На улицах городов «пломбир» продавали из больших коробов на колесах. Металлические колбы с «пломбиром» внутри короба заваливали колотым льдом, поэтому в летнюю жару мороженое не таяло. Порция приготовлялась вручную, при помощи особого дозатора круглой формы, оснащенного поршнем. На дно дозатора клалась круглая вафля, обычной ложкой продавец брал «пломбир» из колбы, наполнял им дозатор^[39], с помощью поршня выдавливал «шайбу» пломбира, сверху прилеплял другую вафлю и вручал покупателю. Вафли были нужны, чтобы не пачкать пальцы пломбиром. Их съедали вместе с мороженым, не оставляя никакого мусора. Характерной и неповторимой особенностью каждой порции было то, что на вафельках при запекании оттискивали имена – Таня, Петя, Клава, Соня, Вася и так далее. Возник даже такой обряд уличного гадания – если имя на вафельках «кругляша» совпадало с именем покупателя, то это считалось «к удаче».

По всей стране открывались «Гастрономы» – невиданные прежде магазины торговли продовольствием. Среди изобилия витрин – рыбной и мясной гастрономии, сыров, вин и прочего – особое внимание привлекали кондитерские отделы, а в них более всего поражали шоколадные конфеты. Они были разных сортов. Завернутые в красивые бумажки с картинками и узорами, которые тотчас стали собирать, как прежде марки. Конфеты продавали на развес свободно, без всяких там талонов, купонов и карточек, «только за одни деньги» и в неограниченном количестве. Цена шоколада, правда, «кусалась», но он был. Его видели впервые «после НЭПа».

Ну, очереди, конечно, появились. Цены подскочили. Временами пропадало из продажи то одно, то другое. Это объясняли скупкой для перепродажи^[40], и власти ограничивали норму «выдачи в одни руки». Чтобы «добыть больше», в очередь ставили детей. Ограничений по возрасту для стояния в очередях не было – дети тоже считались «руками».

Однако ж, несмотря на все издержки, все-таки казалось, что стало лучше. В сравнении с недавними «голодными годами» так вообще замечательно. Тем более, что одной только государственной торговлей дело не ограничивалось.

Городские базары, называемые «колхозными рынками», радовали изобилием. Этот феномен, которым так любят козырять приверженцы советского строя, объяснялся очень просто. В колхозах денег не платили, с колхозниками рассчитывались «натурой» – сельхозпродуктами, доля которых определялась по количеству начисленных «трудодней». Налоги же с сельских жителей взимались наличными деньгами, за неуплату вовремя строго наказывали. Вот и несли селяне на городской базар все, что только производило свое хозяйство.

Несмотря на то что цены рынка были в два-три раза выше, чем в государственной и кооперативной торговле, мясо, птицу, рыбу и овощи горожане предпочитали покупать именно на рынках. Там товар был свежее и качественнее. Имелся выбор и можно было поторговаться, попробовать сбавить цену.

Каждое утро – очень рано, первыми поездами – из деревень в города приезжали крестьяне с бидонами и корзинами^[41]. Они обходили дома и дворы, предлагая на продажу молоко, сметану, творог. По договоренности те же торговцы привозили и яйца, зелень, сезонные ягоды. Несмотря на разнообразие привозимых «деревенских» товаров, этих торговцев привычно называли «молочниками». Молоко и его производные были главным товаром, которым торговали круглый год.

Государственная торговля в категориях «качество», «цена», «свежесть» конкурировать с ними не могла. Да и не собиралась. Этот крестьянский «пригородный» промысел являлся частью многолетнего уклада жизни, казавшегося совершенно естественным. У многих городских семей особенные отношения с сельскими поставщиками завязывались на протяжении поколений. Нередко у «своих» селян горожане на лето снимали часть дома, «выезжая на дачу». Это было удобно и взаимовыгодно: крестьяне получали «живые деньги», а горожане, из тех, кто не имел возможности иметь собственное загородное пристанище, могли покинуть душный и пыльный город, чтобы пожить на лоне природы в «доме с прислугой», чувствуя себя едва ли не «господами старого времени»^[42].

Прямо оттуда

В то самое, ставшее теперь легендарным «довоенное время» комиссионные магазины советских городов оказались просто завалены отличного качества вещами. До того – целое десятилетие «после НЭПа» – вещи не покупались, а «распределялись по ордерам». Одеждой, обувью, отрезами тканей премировали ударников труда. Не то чтобы «промтоварами» вообще не торговали – когда было что, то продавали, но бывало это не всегда… чаще как раз и не было товаров этих самых. В то время приоритет отдавался отраслям тяжелой промышленности, производившим вооружение, боевую технику и военные самолеты.

При тотальном дефиците каждая тряпочка ценилась. Вывешенное на дворе для просушки стираное белье приходилось караулить, чтобы не покрали с веревки. Одежду и обувь берегли. Носили все до последней возможности, неоднократно ремонтируя, штопая, перелицовывая, перешивая и перекрашивая. Опытные портные, сапожники, мастера по латанию калош, выкупив у местных Советов патенты на частную работу, «зашибали хорошую деньгу», реставрируя ношеную обувь и поновляя старые вещички.

Казалось, их процветанию пришел конец, когда в 1940 году вдруг появилось столько всего и сразу! Осенью 1939 года в состав СССР были включены области Западной Украины и Белоруссии, прежде принадлежавшие Польше, а потом страны Прибалтики, Бессарабия и Северная Буковина. Оттуда стали привозить ткани лодзинских текстильных фабрик, которые не видели с «до революции». Бостоновые и шевиотовые костюмчики. Пиджаки из твида. Модного кроя пальто, пошитые из английских тканей «молескин», в вельветовый «рубчик» или в «селедочную косточку»! Плащи-макинтош. Туфельки на каблучках! Галстучки, шляпки, сорочки. Дамские и мужские перчатки. Легкие платья, береты, жакеты и горжетки… Наручные часы разных марок. Духи-помады, тонкое шелковое белье, чулки… ой, да разве все упомнишь?!

