Я бежала домой из школы. Набитый учебниками ранец бил меня по спине, а на голубое небо наползала огромная темная туча. И все же я улыбалась и даже напевала про себя однообразное «трам-пам-пам», потому что знала: через час из школы придут мама и брат и мы вчетвером сядем за праздничный стол, а потом поедем в парк на аттракционы. А если будет гроза, родители придумают что-нибудь еще, но первый учебный день года мы отметим обязательно.

Во дворе я заметила мужчину с букетом алых тюльпанов. Он стоял возле детской площадки и кого-то ждал. Весь день я видела людей с цветами, и сама этим утром отправилась в школу с пятью астрами. Поэтому, бросив взгляд на мужчину, я мельком подумала, что он, возможно, учитель. Или принес букет для своего ребенка, который учится во вторую смену.

Я забежала в подъезд, тут же забыв про человека с тюльпанами, и понеслась вверх по лестнице, уже вслух повторяя свое «трам-пам-пам».

На обед Тамара приготовила нам борщ и пожарские котлеты, а к чаю испекла торт. За окном потемнело. Пролился небольшой дождь, вдалеке погрохотал гром, но вскоре небо прояснилось, вновь поголубело, из-за груды белых пышных облаков выглянуло солнце.

Мы вышли из дома и направились к джипу отца. Я вприпрыжку бежала впереди всех, довольная предстоящей поездкой и своим новым платьем с аппликацией. Поэтому я первая оказалась возле машины. И мое хорошее настроение исчезло в один миг. На асфальте у левого переднего колеса я увидела алый лепесток тюльпана. Я замерла. Какая-то странная пунктирная связь между мужчиной с букетом и этим лепестком выстроилась в моем мозгу. «Тюльпан», – прошептала я.

«А́ник, что ты окаменела, садись в машину», – сказал отец, приблизившись. Я покачала головой, не отводя взгляда от лепестка. Только в этот момент мысль сформировалась – в одно слово: «Опасность». Я посмотрела на отца и пробормотала: «Тюльпан»… – «Что?» – не понял он. «Тюльпан. Опасность», – выговорила я, глядя на него расширенными от страха глазами. «Анечка, что с тобой?» – мягко спросила мама, привыкшая к некоторым странностям своих детей. Я собралась с мыслями и наконец сформулировала: «Там был мужчина с тюльпанами. Там, далеко. Зачем он подходил к нашей машине?» Произнеся это вслух, я сама осознала, что звучит неубедительно. Но, прежде чем я начала объяснять, отец вдруг понял. Он кивнул, достал свой мобильный телефон – черную трубку с короткой толстой антенной – и кому-то позвонил.

Около двадцати минут мы – мама, брат и я – стояли на детской площадке, поглядывая на отца, прохаживающегося около джипа. Он с кем-то говорил по телефону, то кивая, то хмурясь и подергивая плечом. Потом приехали двое. Одного я узнала, это был дядя Сева, начальник службы безопасности завода. Второй, помоложе, сразу присел на корточки и заглянул под днище машины.

В тот день в парк мы не поехали. Мама купила кассету с фильмом «Флиппер», и мы втроем, в мрачном молчании, посмотрели его, лежа на диване в гостиной. Мы не обсуждали то, что произошло. И тем более не обсуждали то, что не произошло, но могло произойти. В то время даже младшие школьники знали реалии жизни, бурлящей вокруг. И я в свои неполные двенадцать хорошо понимала: этот день мог стать последним для нашей семьи. Если бы я не заметила лепесток на асфальте…

Помню, что, изредка переключаясь на события фильма, я думала: кто хотел взорвать машину моего отца? Почему? Я не сомневалась, что мой папа хороший человек, а тот, кто хотел его убить, очень, очень плохой. Позже я поделилась своими размышлениями с братом, и он согласился со мной. Тогда же мы решили, что слово «тюльпан» отныне будет нашим тайным словом, означающим опасность. За все годы нам пришлось применить его всего пару раз…

* * *

В кабинете Байера – небольшой комнате с одним большим трехстворчатым окном почти во всю стену, со стандартной офисной мебелью и печальным фикусом на широком подоконнике – я просидела около получаса. Говорил Байер, я молча слушала.

