– Не волнуйтесь, миледи, у вас будет целый месяц, – ответил Салавар Драго, – сегодня мы уезжаем. Нас ещё ждут дела в Рокне и ещё нескольких местах, и возить с собой вашу племянницу по всей Коринтии было бы немилосердно. Через месяц я пришлю за ней карету и сопровождающих. К этому времени всё должно быть готово. Возьмите с собой лишь то, что необходимо, но не слишком много, поверьте – в Эддаре у Иррис будет всё, что она только пожелает.

Позже Салавар Драго снова отвёл Иррис на веранду, закрыл дверь и произнёс негромко, так, чтобы их точно никто не услышал:

– Когда за тобой приедет карета, никому, никаким знакомым, друзьям или родственникам не говори о том, когда и куда ты едешь. И к кому. Если кто-то будет спрашивать по дороге твоё имя, представься другим именем. Постарайся нигде не задерживаться по пути и никому, слышишь, никому не говори своего настоящего имени. Тебе важно приехать в Эддар как можно быстрее и самым кратким путём. И сделай так, чтобы никто в Мадвере не знал о том, с кем ты помолвлена. Ты умная женщина, Иррис. Сделай так, как я тебе говорю. Это важно.

– Но как же, мэтр Ладье? Как же тёти и прислуга? Они же знают!

– Я позабочусь об этом, нотариус забудет всё напрочь, как и слуги, и твои кузины. А твоим тёткам я всё объясню, в их же интересах держать язык за зубами.

– Но почему? Почему я должна скрывать кто я? – Иррис не сводила с него глаз, странный холодок предчувствия затаился где-то в груди.

Салавар Драго прищурился, засунул руки в карманы и, помедлив, ответил:

– Видишь ли, Иррис, я очень давно живу на свете. И жизнь такая штука… Друзья приходят и уходят, а враги накапливаются. И у меня, пожалуй, накопилось слишком много врагов.

Глава 5. Весьма странное письмо

Месяц спустя после

Большого мадверского шторма

«…а ещё, учитель, сегодня Альберт опять баловался силой. Полночи по комнате летали перья из подушек и бутылки, а шлюхи, которых он привёл в дом, визжали и хохотали, глядя на это.

Учитель, подскажите, как мне вразумить его? Иначе, боюсь, как бы дело не дошло до храмовников. Всякий раз, когда я говорю ему быть осторожнее, он смотрит на меня, как кот на мышь, да грозится пустить мне кровь и ставить на ней опыты или и вовсе скормить пиявкам, если буду ему мешать. Но с каждым разом его сила все больше, а злость все сильнее, и однажды, кто знает, может, так и будет.

Это уже третий город с того дня, как мы покинули Скандру, и в каждом новом месте он начинает все сначала: скачки, карты, драки, вино, бордели и жёны знатных господ. И что в итоге? А в итоге мы снова, как тати, бежим ночью, потому что полгорода жаждет его смерти. И он как будто даже рад этому! Точно ждёт, когда они, наконец, поймают его и убьют!

Вчера утром он собрался на дуэль с сыном главы Тайной стражи. Хвала заступнице Мирне, у меня оставалась слабительная настойка, что я сделал для жены пекаря, пришлось влить ему в вино, почитай, треть склянки. Так вот, на дуэль он, конечно же, не попал, и был так зол, так зол, что уж и не знаю, как он меня за это не убил – гнался за мной, как ненормальный, с вертелом, да я схоронился в подвале в бочке из-под вина, в которой до ночи и просидел.

Но недолго я радовался, учитель, на ночь глядя, он опять взялся за старое, притащил в дом девок и начал показывать им разные чудеса! Зажигал пальцами свечи, лепил в небе звезды из светляков и драл подушки, чтобы перья летали по комнате, как снег. А после выпил кувшин полынного вина и дышал огнём точно паршивый дракон – закоптил весь шёлковый балдахин над кроватью, за который хозяин дома с нас не меньше тридцати ланей возьмёт!

Я пишу вам каждую неделю, учитель, как вы и просили, но в каждом письме буду снова это повторять – дайте мне совет, как вразумить Альберта? А то недалеко нам всем до беды. Или нас с ним сожгут на костре за ведьмовство, или за эти оставшиеся полгода, что мне следует быть с ним по вашему велению, я совсем разум потеряю. И на что я вам неразумный?

