Наш «бугор» Ю Цзынь орал меньше обычного. Почти всё время до обеда отпиливали зэкам руки и ноги. Они (зэки) громко кричали, кровью истекали, быстро умирали. И нам сразу же подвозили новых…

А после обеда делали «ракеты»: запихивали в задницы зэкам динамит экспериментальной модели, затем наш «бугор» Ю Цзынь убивал каждого ударом по голове молотком, а после мы продавали трупы скандинавским идолопоклонникам (они были совсем из другой страны, не Швеции или Норвегии, но выглядели свирепо и сильно пахли спиртом).

«Скандинавские» поклонники идолов начинали трупы зэков сжигать… И «ракеты» в жопах трупов взрывались, давая прекрасный салют под Новый год…

Такая наша жизнь длилась и длилась. Пока нас не вывели за ограду. «Бугра» убили первым: ему отрубили руки (сначала пальцы, после – кисти, а затем – по локоть). Наш Ю Цзынь принял смерть смело и почти не кричал… Пока мы (как зэки) покорно смотрели на «красный флаг» (бездушное солнце на белоснежном фоне), а наш «бугор» догорал в ближайшем овраге, солдаты изрубили нас мечами, очень спокойно, без лишних движений и неуместных взглядов на раны, кровь и культи…

Наши трупы сложили стеной, затем залили бетоном. Затем дождались, когда конструкция высохнет. И массово ее обоссали.

Было желто и весело.

В Киото шел слух, что на Восточных сопках совсем уже охуевшие самураи условились убить 140 человек за 10 минут. Просто так, на спор.

И смогли это сделать.

Потом пили мочу демонических лисиц, после чего сосали члены у капп под водой в бассейне, вырубленном посреди невысокой горы, на которой вешали трупики новорожденных (неподалеку был госпиталь для заключенных, там и творился всяческий секс-беспредел… а «отходы производства» всё-таки надо было куда-то сплавлять).

Затем один из них (капитан Юкито Иномару) решил продемонстрировать наивысший уровень самоотречения: сначала он отрубил себе пальцы на левой руке, потом выколол себе оба глаза, слегка передохнул… и отсек себе оба уха парой выверенных движений катаной, а уже после этого, насладившись болью и предвкушением будущей смерти, выпустил свои кишки на божий свет.

Следившие за ритуальным самоубийством самураи монотонно дрочили и кончили все как по команде. В дальнейшем их семя переработается в стальные ростки, которые станут частями подлодки, потопившей американский эсминец с атомной бомбой на борту.

За зелеными занавесками со свастикой, заключенной в уроборос, Аман увидел ветки весенних деревьев. На них болтались трое трупов (никчемные польские пленные пекари так и не сумели сготовить для коменданта Амана самый вкуснейший круассан с шоколадным кремом и вытяжкой из шишковидной железы молоденьких евреек). Печальная участь начальника лагеря, оставшегося без заветного лакомства, заставила его натужно вздохнуть, задернуть занавески, отгородив себя от трупов хоть формально, а затем пройти к Зеркалу, которое спокойно ожидало в углу своего часа…

Аман поднял винтовку, прицелился в зеркальную поверхность, улыбнулся, и нажал на спусковой крючок. Один раз… Второй. Третий… Четвертый. Пятый…

В тот же миг у молодой полячки Иветты, выходившей из барака на работу, лопнул правый глаз. Изможденная девушка упала, брызгая кровью и мозгом из глазницы на землю.

Еврейский мальчик Ицхак, любивший рисовать в мирное время (знакомые его семьи, уже давно сгоревшей в печках, когда-то вполне честно хвалили его рисунки: пейзажи, натюрморты и цветы), повалился на грядку мертворожденных в лагере детей с разваленным затылком. Из раны курился мягкий дымок.

Сразу двое заключенных (Сергеев и Мальцев, пленные бойцы второго пехотного) приняли смерть у ограды, где по привычке закапывали раковые сердца и мозги. Мальцеву разорвало правое легкое, а у Сергеева лопнула печень. Оба красноармейца облили кровью землю и забор.

