А вот что такое рыбозавод я, к ужасу, знал. Когда моя мама была с меня ростом, баба Света работала на рыбозаводе. Там издевались над крабами и рыбой самыми жуткими способами: отрубали головы, вытаскивали позвоночники, вытягивали красно-коричневые веревочки кишок, заливали маслом… Чтобы потом продать в магазине в железных банках с именами, фотографиями и датами смерти: «скумбрия в масле, 14.05.1983», «бычки в томате, 12.07.1980»… Я представил консервную банку с изображением прекрасной русалки, а потом жирного облизывающего кота Нины Алексеевны, и сердце мое сдавил венец из кактуса, а из носа выскочила сопля.

– Эй, ты чего? Запоздалый шок? Бывает. Иди сюда, – и притянула меня к себе.

Я рисовал на ее янтарной коже изумрудные мазки и вдыхал свежий, женский, волшебный запах волос. Время было моим врагом, я не успевал вырасти и стать принцем, чтобы прямо здесь и сейчас, в нашей (уже нашей!) бухточке пасть на колено и предложить ей руку, сердце и целый мир. Но ничего все-таки не происходит бесследно, ибо я за какой-то час превратился из мальчика в пацана, всего за час.

– На рыбозавод нельзя! – я растер по лицу липкую боль первой в жизни потери. – Лучше замуж! – и, разбиваясь в ее глазах на два «я», спросил. – Он увезет тебя в далекие страны?

Русалка сжала между бровей тонкую морщинку, хмыкнула и свернула кукиш:

– Вот такие меня ждут далекие страны! Увезет к своей маме в горы, а сам будет пить и гулять. Козел!

– За козла не надо! Надо за принца! – сказал я.

– Этот козел тоже древнего горского роду. Все принцы давно женаты или работают в порту грузчиками. А у этого ко-о-пе-ра-тив! Буду с его матерью печь лепешки и прятать деньги в сундуки, все равно их негде будет потратить. Такие дела, пацан, такие дела. Домой пора. Скоро Кемаль придет, надо кольца покупать, – и, махнув рукой, спрыгнула с камня, надела чешую на тоненьких бретельках, поправила льняные пряди волос. – Веди к выходу!

Я одевался как можно медленнее, боялся, что больше не увижу русалку. Хотел, чтобы она не смогла проскользнуть меж скал и стала бы моей пленницей навсегда. Но она протиснулась блестящей гибкой медянкой и уже издалека, обернувшись, крикнула: «Пока, пацан. Обещай, что не будешь козлом. Лучше Сенкевичем».

Вечером бабушка принесла двоякую новость: скоро приедет мама. Я чувствовал себя предателем собственной матери и желал, чтобы не было билетов. И по-настоящему тонул, стоя посреди сухого деревянного пола сарая. Ведь там, в бухте, я впервые поплыл. В первый раз так замечательно плыть. Даже просто так, безо всякой надежды.

Я желал видеть свою русалку и просил ночь включить долгий фильм о ней. Но вместо русалки приснился козел. С короной на рогах и золотым кольцом в носу. Он жевал траву и противно мекал «коопе-е-е-ератив». Утром баба Света сказала, что во сне я как будто кого-то пинал.

Днем я вспомнил, что на хорошую погоду надо кинуть копеечку, променять стакан газировки без сиропа на безоблачное небо. «На русалку» я был готов пожертвовать рубль. Из бабушкиного кошелька. Я верил, что счастье можно украсть. Вечером баба Света спрашивала, не видел ли я случайно денюжку с Лениным, обыскала мои карманы и вспорола подкладку у сумки, в надежде обнаружить Ильича там. Но нет. Ленин лежал на дне морском, как утонувший клад с пиратского фрегата, – железный гарант новой встречи с русалкой.

Обещанного три дня ждут. Я ходил в бухту. Но забросил прибрежное строительство. Я трогал ладошками тот камень, на котором сидела русалка. Смотрел на линию горизонта и думал, почему нельзя заглянуть за нее. Специально изо всех сил давил ступнями на песок, чтобы русалка увидела – я жду. По ночам я слушал цикад и бабушкин храп, а еще как ветер поет ржавые песни под дверью сарая и просится внутрь, как пароходы в порту будят заспанное утро первыми гудками. Одержимый любовной тоской, я с пристрастием разглядывал худосочную зеркальную плоть и впервые был собой недоволен: похож на коралловую ветвь – такой же кривой и ветвистый.

