Глава 3
Рэна

1

В корпусе после отбоя было тихо. Марта поймала себя на том, что думает теперь о начале смены как о чём-то непозволительно хорошем, почти запретном. Она лежала на спине, закинув руки за голову, слушала дыхания спящих Мишаевых и вспоминала, как впервые увидела в окно автобуса груду воды. Она была между деревьями, и даже над деревьями, и слева, и справа. Необъятная, слепящая.

Море! Какого оно было цвета – синéе неба! Марта смотрела и смотрела: как его так много, почему горизонт такой высокий? Мелькнул даже детский вопрос: почему оно не проливается? Восторг хотелось спрятать в кулак.

А поцелуй в макушку на выходе из автобуса? Это мгновение Марта смаковала, ставила «на повтор», как любимую песню в плеере. Казалось, что внутри постоянного движения дней оно застыло: она оборачивается и видит мальчишку, который надевает рюкзак. Он задел её затылок локтем, и именно это прикосновение показалось ей поцелуем. «Извини», – говорит мальчик. А она смотрит, смотрит, смотрит, и взгляд этот тянется до сегодня, до этого вечера, до её кровати. Брови двумя расплывшимися буквами «Л», улыбка как у Коли из «Гостьи из будущего»^[12].

«Я Женя. Тимаев. Из боксёрской секции».

Директор «Агареса», Карл Степанович, суетился у автобусов с караваем, Нина Павловна из художественной гимнастики раздавала значки с изображением незабудок, кричала: «Сувенир! Символ лагеря! Чтобы пребывание здесь было незабываемым!» – но во всей этой толкотне Марта видела стриженый затылок, замусоленные тесёмки на серой спортивной кофте, светлые, едва заметные волоски на шее сзади.

Вот они идут на костёр в честь открытия смены, Марта ищет Женю: где он? В какой корпус поселили боксёров? А Мишка Холмов, самый зачипатый^[13] пацан из их группы, спрашивает: «Ведьм жечь идём, да?»

Карл Степанович поджигает брёвна, выложенные в шалаш, пламя занимается быстро, сжирает щепки и газеты, ползёт изнутри конструкции, вырывается сверху. Вигвам теперь похож на вулкан. «Извержение!» – шепчет рядом Соня, и Марта наконец видит его: вон там, на скамейке, справа внизу. Женя поднимает глаза, и она быстро отводит взгляд. «Летний сезон девяносто третьего года в “Агаресе” считается открытым!» – кричит их младший тренер Пашуля, и все хлопают.

Дверь в палату неожиданно распахнулась, прервав её воспоминания. Марта приподнялась на локтях и увидела прямоугольник освещённого коридора. Три серые фигуры стояли в проёме.

– Ну а куда её ещё? – голос Яртышникова звучал как из-под воды. – У нас все палаты заняты. В душевые, что ли, селить?

– Да, – осоловело и медленно ответил Пашуля, – из третьего корпуса никого не забрали… ну, после того, что с Гамаюновой…

Василий Викторович шагнул внутрь. Марта откинулась на подушку.

– Проходи, – сказал он. – Пустая кровать у окна.

Щёлкнула ручка, разговор вместе с шагами удалялся по коридору. На Сонину кровать легла незнакомая девочка. Они лежали друг напротив друга через проход. Марта посмотрела на неё. Та завернулась в одеяло по уши, и единственным не серым пятном в комнате были её рыжие волосы.

Марте захотелось до них дотронуться. Аккуратно, чтобы не шуметь, она вытянула руку и тихонечко погладила девочку. Лёгкий удар статического электричества кольнул её пальцы. Марта испугалась, что незнакомка тоже это почувствовала, что сейчас она поднимет голову и придётся с ней разговаривать. Но новенькая не шевельнулась.

2

Полине снилось, что она плывёт, отталкивая руками дохлых рыб. Двигаться тяжело, вязко, вода воняет. Её качает из стороны в сторону, она вылезает на берег и медленно ползёт, поднимаясь по лестнице, видит ободранные ступеньки и стены. «Мамочка, – Соня выбегает к ней из своей детсадовской группы, нарядная, лет четырёх, – смотри, я нарисовала тебе!» Она берёт в руки лист, неровно вырванный из альбома – клочья с одной стороны торчат зубьями. «Тут всего много, – Соня улыбается, обнимает её ноги, – и птички, и зверьки, посмотри. Ты принесла мне воды? Умираю пить хочу!» Полина рассматривает рисунок: похожая на палочку регулировщика берёза, вокруг – огненные листья, они не на ветках, а висят в воздухе. На верхушке дерева сидит птица, а внизу, на золотом ковре, змея…

Полина поднялась с кровати, подошла к окну. Она ещё ощущала прикосновения Сониных ручек из сна.