Такую роскошь прежде видели разве что в «Торгсине»^[43], да и то не такую, а приблизительно похожую. Конкуренцию «Торгсину» составляла контрабанда. Не кто-нибудь, а сам Маяковский, кипя благородным негодованием, обрушивался на модниц, покупавших жакеты, привезенные контрабандистами, яростно плюясь обрывистыми строками:

Знаю я – в жакетах в этих
на Петровке
бабья банда.
Эти
польские жакетки
к нам
провозят
контрабандой^[44].

Но к исходу 20-х годов советские границы перекрывались все надежнее, связываться с контрабандистами становилось все опаснее. За провоз, хранение, продажу и покупку контрабандных товаров советские законы строго карали.

После ликвидации магазинов для торговли с иностранцами все «заграничное» стало стоить очень дорого. Кое-что привозили моряки и иностранные специалисты, работавшие на советских предприятиях. В Ленинграде, Одессе и портах Кавказского побережья что-то оставляли «приезжие по линии интуриста». Но подобный ввоз был каплей в море спроса, а потому все вместе это стало называться «дефицитными товарами», и цены на них так подскочили, что позволить себе купить «привозное оттуда» могли очень немногие. Это даже не называлось покупкой. «Дефицит» не покупали, а «доставали». И вот теперь все «это» приобреталось совершенно легально, через систему комиссионных магазинов. Можно было просто пойти и купить по более или менее приемлемой цене за самые обычные советские деньги. От такого голова радостно шла кругом!

Теперь никто не осуждал за желание нарядно одеться, выглядеть элегантно, как прежде, когда, бывало, на комсомольских собраниях решалось – а не проявление ли мещанства «брюки-дудочки» и галстук в полосочку!? Возникли новые моды. Поменялись вкусы. Это очень заметно по предвоенным фильмам – их персонажи и одеты не так, и ведут себя несколько иначе, чем в советских кинокартинах, снятых тремя-пятью годами ранее^[45].

Тогда же появились пластинки с записями певцов-эмигрантов – Александра Вертинского и Петра Лещенко, специфического «цыганского репертуара», исполнителей чувственных и страстных аргентинских танго, с новыми мелодиями польских, румынских и прибалтийских джазовых оркестров.

Собственные патефоны, выпускавшиеся Коломенским патефонным заводом, приобрели уже многие, а вот пластинок не хватало. Завоз пластинок «оттуда» весьма существенно восполнил музыкальный дефицит и очень разнообразил досуг трудящихся.

Глубокий выдох

Имелся и еще один повод если не порадоваться, то хотя бы облегченно выдохнуть, провожая 1940 год. Много в нем случилось такого, чего, правду сказать, и не ждали. После того как в ноябре 1938 года «железный нарком» НКВД товарищ Ежов «был переведен на другую работу», возглавивший наркомат верный сталинец товарищ Берия снарядил расследование дел своего предшественника. Этим фактически был положен конец «Большому террору», невероятным по масштабу репрессивным акциям, производившимся согласно приказу наркома НКВД за № 00447 от 30 июля 1937 года и нескольким дополнявшим его. Все происходившее в это время советская пропаганда называла «ежовщиной», возлагая вину на бывшего наркома и его ближайшее окружение.

Специальная комиссия, ревизовавшая деятельность коломенского РО НКВД, проверив следственные дела 1937–1938 годов, пришла к выводу, что большинство из них было сфабриковано и фальсифицировано. Из 120 таких «дутых дел» 56 окончились смертными приговорами, приведенными в исполнение на Бутовском полигоне^[46]. По результатам расследования начальник Коломенского райотдела НКВД Галкин и его помощник Терновский попали под следствие, в ходе которого Галкин признал, что дела фабриковались по отработанной схеме: «Протоколы допросов писались особой группой сотрудников в отсутствии обвиняемых. Другая группа сотрудников понуждала эти протоколы подписывать»^[47].

Бывшего начальника районного отдела НКВД старшего лейтенанта Галкина военный трибунал войск НКВД Московского округа 28 января 1940 года приговорил к расстрелу. Однако при утверждении приговора Президиумом Верховного Совета СССР смертный приговор был заменен на 10 лет лишения свободы^[48]. Помощника начальника Коломенского РО НКВД младшего лейтенанта госбезопасности Терновского военный трибунал войск НКВД Московского округа 28 мая 1940 года также приговорил к высшей мере наказания, замененной 10 годами лагерей^[49].

Разоблачение «ежовщины» преподносилось и воспринималось как торжество справедливости. Тому кошмару, который творился полтора года, нашлось наконец-то внятное объяснение. Ведь в голове же не укладывалось! Как же так? Люди, знакомые с детства, кого ты «знал, как облупленных», сплошь и рядом оказывались врагами народа, злодеями, извергами, замышлявшими кошмарные преступления!

«Взятых по коломенским делам» судили в Москве «тройки» при областном управлении НКВД. Оттуда до Коломны доходили только приговоры. И согласно им получалось, что на территории Коломенского района сплели агентурные сети английская, немецкая, польская и японская разведки. Что, ставя перед собой диверсионно-террористические цели, часть населения района сплотилась в три (!!!!) тайные повстанческие группировки. Что затурканное «до последнего нельзя» коломенское духовенство якобы создало подпольную «церковно-монархическую организацию», ставившую перед собой далеко идущие планы по свержению советской власти.