– Если честно, неприятное тебе новое здание в Родмелле хуже смерти. В конце концов, смерть естественна, а это просто скверна. Почему его надо было строить именно на ваших холмах? О, я знаю, что Л. не согласится, но вот мой Руперт Гвинн³⁴⁸ сказал, что на днях набросился как волк на скот, который выступил против землевладельцев. “Мы и, я надеюсь, вся моя семья, – сказал он, – никогда не продадим свою землю. Мы считаем, что красоту надо беречь. Мы тратим на это деньги…”. Да, я вымотана… Два часа инъекций… Нет, чай не хочу, а вот вермут буду. Я ведь не опьянею? О, как же я устала (но выглядит она как загорелый капитан корабля или пожилая торговка яблоками). Теперь вопросы. Хотя нет, у меня была такая замечательная встреча с Эдди. Он пишет роман о том, что добродетели аристократии, в которые я твердо верю, а Л. нет, не должны вырождаться³⁴⁹.

– А как насчет его добродетелей? – спросила я.

– Надо быть благородным, великодушным, спокойным, а не мелочным, злобным и эгоистичным. Ох уж эти его проблемы с пищеварением, но он, уверяю тебя, феноменально одарен. В том числе музыкально. Как же мне его жаль! Жить с таким талантом в Англии – вы не понимаете, какое это одиночество. Сравните с людьми в [неразборчивое слово]. Здесь они говорят о крикете и гольфе, а в Берлине едят свою ветчину и пиво и рассуждают о том, как скрипка играет соль диез. У Эдди есть обязательства, связанные с его положением, и вполне реальные, серьезные обязанности. Он человек мира. Л. презирает это, а мне нравится. Что я хотела сказать… Он играл “Лес³⁵⁰”. Сказал, что никто по-настоящему не знает Этель Смит, если не слышал эту оперу. Кто придумал лейтмотив? Я. Ну, это чистый цветок романтизма. И мы сидели, читая наши книги, а он все играл и играл. У него особенный характер и оригинальный взгляд на жизнь. Это уж точно. И он испытывает к тебе глубокие чувства. “Но что я мог понимать в Мэри Додж³⁵¹ в свои четыре года?! – сказал он. Она выглядела дикой и подцепляла солонку своим серебряным когтем. Вирджиния сделала бы из нее очень забавную героиню”. Разве люди не отходят на задний план, когда знакомишься с Вирджинией? – спросила я. Бедняга Эдди выдавил из себя утвердительный кивок. О, моя дорогая, неужели вы думаете, что я не в курсе – (отсылка к Литтону) – про бедных Стрэйчи и тебя, которой мало до кого есть дело. Так, я должна успеть на свой поезд. Мне надо позаботиться о себе, ибо я совершенно вымотана. Вот билеты на завтрашнюю лекцию, если ты сможешь прийти³⁵². Дорогая В., не отталкивай меня, умоляю! Нет, написать не смогу – я ужасно занята – медицинские процедуры трижды в неделю. Бичем³⁵³ звонил в одиннадцать. В этом году он собирается ставить “Тюрьму”. И я написала миссис Сноуден³⁵⁴ – я так стара, что гожусь тебе в матери. Скажи… (эти последние слова были произнесены в дверях).

3 февраля, среда.

Представленные ниже фрагменты беседы будут искусно записаны мною примерно в 11:30 ради успокоения, после того как я усердно поработала над корректировкой статьи о Донне, с которой, собственно, и начнется второй том «Обыкновенного читателя». Не могу больше выжимать из своих предложений воду и поэтому попишу здесь минут двадцать; затем, наверное, доделаю Донна и дочитаю умный роман о Гамлете³⁵⁵; о да, все романы о Гамлете умны. Потом обед, а вечером – ох! – Оттолин. Однако все мои мысли о Донне и собственной статье – вот почему я никак не могу начать.