Три вечера подряд надежда отваливалась, как хвост у ящерицы, но лишь для того чтобы утром снова отрасти. Бабушка сказала, что ночами я звал «какую-то Алку». И русалка услышала и пришла.

– Привет, пацан, – помахала она, выходя из моря и переливаясь от водно-солнечной взвеси. – Хороший пляж, спасибо, что показал лазейку. Я вот местная и не знала, как сюда попасть. А со скал каждый раз не напрыгаешься.

Я высоко подскочил, так высоко, что практически достал ладошками желтый мяч в небе, потом побежал наперегонки с ветром, не обращая на обидное «шиш», которое он шипел мне в уши. Я почувствовал себя самым красивым, сильным и ловким. А еще очень захотелось писать. Пришлось быстренько раздеться и поступить как курортник.

– Ты бываешь тут каждый день? (я кивнул) Тогда завтра принесу тебе подарок, – пообещала она, глядя на мои омовения по пояс. – И не буду переживать, что снова утонешь.

От этих слов у меня перехватило дыхание, и между ребрами увеличились щели. Она переживает, она придет завтра. С подарком!

Вдали, между морем и облаками, проплыл многоэтажный лайнер.

– А мне свадебное путешествие не светит, – вздохнула русалка. – И вообще, я стою всего лишь как видеомагнитофон. Кемаль вчера матери притащил. И кассеты с фильмами. Французскими.

– Про что? – поинтересовался я, присаживаясь рядом с ней.

– Тебе такие нельзя смотреть, – улыбнулась русалка. – Ты еще маленький. Сколько тебе лет?

Я нагло прибавил себе два года и быстренько присыпал песком детсадовские трусы с мишками. Она рассказывала, какое ей сошьют платье, рисуя пальцами в воздухе то маленькие волны, то шторм. И что она не хочет такое, потому что будет похожа на мертвый атласный цветок. И что Кемаль против девичника, где можно плакать на плече у незамужних подружек и пить шампанское прямо из горла. В последний раз. И больше нельзя носить короткое и с глубоким вырезом, и блестящее, и каблуки тоже. А нужно только при-лич-ное!

Я ненавидел человека, которого даже не видел. Этого при-лич-ного Кемаля. Как он не понимает?! Ведь я – пятилетний – и то! В детстве так легко понять абсолютно все, это у взрослых даже самое простое становится сложным и путаным. Она не может без чешуи с глубоким вырезом! Она уже потеряла хвост, а теперь должна отказаться еще и от каблуков? Она не может без подружек и шампанского – они часть ее жизни. Она создана для того чтобы сверкать, смеяться, в обнимку с дельфинами покорять морские дали и доплыть до горизонта. И главное, для того чтобы спасать маленьких пацанов. Такая простая морская истина: она – РУСАЛКА!

– Пацан, ты чего совсем раскис? Давай лучше поиграем. Во что любишь?

– В шахматы, – зачем-то соврал я.

– Ну-у-у-у, где мы тут шахматы возьмем? – удивилась она. – Давай во что-нибудь попроще? Кто дальше кинет камень, а?

Она не подыгрывала, как мама. И было замечательно, что надо стараться изо всех сил и не проиграть с позорным счетом. Ее камушки, как зайцы, прыгали и скакали по воде, а мои тяжело плюхались и шли ко дну. В «кто дальше плюнет» и вовсе оказалась искусной плевуньей, я же захаркал только собственную тень. Потом мы играли в «море волнуется раз, море волнуется два»…

А бабушка играла в «найди чахлого внука». Я заметил ее на перекрестке: груженная продуктами баржа «Баба Света» шла прямо по курсу. Обогнуть незаметно и первым достичь калитки. Но на это ни малейшего шанса – улочка была узкой, а бабушка широкой. Пришлось менять тактику, идти в обход. Чтобы немного сократить расстояние, я попер напролом – через крапиву. Я сражался с кусачей ордой изо всех сил, топча ногами и снося верхушки палкой, но был ранен – жестоко, багрово, до волдырей. И главное, все зря. Только я сунул голову между досок забора, как тут же был схвачен за ухо.

– Ах ты, паршивец! – радостно взвизгнула баба Света. – Так-то ты дома сидишь?! Ай-яй-яй! Нехорошо старших обманывать!