Последняя «пуля отраженной судьбы» отыскала пожилую цыганку, каким-то чудом остававшуюся в живых на протяжении целого года. До этого момента. Женщину отбросило в грязь у туалетной будки. Во взорванном брюхе копошились ошметки глистов…

Удовлетворенный Аман поставил винтовку справа от Зеркала, подошел к письменному столу, на котором лежало множество донесений и отчетов, взял первый сверху и начал читать… Очередной надсмотрщик, даже младший офицер, а не какой-нибудь солдат-неумеха, отрезал себе член во время минета с заключенной (опять хотел перерезать женщине глотку во время оргазма, но немножечко промазал).

Аман вздохнул и положил отчет на стол. День только начинался. У коменданта оставалось еще много работы.

Один парень нарисовал картину.

Нацисты на ней почти что никого не убивали: жгли книги; громили витрины; насиловали самых красивых евреек; договаривались о предоставлении тайных знаний у тибетских шаманов; зиговали крепкими руками в крови после погромов в Польше; изобретали летательные аппараты новой формы; селились в красивые квартиры и дома, оставленные мертвецами из ближайших гетто; уплывали в Аргентину, Мексику и Бразилию, за деньги Рейха меняя внешность; поспешно вешались в камерах предварительного заключения перед судом; кормили ядом своих жен, детей и любовниц; шпионили друг за другом на кануне неизбежного поражения; горели в «Тиграх» и «Пантерах», истерично поджариваясь на поле боя; лишались отмороженных конечностей под Сталинградом; обучались снайперскому мастерству в спецшколах Вермахта, тренируясь на максимально мелких целях: карликах, инвалидах-«самоварах» и младенцах; снимали культовую кинохронику и фильмы; занимались подлой пропагандой, распуская самые немыслимые слухи про моральный облик неприятеля; превращались в оборотней по ночам на захваченной врагом территории; по-своему любили Отто Дикса и ненавидели Ремарка; напоминали в пьяных путчах про импотенцию своих солдат во время Первой мировой войны; меняли вектор производства на заводах по переработке военнопленных; вырезали желтые «звезды» на платьях и пиджаках; травили овчарками отпрысков инопланетных пришельцев на просторах Антарктиды; пытались отстроить разрушенный Дрезден; играли в «колыбель для кошки» межконтинентальными ракетами с Советским Союзом; молились Черному Солнцу в оккультных кругах старых замков; до умопомрачения глядели на «обратную» свастику, наивно думая, что с ними Бог…

Нарисовал он всё это. И подписался: Адольф Шикельгрубер.

Васильева вывели на мороз.

Три пьяных вертухая приказали раздеться.

Васильев снял всю одежду.

Они начали лепить снеговика вокруг него.

Он просто покорно стоял, уже ничего не боясь и не опасаясь.

Они лепили из него снеговика.

А он всего лишь ждал.

Вертухаи прервали свой несложный труд.

Каждый из них сделал по глотку спирта из фляжки.

Затем они доделали снеговика.

Васильев оказался вмороженным в три снежных шара.

Его кожа практически слилась со льдом (и предстоящей смертью).

Пьяные вертухаи отошли на десять шатких шагов.

Прицелились.

Шум выстрелов сглотнула мерзлота.

И снеговик Васильев принял все три пули…

Холод и голодуха… Жрать хочется невыносимо, но нечего вообще… Или все-таки кое-что есть?..

Сазан медленно повернул голову и посмотрел на соседские нары, где зябко скрючился какой-то паренек. Тщедушный малый с растрескавшимися стеклышками очков. Вариант не самый херовый…

– Эй, малой! – обратился Сазан к очкарику (тот резко дернул головой, будто его уже ударили). – Жрачку хочешь заработать?

– Конечно… – откликнулся измученный голодом парень-интеллигент. – А что надо делать?

– Да ничего сложного, – ухмыльнулся Сазан (противная ухмылочка на хитрой морде). – Пошли на улицу…

– Сел за что? – спросил Сазан, пока проходили мимо ярусов нар, затхлого запаха, человеческой вони и болтовни.

– Мама с папой врагами народа оказались… – скорбно ответил очкастый с заметной дрожью в голосе.

– Бывает, – иронично подметил Сазан, снова ухмыляясь легкой добыче (сыночки врагов обычно бывали полными чмошниками… такой сопротивляться особо не станет).