Вчера вечером у Клайва были также Роджер, Несса и Дункан. Клайв в своем коричневом чайном халате с неприлично длинным свисающим поясом, будто хвост между ног. Роджер сильно осунулся. Херес. Лотти позвала ужинать. Мы спускаемся в уютную столовую с синими и белыми стульями. Обсуждали Джеральда Херда. Дункан высказывает довольно тонкое наблюдение.

Д.: Нет, дело не в том, что он мешает мне «строить из себя маленькую сову»³⁵⁶. Не то чтобы мне не нравились его доводы – я черпаю их из общения с разными людьми. Дело в том, что он не устанавливает никаких связей со мной, так что я не могу ни с чем соотнести его слова.

Р.: Нет, у него страстный ум.

В.: Он аскет. Он отказался от моей сигары.

Р.: И все же он не отвергает чувств.

Д.: Он слеп.

К.: Он любит меня, но я нахожу его более пресным и безвкусным, нежели банан. Он прогуливается с Рэймондом по Бонд-стрит и называет его замечательным компаньоном, потому что тот замечает флаги.

Н.: Он не замечает ничего чувственного, а мы живем своими чувствами. Он сыплет умными замечаниями о той сатанисткой картине.

Тут я заметила, что Клайв смотрит на портрет Литтона.

[В.:] Не надо трогать. Его, конечно, надо почистить, но выглядит он очень мило. Лучший портрет Литтона.

Р.: Да, хотя люди все же запомнят его по той ужасной вульгарной картине Генри. Она, конечно, дает общее представление (сказал он Д.).

В.: Зато это вылитый он.

Р.: Я написал портрет Литтона, пишущего «Именитых викторианцев» в Дурбинс [дом Фрая]³⁵⁷.

В.: Меня немного раздражает, что он оставил все свои старые книги Сенхаусу.

К.: А что в его завещании? Я не в курсе. Нет, Роджер, мне кажется, ты не понимаешь. С человеческой точки зрения, нет ничего более маловероятного и, как по мне, даже невозможного, чем возвращение Ральфа к Кэррингтон. Однажды он излил мне свою душу…

Д.: Из всех них мне больше всего нравится Фрэнсис³⁵⁸, но я думаю, что, как человек, она могла бы вести себя и по-другому. Мое мнение.

К.: Дункан, ты не понимаешь. Она была – и все еще – страстно влюблена в Ральфа. И когда дело дошло до «я не должен приезжать в эти выходные» – легкое давление с его стороны – как она могла устоять? Нельзя публиковать письма Литтона: они могут всех задеть. Мы спорили. Взять хотя бы Нортонов³⁵⁹? «Я только что познакомился с юношей, который с самого начала полового созревания был педерастом».

В.: О, это слово вышло из употребления – теперь всем плевать.

Немного о жизни. Факты – мы с Роджером любим, когда на нас сыплются факты. Клайв любит только те факты, которые связаны с людьми. Лотти накормила нас изрядным количеством мелких овощей. Мороженое слишком твердое.

Потом мы поднялись наверх и обсуждали, что Франция объединяется против Японии. Л. высказал свои взгляды на войну с Китаем и Японией³⁶⁰. Мы сказали, что война – скучнейшая вещь на свете. «Только не морская», – ответил Дункан. У него был двоюродный брат, адмирал Арбетнот³⁶¹, который потерял все свои корабли. Якобы это было захватывающе. «Минут десять, не больше», – ответила я. Роджер спросил, не хотим ли мы организовать общество художников, чтобы протестовать против защиты произведений искусства.

Р.: Менинский³⁶² болен и просит у всех денег. Общественного фонда помощи художникам не существует – только писателям.

К. (потирая руки): А как же Уильям Джоуитт³⁶³?!

В.: Хорошая шутка – бедняга Уильям уехал в Вест-Индию³⁶⁴. Я рада, что мораль восторжествовала.

