, – и звонко рассмеялась.

Трусы снимать я категорически отказался.

– Стыдливый какой, – снова рассмеялась русалка. – Ну и ходи в мокрых, – и, взяв мои вещи, направилась к воде.

Я завороженно смотрел, как русалка стащила через голову чешую и, прополоскав вместе с моей простой человеческой одежкой и отжав, раскинула на плоском, будто подошва утюга, валуне. А сама бросилась в море, нырнула, исчезла, появилась на самом гребне, держа в руках алую звезду. Потом соскочила с волны, будто с подножки кареты и, закутавшись в длинную тину волос, вернулась на берег. Мое сердце окровавленной пичугой билось о костяные прутья: русалка была бессовестно прекрасна, а я – бессовестно мал. Или нет? Ведь сказала же она, проходя мимо: «Пацан, закрой рот», когда я уставился на девичий сосок, выглянувший в прореху мокрых волос.

Русалка устроилась на камне и поманила пальцем:

– Слушай, пацан, ты чего в воду полез, если плавать не умеешь? И вообще, что ты здесь делаешь один, без взрослых?

Я сказал, что полез не в воду, а на утес. Что баба Света на работе, мама в другом городе и тоже на работе, а где сейчас мой отец, никто не говорит. Заодно я рассказал про всю свою недолгую жизнь: на прошлый Новый год хотел щенка, а получил цигейковую шапку, в следующий раз загадаю наоборот, на лбу «сладкий», как говорит бабушка, шрам – полез на буфет за сгущенкой, мама пишет докторскую, но почему-то инженер и никого не лечит. И что, когда вырасту, объезжу весь свет и буду Сенкевичем, только не лысым.

– А почему ты плакала? – спросил я.

– Из-за хвоста. Из техникума выперли, со справкой, – вздохнула она. – Надо было вовремя сдавать.

– Из техникума? – переспросил я.

Что такое «техникум», я не знал. Но заканчивалось это слово на «ум», как и аквариум. Поэтому техникум показался мне чем-то вроде огромного аквариума для русалок. В котором они должны были подтягивать хвосты. А иначе выгоняли со справкой: вот вам обычные ноги, а про хвост забудьте. Мне было жаль русалку – она не могла вернуться в техникум, чтобы плавать со своими подругами и дельфинами, вплетать в волосы жемчужные нити и извлекать морские симфонии из низкоголосых раковин. Тут, понятное дело, и не так зарыдаешь.

– Теперь у меня выбор невелик: или на рыбозавод, или замуж за Кемаля, пока зовет, – продолжала русалка. – Такие вот дела, пацан.