Каморка, в которую поселил её Яртышников, площадью была метров восемь, с видом на пыльную улицу Гурзуфа. Часы на аптеке показывали шесть утра. Разбитое колено болело. Если бы всё пошло по их с Соней плану, она выбирала бы жильё придирчиво: чтобы и море поближе, и чисто, и тихо, и внутренний дворик.

Сейчас же – всё равно. Нужно продолжать поиски. Она подковырнула спёкшуюся кровь на порванных джинсах, продела в штанину ногу. В дверь кто-то постучал:

– Шуршишься уже, вот я и пришла знакомиться. Ты и есть та мама?

В комнату вплыла полная дама. Увидела Полинино колено, вытерла о передник руки:

– Вася за тебя попросил позаботиться, он юноша неплохой. Сиди. Зелёнку принесу.

Дама вышла. Где-то недалеко забряцало, завозилось, зазвенело.

– Вы знаете Василия Викторовича, – сказала Полина, когда та вернулась и грузно опустилась перед ней на одно колено, будто собиралась просить руку и сердце.

– Защиплет – дуй. – Хозяйка протирала ссадину влажной ваткой. – Он кумы моей племянник. Я Рэна. Поживёшь у меня, пока дитя не найдёшь.

Колено сильно щипало, но боль была даже приятна.

– Я слышала вчера её крик, Рэна, – поколебавшись, сказала Полина, – она жива.

– Жива, жива, и я верю. Нет ещё беды. Пойдёшь в лес, отыщешь, а я отогрею. Но сначала поешь. Тебе силы через еду копить надо. На твои силы дитё надеется. Здесь подержи.

– Хорошо. – Полина скривилась, перехватив бинт. Та ловко перевязала ей колено.

– Хорошо – подержу или хорошо – поем? – уточнила хозяйка.

– И то и другое, – сказала Полина.

Обрадованная, что гостья согласилась позавтракать, Рэна бросилась накрывать на стол. Полина оделась и спустилась вслед за ней на маленькую кухню. На газовой плите булькал чайник, дверь в коридор была открыта – точно так же, как и дверь на улицу. Полина присела за стол и смотрела через два проёма, как прыгают на асфальте пятна от листвы.

– Скоро Гришаня придёт, тебя в курс ставить, – говорила Рэна, доставая из холодильника батон белого хлеба, сыр, докторскую колбасу и коробку с тортом, – участковый наш. Бери, бери любой кусок, абы побольше. Помнить-то, наверно, не помнишь, когда ела?

Рэна присела на край табуретки, уперев локти в стол, и посмотрела на Полину добрым коровьим взглядом:

– Душа за тебя рвётся. Ты кушай.

Полина откусила бутерброд – безвкусно, как поролон.

Где-то через полчаса действительно пришёл участковый – с косматой собакой, которая попыталась втиснуться в кухню, но Рэна всплеснула руками и выгнала пса из помещения.

– Ты её на улице к дереву приладь, – сказала она милиционеру.

– Это Хорта, – участковый привязывал поводок к перилам крыльца, – помощница моя.

Он протянул Полине шершавую руку:

– Григорий Вырин. Я занимаюсь поисками вашей дочери.

Полина посмотрела на стопку у него под мышкой.

– Допечатали ещё. – Григорий положил листовки на потрескавшуюся клеёнку.

Полина взяла в руки объявление. «ПРОПАЛ РЕБЁНОК». Размытая чёрно-белая фотография, на которой с трудом можно было узнать Соню, и описание: «Гамаюнова София Олеговна. 9 июня 1993 года ушла из спортивного лагеря “Агарес” и не вернулась. Рост 145 см, вес 35 кг. На вид 10–11 лет. Была одета в розовую ночную рубашку и красную кофту с изображением Минни-Маус. На ногах кеды. Всем, кому что-либо известно о её местонахождении, просьба сообщить…»

– Она тут на себя не похожа, – прошептала Полина.

