Лишь когда Федору исполнилось семнадцать, мать познакомила его с неплохим мужчиной. Ей тогда было всего тридцать шесть, ее избранник на пять лет старше, водитель на "скорой".

Сын пожал плечами и буркнул:

– Вам жить, я-то чего?

И поступил в медицинское училище. Потом отслужил в армии, по квоте дембеля поступил в институт, а проявив себя весьма талантливым исследователем в СНО[29], был приглашен ассистентом на кафедру Аскольда Эдуардовича Отверткина, где честно пытался доказать в порученной научной работе несомненную пользу для профилактики атеросклероза ихтиенового масла, а по-настоящему – известного и ненавистного всем детям СССР рыбьего жира.

Запах рыбьего жира с детского сада вызывал у Феди Ворчуна тошноту. Кое-как он отслужил два года ассистентом и сбежал в БИТ к Марку Бардину, испытывая невыразимое удовольствие от реальной помощи кардиологическим больным.

Еще в институте, студентом, он женился на однокурснице, а как женился, переехал жить к жене.

Нового мужа матери он отчимом не считал, потому, что сам был к моменту его появления в семье уже достаточно взрослым и никакого отношения этого человека к своему воспитанию не признавал. Он любил мать, уважал ее выбор, но чтил память отца, которого знал только по ее воспоминаниям, как большого, красивого и очень доброго. Потому что никаких фотографий со службы отца в доме не было, кроме нескольких официальных снимков в форме, с однокашниками из МАПУ и академии. И о том, что Михаил Ворчун имел отношние к ракетной обороне Федеор узнал уже в восьмидесятые годы от сослуживцев отца, пригласивших однажды его в годовщину гибели, почтить память всех, кто тогда погиб, в музей Вооруженных сил, а затем в ресторан.

Новый муж матери в друзья к пасынку не набивался, но и не конфликтовал с ним. Именно его рассказы про скорую направили мысли Федора о поиске работы в сторону медицины.

Жили они без ссор. Однако, Федор не мог не понимать, что своим присутствием и независимостью стесняет мать и ее нового мужа, потому переезд на жительство к жене после свадьбы счел единственно верным решением.

К тому времени, когда за ним в БИТ приехал Гарин, Федор Михайлович уже вторично стал отцом и думал, где бы и как бы еще заработать денег, потому что два врача в семье, работая в государственных больницах, с трудом сводили концы с концами.

Тесть с тещей с советских времен нажили кое-какой капитал, но вложили его в дачный участок и к приходу в семью Федора оба уже были на пенсии, растили урожай овощей и фруктов, которым оходно делились с детьми.

Марк же, не догадываясь о планах Гарина, сам хотел пригласить Ворчуна на место врача в нарождающейся кардиологии ЭСХИЛЛа, но мучился тем, что этого же места ждал и Гарин, которому поручено заняться кровью. А потому, когда тот, не зная о вакансии кардиолога, предложил забрать Федора к себе в ОПК, Бардин искренне обрадовался. Проблема решилась сама собой.

Так даже лучше. Никто не будет обижен. А захотят его друзья со временем перебраться в кардиологию оба – там будет видно, как это устроить. Теперь, когда отделение создано, всё проще. Однако они взялись за кровь – вот и пусть осваивают пока новое для себя направление.

Как и обещал, Марк потихоньку докупал в отделение переливания крови необходимое оборудование из представленного Гариным списка.

Жора собрал своих сотрудников и поставил перед ними задачу:

– Дело в том, что если мы станем заниматься исключительно переливанием компонентов крови, то по сути ничем не будем отличаться от обычной аптеки. А нас два врача, один с опытом, второй – не дурак, и опыт этот наработает быстро. Я говорю о себе. Мы не можем заниматься заготовкой компонентов, как это делают ОПК и СПК, но все остальные методики, касающиеся лечебной работы, нам не запрещены. Потому на повестку дня выношу два главных вопроса. Первый – будем ли мы заниматься лечебной работой, и если да, то какой именно? Второй— если кроме переливания и контроля использования компонентов крови мы будем заниматься лечебной работой, то отделение наше должно называться не ОПК, а как-то иначе. Я видел одно на удивление громоздкое название: «гравитационная хирургия крови», где главная мысль – использование процедуры разделения крови больных на компоненты в центрифуге. Вроде как гравитация используется, и кровь – жидкая ткань как бы режется на части. Но, – он сделал небольшую паузу, – я предполагаю сконцентрировать в нашем отделении разные методики воздействия на кровь: ультрафиолетом, лазером, очищать с помощью сорбентов и специальных гемофильтров, а тут уже гравитация ни при чем. Поэтому нам нужно выбрать название,максимально правильно отражающее суть отделения.

Милана молчала, поглядывая то на Федора, то на Георгия. Ворчун подумал и сказал:

– Жора, ты частично сам ответил на первый вопрос. Да, мы будем заниматься лечебной работой. Потому что зарплаты, которую нам определил Марк, мне не хватит на семью и наши потребности. Значит, нам нужна так сказать – халтура, и лучше, если она будет официальная.

– В каком смысле – халтура? – не понял Гарин.

Ворчун усмехнулся.

– Слово «халтура» имеет церковное происхождение, – объяснил он и сразу сообщил, откуда ему это известно. – Моя бабка, мама моей мамы, после гибели отца стала сильно религиозной и последние годы работает экономом при храме недалеко от дома. Эконом – это типа бухгалтера. Так вот в церкви, как в общественной организации, есть два основных источника дохода: епархиальные – торговля утварью, производство икон и прочего, что проходит через кассу и может быть как-то просчитано и спланировано, —и халтуриальные, которые священник и его причт[30] получают налом, минуя кассу, и которые никто не учитывает. Я, конечно, не предлагаю брать мимо кассы, но у нас получается, что должны быть тоже два источника зарплаты, один – фиксированная ставка за кровь, второй – непредсказуемый, от числа и видов различных больных и процедур, которые мы им будем делать. Согласен? Вот фиксированный доход за кровь – это для нас троих епархиальный, а тот, что получим за лечение пациентов, – халтуриальный.

Милана негромко сказала:

– Предлагаю это слово не применять, нас не поймут. Я так красиво, как вы, Федор Михайлович, объяснить не сумею, а слухи, что мы тут халтурим, пойдут. Не надо.

– Да, – согласился Гарин, – давайте поосторожнее со словами. Итак, мы берем за основу уже отработанные другими специалистами методики, набираем свой лечебный опыт. Я поезжу в библиотеку, поищу там, что публиковалось ранее по лечению с помощью крови, кроме известной всем аутогемотерапии⁸. Мне тут куратор набросал список разных авторов, так что копаться на годы хватит, заодно и в англоязычной литературе пороюсь. Осталось решить, как мы будем называться.

– Давайте, не мудря: «Отделение клинической трансфузиологии», – предложил Ворчун. – Вроде бы всё ясно. И с кровью связь, и с переливаниями, и с очищением.

– А какая еще может быть? – не понял Гарин. – Зачем это слово «клиническая»? Может быть просто тогда – отделение трансфузиологии?

– Еще бывает экспериментальная, но мы никакие эксперименты ставить не можем, мы не институт и научную работу официально проводить не имеем права. Всё экспериментальное касается лично нас, ибо это мы беремся за пока незнакомое дело, но пациентам нашим об этом знать не обязательно. Методики утверждены Минздравом, различными НИИ и кафедрами, так что наше дело— всё исполнять точно и без импровизаций. Чтобы не возникало претензий. Ясно?

– Согласен.

Совещание закончилось без голосования.

Теперь Гарину предстояло, учитывая его вторую или первую должность маркетолога, использовать свои возможности и начать рекламную кампанию созданного им отделения.

Он похвалил себя, что еще не подал заявление об отказе от этой должности. И даже придумал, как воспользоваться ею, чтобы Бланк сам решил отстранить Гарина от руководства рекламой и тем самым освободить от ненавистного поручения.