Вышли на улицу. Мороз ударил по лицам. И подлый Сазан тоже ёбнул очкарику: тот отшатнулся в треснутых окулярах, споткнулся о сугроб, упал и неуклюже растянулся на снегу возле барака…

– Враги народа, значит?.. – сплюнул Сазан, осклабив уголовный ебальник. После чего добавил очкарику пинком по почкам (тот перевернулся на бок и застонал, тщетно пытаясь встать), а дальше – поднял парня за шкирняк и потащил к бараку начальства.

Старшой на вахте, узнав, с улыбкой предвкушенья пропустил без разговоров. Вертухаи расселись вокруг котла за высоким забором. Их скрывала поленница, полная дров…

– Ох, ты! Пришел-принес, что ли? – радостно возвестил старлей Ахматов, доставая нож из полусгнившего кирзача. Остальные солдаты хищно заулыбались…

– Мне бы паечку, гражданин начальник, – заискивающе потребовал Сазан. Очкастый сын врагов народа болтался у него на вытянутой руке, как еле живой котенок.

– Махмутка! Выдай человеку… – старлей кивнул одному из вертухаев, тот быстриком метнулся за поленницу и через минуту вернулся с двумя банками консервов: тушенка и сгущенка. Съестная красота для любого зэка.

Сазан не удержался и облизнулся, уставившись на угощение (так голодная акула смотрит на труп другой акулы, попавшей под винт). Банки перекочевали в карманы его фуфайки. А бедолага очкарик почти молча принял несколько ударов ножом от старлея, жалобно хрюкнул, обосравшись напоследок, и упал в снег (в последний раз за этот день и эту жизнь).

Сазан, раскланявшись, покинул территорию начальства. Тушенка и сгущенка. Надо сожрать, пока никто не видит. Сладко, сытно, хорошо… Сазан блаженно заулыбался своим смачным мыслям о жрачке.

А вертухаи, забросив тело очкарика в кипящий котел, с довольными мордами стали ожидать время обеда.

Новый вылет, холодная ночь.

Виктор залез в «ЛаГГ», механик сделал «от винта», и самолет (измученный боями) решительно покинул стылую землю взлетной полосы.

Фридрих пошел на взлет; «Фоккер» рыхлил воздух рылом пропеллера. Фридрих был настроен на бой, а белые облака морозили воздух, когда он взлетел…

Примерно через сорок минут советский и немецкий самолеты сошлись. Они стали кружить друг возле друга, то и дело заходя на опасный вираж.

Внизу виднелись концлагеря. Никто из летчиков не покушался на покой наземных обитателей. Истребители продолжали «воздушный танец»…

Внезапно сзади (в мягкой рассветной дымке) появился английский «Спитфайр». И без всякой жалости к ближним расстрелял оба самолета. Они задымились, куски фюзеляжа посыпались вниз…

Кресла-катапульты не сработали ни у Виктора, ни у Фридриха.

Оба летчика с горечью в ухмылке проводили друг друга взглядом.

«Фоккер» ушел налево, «ЛаГГ» отправился направо.

Это был последний полет для обоих.

Заводская рутина угнетала Иванова…

За стенами цеха шумела метель. Высокие окна, уходящие под потолок, заиндевели белой «сажей». Цех грохотал конвейером и станками, рабочие почти конвульсивно исполняли свой трудовой долг.

Утомленный Иванов, вспоминая съеденную во время ленинградской блокады семью, совершенно неожиданно наткнулся на брак.

– Блядь ебаная… – тихо произнес рабочий, склоняясь над порченной деталью: из сердца торчал ржавый гвоздь.

– Сука… – снова ругнулся озадаченный Иванов и направился за мастером цеха Платонычем…

Через пару минут оба с недоумением смотрели на бракованный орган.

– И чё это за хуйня? – спросил недовольный Платоныч.

– Да хуй его поймешь, начальник… – откровенно признался Иванов, теребя рукавицы цепкими пальцами. – Гляжу, а оно уже такое вот… Чё делать-то будем?

Мастер почесал небритую морду, сплюнул под ноги и строго произнес:

– Спишем, в пизду ее, хуйню эту, блядь. От греха подальше. Ты потом объясниловку накатаешь, на мое имя. Всё понял?

Иванов кивнул, надел рукавицы и, стыдливой украдкой смотря на удаляющегося Платоныча, выудил сердце с гвоздем из конвейерной ниши.