– У тренеров была её разрядная книжка, мы фотографию оттуда взяли, – объяснил Вырин. – Другой не было. Снимок маленький, на документ, мы увеличили.

Полина поднялась, прошла в свою комнату.

– Я привезла её фотографии. – Она протянула Григорию снимки.

Вырин нерешительно взял их.

– Напечатаем новые листовки, – через паузу сказал он. – Полина Олеговна, она не могла к кому-нибудь поехать?

– Нет, – Полина мотнула головой, – я ращу её без отца, даже отчество своё дала. Родители мои живут в Иркутске. Больше никого нет. Исключено.

– Может быть, она убежала из лагеря, чтобы поехать к вам? Домой?

– Я предупредила соседку. Если Соня приедет, та позвонит Яртышникову. Если она хотела уехать, почему не взяла вещи? Не говоря уж о том, что ей достаточно было просто позвонить мне. Я бы её забрала.

– Понимаю. Но мы проверяем все варианты. Четыре спелеолога из палаточного городка добровольно согласились помогать и со вчерашнего дня прочёсывают пещеры. Она могла подняться в предгорье…

– Разве ваша собака не потеряла её след в лесу? – перебила его Полина.

– Да, но…

– Послушайте. Девочки мне всё рассказали. Они играли. Послали её ночью бежать до ворот. Она обещала им, что вернётся через три минуты. Там что-то случилось.

Вырин крутил перед собой чашку, которую поставила ему Рэна.

– Это новая информация, – произнёс он, – при допросе они говорили, что спали в момент исчезновения Софии.

Полина надевала рюкзак.

– Пойдёмте. – Она показала на открытую дверь, в проёме которой торчала лохматая голова Хорты.

Они вышли из дома и направились к лагерю мимо ранних купальщиков, спускавшихся к пляжу с полотенцами на шеях и циновками под мышками, мимо фонарей с расклеенными объявлениями о Соне, мимо пыльных сквериков, в которых дворники скребли мётлами. На повороте Хорта поддела носом Полинину руку, лизнула в ладонь, и Сонины прикосновения из сна ушли – Полина уже не могла восстановить в памяти, каково это – когда ребёнок обнимает твои ноги.

3

Старик понятия не имел, как открывать разломы. Когда Зейнеп впервые его увидела, она была молодой скогсрой, а лицо Ахвала уже тогда избороздили глубокие морщины.

У таких, как она, долгий век, у таких, как он, – век дольше.

Зейнеп знала, что старик подобен ифриту, что сбежал из тысячелетнего тиса. Знала, что носит он ещё одно имя, которым назван детский лагерь на берегу моря, похожий на маленький городок.

Было в Ахвале тёмное пламя, которого она боялась. Таилась в нём опасность. Старик сказал, ему ничего не известно. И Зейнеп поняла, что это неправда.

В инструкции написано было: та сторона лицевая, а эта, наша, – изнанка. На этой, как на водной глади, лишь отражается то, что происходит там. Так было всегда, и так – правильно. И только когда случается между мирами разлом, нарушается порядок. События начинают происходить тут, с изнанки. От них идёт искажающая волна по ту сторону. Сила, которая должна течь только лишь оттуда сюда, меняет своё направление. И начинается разрушение.

«Если же случается подобное у вас на веку, любые меры примите, чтобы убрать и разлом, и существо, его создавшее», – сказано на последней странице.

Предчувствие надвигающейся беды гнало Зейнеп в лес.

Быстро шла она, так быстро, как только могла, но всё же слышала: деревья по-прежнему молчат.

4

У третьего корпуса «Агареса» было два крыла: в левом жили мальчики, в правом – девочки. Крайние палаты занимали тренеры. Каждое крыло оканчивалось длинным помещением, по стенам которого тянулись бесконечные кабинки – с одной стороны туалетные, с другой – душевые. Под большим окном напротив входа располагалось шесть раковин.

Марта и Мишаевы устроились у последней: остальные были заняты синхронистками и девчонками из их группы по настольному теннису. Катя Письменова умывалась, стараясь не намочить чёлку. Она была очень сильной теннисисткой, хорошо, что старше их на два года, – на соревнованиях не пересекались. Оля Петрова с Лилькой Бессмертной только вылезли из душа. Света Ребрикова драила зубы остервенело, бегала к зеркалу, рассматривала, насколько чистые. Ей было целых пятнадцать.