Ну вот, вроде это все последние новости.

С глубочайшим поклоном, пожеланиями здоровья, долгих лет и надеждой на скорейшее моё возвращение, ваш верный Цинта».

Мальчишка терпеливо топтался у двери, ожидая пока Цинта посыплет текст песочком, подует трижды, растопит воск и намажет большую бурую кляксу, а после пришлёпнет видавшим виды перстнем с голубями.

– Держи. Да смотри, неси аккуратно, пока не засохло, – напутствовал Цинта сына почтаря, сопровождая слова монетой в три леи.

Из всей почты Альберту сегодня было только одно письмо. Обычно в день их приходило по три-четыре, в основном от женщин, иногда от кредиторов, просителей отсрочить карточные долги или с предложениями сатисфакций. И Цинта уже научился мгновенно их различать. Послания от врагов – краткие записки, запечатанные чёрным сургучом. От дам – пухлые конверты, в пяти местах заклеенные алым воском и благоухающие цветочной водой. Кредиторы же и вовсе писали кратко – на карточках, не удосуживаясь скрывать свои требования под вензельными печатями.

А вот сегодняшнее письмо было особенным. Цинта повертел его в руках, разглядывая аккуратный бисерный почерк, и старательно понюхал. Конверт отчётливо разил кожей, видимо, от сумки, в которой его нёс мальчишка. Немного пижмой и полынью, это от конторки почтаря, в которой тот вечно прятал разные травы: от сглаза, крыс и для мужской силы. Но главным был лёгкий, почти исчезающий аромат духов: белая камелия и миндаль. Цинта бы поставил золотой, будь у него, конечно, золотой, на то, что письмо прислала роковая женщина. И хотя в остальном оно было обычным, если не считать того, что писала его обладательница изящного почерка и редких дорогих духов, но, судя по тому, как выветрился аромат, пришло оно издалека. А письма издалека, как Цинта успел убедиться на собственном опыте, не сулят ничего хорошего. Он ещё посмотрел на печать – ничего не значащие завитки, похожие на листок клевера, и пробормотал, разглядывая его на просвет:

– Ну, здравствуй, незнакомка. Чую я дурные вести…

А чутьё не подводило его почти никогда.

Чаще всего Альберт заставлял его вскрывать всю почту и читать вслух, вставляя по ходу едкие комментарии или прерывая на полуслове просьбой посмотреть, о чём написано в конце. А иной раз после первых же трёх строк, не раздумывая, отправлял послание в огонь. Иногда, не дочитав, он писал в ответ колкие эпиграммы или заставлял Цинту писать ответы самому. Но это письмо он захочет прочесть лично – Цинта был в этом уверен, и поэтому аккуратно положил его в карман.

Со второго этажа их небольшого дома послышались звуки: кто-то завозился, загремели бутылки, послышался женский смех и отчётливый стук каблучков.

– Куда ты запропастился, отравитель? – донёсся глухой голос Альберта из-за закрытых дверей, а затем снова стукнуло что-то, и, зная привычки хозяина, Цинта мог бы поклясться, что это его сапог только что врезался в дверь.

Кошка шарахнулась в открытое окно, спугнув с козырька крыши ленивых голубей, а Цинта, вздохнув, прихватил кувшин воды и неторопливо пошёл наверх.

На лестнице ему попались две растрёпанные полуголые красотки в алых блузках, чёрных корсажах и юбках, расшитых розами. Одна поцеловала его в щёку, а вторая толкнула локтем вбок и прошептала пару скабрезностей. И затем обе, расхохотавшись, набросили плащи и исчезли в передней.

Не иначе девицы из борделя на Цветочной улице. По десять ланей за ночь! Сплошное разорение!

– Мой князь, эти девки оставят нас без штанов, – произнёс Цинта, распахивая настежь двери в спальню и опуская кувшин рядом с чашей для воды.

– Я вроде и так без штанов, – раздался хриплый смех князя из-под горы подушек, – нашёл, чем испугать!

В комнате было темно и жарко. Полночи чадили свечи при закрытых окнах, камин хоть и угас, но угли всё ещё хранили тепло. Витал тяжёлый винный дух вперемешку с пошлыми ароматами бордельных девок и приторно-сладким запахом чего-то, едва заметно дымившегося в медной чашке.