– Я только на минуточку, посмотреть, – оправдывался я.

– Послезавтра приезжает твоя мать, – баба Света произнесла «твоя мать» тоном, как будто моя мама никогда не была ее дочерью. – Пусть забирает такого внучка к чертовой бабушке!

И тут что-то дикое взыграло во мне, я дернул головой, освобождая ухо, и заорал:

– Ну и пожалуйста! У чертовой бабушки и то лучше! Даже в садике лучше! Я… Я больше никогда к тебе не приеду! И матроску твою не надену! – я бил наверняка. – Я – пацан!

Бабушка посмотрела на меня, как на сверчка, давшего скрипичный концерт посреди бела дня:

– Смотрите-ка, пожалуйста, пацан! – удивилась она. – Но в углу постоять все-таки придется!

Против углов я ничего плохого не имел. В углах можно было поковырять обои, освободить муху, запутавшуюся в паучьих интригах, или просто попинать плинтус. Но только не в тот раз. Тогда я сгорал заживо. Полыхало ухо, зудели крапивные метки. И, конечно же, жарким пламенем горело мое пацанское сердце.

Пока солнечная медуза погружала щупальца в море, я думал о подарке. Что это будет? Редкая жемчужина, которая стоит больше десятка кооперативов? Корона золотой рыбки, чтобы не пришлось самому закидывать невод в море? А может, трезубец, чтобы возвращать русалкам хвосты и пронзить Кемаля, а заодно отменить послезавтра…

* * *

Действительность же оказалась иной. Надувной. В виде желтой утки с глазом, накрест залатанным черной изолентой.

– Батя «88»-м клеил. Не бойся, не пропускает, – подбодрила русалка. – Ну что, поплыли? – и скинула с себя сеть из серебряных нитей. – Сама вязала. Вот (вздохнула), в последний раз надела. Нравится?

– Очень, – кивнул я. – Надежная?

– Говорю же, не потонешь, – и напялила на меня спасательную утку.

– Я о сети, – буркнул я.

– А-а-а. Вполне надежная. Сколько я на нее красавчиков поймала! Люрекс не подводит! – подмигнула русалка и ткнула в драгоценные нити.

И тут мне открылась умопомрачительная тайна. У мамы была кофта с люрексом, на пуговках. Значит, мама тоже!.. Правда, никто не ловился.

– Вообще-то подводит, – и рассказал русалке про мамины неудачи: только раз пьяный в «Пельменной» пристал.

– М-да, в «Пельменной» ценной рыбы нет, пусть в ресторанах пробует. Пуговицы для старух – отрезать и выбросить, ячейки надо покрупнее, и на голое тело. Такая рыбалка начнется, – русалка прищелкнула языком, а потом задумалась. – Хотя маме можно и не на голое.

Море не желало принимать гадкого утенка и пыталось вытолкнуть на берег. Ревновало за каждое прикосновение к русалке, кружащей рядом. Как же мне хотелось сорвать траурный крест с непотопляемой птицы, но батя русалки разбирался в клеях. Тогда море залилось мне в уши, чтобы я оглох и не мог слышать свою русалку. Но я не сдавался! Я развернул крякву против волн, я лупил воду ладонями – наотмашь и ребром, и снова обрел слух, попрыгав на одной ноге. Потом мой надувной инвалид начал пускать пузыри, откуда-то из-под хвоста. Русалка хохотала и кричала «признавайся, пацан, это ты». Мне было жутко стыдно и совсем не смешно и захотелось заклеить у бесстыжей птицы еще и жопу. Чтобы отвлечь внимание от срамной утки, я сделал деловое лицо и сказал:

– Завтра моя мама приезжает. Мы будем кататься на канатной дороге. И будем купаться. На другом пляже. И пить кислородный коктейль. А потом…

– В субботу в три у меня регистрация. Я больше не смогу сюда прийти. Жаль, правда? – грустно улыбнулась она.

Я погрузил лицо в воду, сделал вид, что рассматриваю мальков. А сам плакал, беззвучно и отчаянно. И море вдруг стало моим союзником. В море не видно даже русалочьих слез, что уж говорить о человеческих.

На берегу мы построили наш общий дом: неказистый и песочный. Без окон и дверей. Без единого деревца. Но все равно настоящий. А потом, смеясь, сломали его.

– Мы больше никогда не увидимся? – спросил я. – Даже в последний раз?