Р.: Нет, я считаю, что Кембридж и Оксфорд должны быть вовлечены в политику.

К.: Именно это я и написал ему, когда начался скандал.

В.: Лесли³⁶⁵ это нравилось – ей нравилось наряжаться и бывать при дворе. Именно она заставила его сделать это, названивая по телефону из подвала с тараканами.

Р.: «Земля» – замечательная книга. В ней есть объективность и спокойствие, новый вид красоты, хотя женщину зовут Перл Бак³⁶⁶ и она американка.

К.: Барон Корво³⁶⁷ – хороший писатель. Однажды, когда я был редактором «Athenaeum»³⁶⁸, он написал мне, что никак не может избавиться от долгов, и, хотя деньги у него были, ему требовалось их еще больше, чтобы писать. Я ему всецело посочувствовал.

Роджер уехал рано; на свой страх и риск он припарковал машину у почтового ящика и дважды выходил проверить, не угнали ли ее. После рассказов о Джулиане, о военных играх, о любовных похождениях Квентина и прочем мы разошлись. Клайв едет в Рим на два месяца.

4 февраля, четверг.

Сейчас, проходя через стадии смерти Литтона, я пытаюсь доказать одно любопытное утверждение: для нас славы не существует. Мы говорим, что не сможем опубликовать письма Литтона в течение ближайших пятидесяти лет или вообще никогда. Мы не можем писать о нем. У него не было похорон. Я не знаю, где покоится его прах³⁶⁹. Нет больше никаких поминовений, кроме тех, когда мы встречаемся и разговариваем или когда по привычке вспоминаем Литтона в одиночестве, ночью, во время прогулок (но эти состояния мне еще только предстоит пережить, а сейчас я просто не понимаю, что означает смерть Литтона, – других ощущений нет). Вот почему не нужно думать о славе и о том, что скажут люди после моей смерти. Цельности, которую я унаследовала от отца, больше нет.

Вчерашний разговор с Оттолин. Мы застали Филиппа³⁷⁰ за чтением писем и поеданием булочек в столовой с желтой скатертью и красноватыми оттенками. Оттолин отлучилась – распродает первые издания Лоуренса (как бы мне хотелось сказать об этом Литтону!). Мы обсуждали Драйдена³⁷¹. Ф. сказал, что ничего не может делать, кроме как читать стихи и впадать в какое-то экзальтированное состояние. Я купила Драйдена для Джулиана³⁷². Обсуждали знаменитые цитаты. Вошла Оттолин; она подала тосты и чай. Поговорили с глазу на глаз об автобиографии Берти³⁷³, который посвятил целую главу оскорблениям в ее адрес. Кэтрин Мэнсфилд разочаровала его. «Я слышала, как они обсуждали меня всю ночь напролет этажом ниже». Она использует слишком много пудры и духов. Она ничего для него не значила. «И он еще смеет присылать мне это – в ответ я смогла написать лишь “И ты, Брут³⁷⁴?”. Лоуренс, Олдос, Кэннан³⁷⁵, Осберт³⁷⁶, а теперь еще и Берти³⁷⁷. Он ответил, что удивлен моей реакцией, но что он всегда обижает тех, кого любит…». Потом мы пошли в желтую гостиную. Говорили о Литтоне, о его обаянии, о длинных тонких пальцах, о «временах, когда я познакомилась с ним и Генри [Лэмбом] – примерно в 1908 году… Ни одно письмо нельзя публиковать. Литтон был таким внимательным. Я написала ему прошлым летом, и он с такой любовью рассуждал о прошлом. На это всегда можно было рассчитывать, хотя виделись мы с ним очень редко. Я попросила Джеймса вернуть мне мои письма. Спротт³⁷⁸ сказал, что прочел их, а я не хочу, чтобы они ходили по рукам. Как вы думаете, Литтон был счастлив? С Кэррингтон? С Сенхаусом?».