Ещё и курьму жёг! Мирна-заступница, совсем разум потерял!

Цинта покачал головой, раздвинул лиловые портьеры и, распахнув ставни, впустил в комнату свежий воздух и неяркое осеннее солнце. Сквозняк ворвался, подхватил немного перьев, устилавших пол ковром, закружил их и метнул на лестницу.

Все подушки изодрал, паршивец! А портниха теперь возьмёт десять лей, не меньше! Охохошечки! Опять траты!

Он укоризненно покосился на стол, на лаковой поверхности которого в засохших разводах вина громоздились обглоданные фазаньи кости, пустые бутылки и огрызки груш.

– Полдень уже… Опять грибы, мой князь! – воскликнул Цинта, глядя на чёрные шляпки ненавистных поганок в маленьком блюде.

– Надо же было чем-то заедать твою ядрёную настойку, – пробормотал Альберт, вытаскивая из волос застрявшие перья.

– Вот зачем зазря духов тревожить? А это что чадит? Снова курьма?

– Да, перестань ты бурчать, голова и так, как медный таз.

Альберт встал с кровати, натянул халат и криво подпоясался широким кушаком.

Цинта искоса окинул его взглядом – чем-то неуловимым князь всё время внушал ему страх. Оно и понятно, Альберт был высок и статен, и силён, как медведь. А уж руки у него, что стальные клещи – лучше не попадаться. И повадки, как у дикого зверя. Но больше этого Цинту пугало выражение, которое иногда появлялось на лице Альберта, в те мгновения, когда тот бывал зол и рассержен. Тогда его чёрные брови сходились на переносице, а в серых глазах, начинала плескаться холодная сталь. Вот как вчера, когда он гнался за ним с вертелом. Хорошо не догнал…

Но сейчас князь выглядел так себе: серые глаза были налиты кровью, а на лице отчётливо виднелись следи усталости и бессонной ночи. Князь к тому же был небрит и мрачен, и щурился от яркого света, потирая виски и переносицу.

Похмелье! Ну ещё бы, с курьмы-то!

Альберт плеснул из кувшина воды, окунул лицо в чашу и долго фыркал, разбрызгивая капли, потом заругался тихо на айяарр и, пригладив мокрыми пальцами растрёпанные кудри, грубо стянул их лентой.

– Непотребства до добра не доведут, мой князь, – буркнул Цинта, составляя на поднос грязные чашки.

На что Альберт лишь усмехнулся, поправляя в ухе обсидиановую серьгу, подошёл к окну, разглядывая город, раскинувшийся на склоне холма, и жадно втянул ноздрями прохладный осенний воздух.

Внизу пестрело одеяло черепичных крыш, расшитое серыми нитками мощёных улиц. Хитросплетение переулков спускалось вниз к реке, и прямо под окном, над пристройкой к дому булочника вился сизый дымок. Сквозь запах мокрой листвы ветер донёс тёплый хлебный дух. Впервые за много дней небо очистилось от туч, и солнце, заиграв на разноцветье старых клёнов, грело ласково. Торжественной белой лентой заблестела кайма гор, подёрнутых первым снегом, и как-то в одну ночь всё изменилось вокруг, запылав жёлтыми и рыжими красками – осень добралась уже и в Индагар.

Голуби, увидев Альберта, слетелись на подоконник в ожидании обеденных крошек и, воркуя, стали подбираться к его рукам, идя осторожно и покачивая головами в такт каждому шагу. Он вытряхнул им то, что осталось в хлебной корзинке, и отошёл внутрь комнаты.

– Но это же было лекарство! А ты выпил всю бутыль! – воскликнул Цинта, заглядывая в горлышко пустого кувшина из-под полынного вина.

– Я и лечился, – хрипло ответил Альберт, – теперь горло горит так, будто я всю ночь глотал горячие каштаны. А всё, между прочим, по твоей милости, отравитель! Кто, как не ты, подлил мне вчера той гадости в вино? Ты же просто вредитель, друг мой! И теперь, благодаря твоему участию, я буду выглядеть идиотом и трусом перед этим заносчивым щенком.