Марк по-прежнему подписывал счета, приносимые Гариным, по принципу чет/нечет. Через два месяца с первой претензией примчался гинеколог Хегай:

– У меня пациенток кот наплакал, одни аборты… А все газеты и журналы рекламируют только трансфу… —тьфу, не выговоришь— этих переливателей! Гарин, что, рамцы попутал? Про нас забыл? Или кроме его отделения других в ЭСХИЛЛе нет?

Марк его успокоил, мол, отделение новое и действительно нуждается в рекламе: дело малоизвестное, людям надо объяснять, что, зачем и почём.

Ревность – неразумное дитя гордости, как сказал Бомарше устами Фигаро[31]. Следом за гинекологом к Марку пошли хирурги, урологи. А главный хирург центра Вениамин Эммануилович Луцкер, лично приглашенный когда-то Бланком, так же лично обратился к шефу с жалобой на беспредел Гарина. Мол, тот узурпировал права на рекламу и кроме своей этой, как ее… транс… фу… тьфу, никого рекламировать не собирается.

Бланк вызвал к себе Марка и Гарина и орал так, что слышали через три этажа работники кафе. Он приказал Гарину подготовить дела по рекламе к сдаче:

– Я найду, кем тебя заменить! Тоже мне, развели тут протекцию… покрываете друг друга?! Я вам не дам центр под себя переделывать! Это моя клиника! И не вам решать, кого раскручивать, а кого нет!

Гарин стоял, наклонив голову, чтобы Бланк не видел его улыбки. Он рассчитывал именно на такую реакцию.

К этому времени поток пациентов у него вырос настолько, что ни закрыть, ни запретить лечебную работу без заметного ущерба для центра Бланк уже не мог. Бухгалтерия дала ему отчет, в котором доход «ОКТ» составлял ощутимый процент от общего месячного дохода.

На дворе начинался девяносто пятый год. В здании бывшего НИИ «Бог знает чего» оставалось всё меньше свободных площадей. Появились и кардиологи. А сосудистая хирургия получила выразительное название «Интервенциональная и сосудистая ангиорадиология». Марк все-таки поставил первую в центре ангиографическую установку и потребовал дать рекламу с привлечением кардиологических пациентов. Вторая появилась поже, когда первенец несколько раз вышел из строя.

Бланк схватился за голову:

– У нас ведь нет морга! За три года самостоятельной работы умер только один пациент! А сейчас это может происходить каждый месяц. Это же убьет мой центр!..

На что Марк возразил:

– С моргом мы договоримся, Антон Семенович. Свой морг нам открывать не нужно. Это решаемая проблема. Рядом три клинических больницы с базами трех институтов, две кафедры патанатомии. Людям свойственно умирать. Иногда это происходит в больнице. Я понимаю, что вы в своей гастроэнтерологии и проктологии констатировать не привыкли, а я – кардиолог из БИТа, я посмертные эпикризы каждый день писал. Это обычное дело. Неприятное, да, но не экстраординарное. Главное в нашей работе – правильно оформлять историю болезни и помнить, что пишется она не для патолога, а для прокурора.

Бланк, много лет совмещавший должность завотделения с должностью «черного эксперта» [32] при ГУЗМе, очень боялся, что его центр начнут полоскать во всех госинстанциях. Каждую смерть станут разбирать под микроскопом, а он лично не вылезет из судов.

Всё оказалось совсем не так страшно. Да, людям свойственно иногда умирать безвременно, но без лечения в ЭСХИЛЛе они бы умирали чаще. На сотни удачных операций могла случиться неприятность под названием «диссе́кция»– разрыв сосуда во время расширения его баллоном. Если это происходило в сердце, больной умирал от инфаркта прямо на столе. Но диссе́кции случались не чаще одного раза в год, то есть на тысячу операций – одна. И всякий раз проводился тщательный разбор хода операции и качества обследования до нее, просчет риска. Но полностью этот риск исключить невозможно, что подтверждали и статьи из зарубежных журналов. Осложнения вероятны и неизбежны у малого процента пациентов с тяжелой ишемической болезнью сердца.