То, что он рассказал, выбило меня из привычного мироощущения; в некоторой прострации я дослушала до конца. Затем, после тяжелой паузы, сквозь зубы произнесла: «Я ее вышвырну к чертовой матери». Байер, как обычно, сохранял невозмутимость. «Я бы не торопился. Сначала надо во всем разобраться». В ответ он увидел мое фирменное каменное лицо.

Возвращаясь домой, я вдруг ощутила, как снова впадаю в омут бесчувствия, название которому – апатия. Этим недугом я страдала с детства. Порой, без всяких причин, я вдруг погружалась в прострацию и не желала ни думать, ни слушать, ни, тем более, говорить. Все вокруг начинало казаться мне лишенным смысла. Птица, пролетающая в небе, по версии апатичной AND, стремилась в никуда. Люди, идущие по улице, напрасно шли в магазин / домой / на работу / в гости. Ибо зачем? Зачем вообще создан этот мир? Все равно все умрут. Никто и ничто не будет жить вечно. Даже камни разрушатся… Иногда на этой мысли я приходила в себя. «Не все камни разрушатся», – думала я. Почему-то осознание вечности некоторых камней возвращало меня к обычной жизни; начинали теплиться чувства, пробуждаться мысли. И вот уже птица, пролетающая в небе, стремилась к своему гнезду, а людей, идущих по улице, в конце пути кто-то ждал. Не всегда в период апатии возникала мысль о камнях. Иногда он заканчивался так же, как и начинался, – без причины.

Я остановила машину в пустынном переулке. Прикрыла глаза, вяло размышляя о том, что мой брат Абдо, будь он жив, мог бы сейчас позвонить мне и вывести из этого состояния одним вопросом: «Ты что-то узнала про Акима?» Конечно, я ничего не узнала. Жизнь бессмысленна, поиски бесполезны, я больше никогда не увижу брата, а моя жизнь тихо угаснет через несколько лет, в большой пустой квартире…

Что-то шмякнулось о капот с глухим стуком. Я очнулась. На крышке капота лежала тушка голубя.

Ребенок лет восьми стоял за зелеными пышными кустами и с настороженным любопытством смотрел в мою сторону. Из окна второго этажа маленькая старушка грозила ему крошечным кулачком и кричала, что кара небес скоро обрушится на его голову в виде целой груды камней. Он не обращал на нее внимания.

Я вышла из машины. Мальчик за кустами вытянул шею, ожидая, что я буду делать дальше. Я искоса взглянула на него. Он попятился – возможно, решил, что я подниму камень и брошу в него, как он бросил камень в голубя.

Справедливость – вот что должно быть единым для всех, для любого живого существа, не только человека. Однако любое действие и любое понятие требуют разумного подхода. Справедливость не исключение. А иногда справедливость – это просто помощь в нужный момент.

Я осторожно взяла птицу в ладони. Краем глаза я заметила, что мальчик развернулся и убежал. Старушка что-то кричала ему вслед. Я не разбирала слов. Апатия отступила на время, но погрузила меня в ватный туман – мое прибежище. Мне редко удавалось быстро покинуть его.

Голубь пошевелился, открыл мутные глаза. В этих черных бусинках отразилась я – уменьшенная стократ, сумрачный Нильс со спутанными волосами. Мысленно я уже устроила птицу в коробке на своей кухне, мысленно насыпала в блюдце зерна и мысленно набрала воду в пипетку. Но тут голубь затрепыхался. Я раскрыла ладони. Свобода рядом. Все небо – твое.

Он повертел головой, расправил крылья и улетел.

Я села в машину, достала из бардачка упаковку влажных салфеток, вытащила одну и стала тщательно протирать руки, рассеянно глядя прямо перед собой. Новый день угасал. Небо темнело, наполовину покрытое белым облачным одеялом.

«Идеальный мир, – думала я, на средней скорости проезжая знакомые улицы и перекрестки, – было бы проще создавать в первобытном строе. Когда еще нет устойчивых понятий нравственности, но нет и устойчивых понятий зла. Но все равно через сотни лет мир превратится в подобие того, что мы имеем сейчас. Просто потому, что должно быть хоть какое-то равновесие сил. Да и борьба за ресурсы это данность, без выбора. Мы не боги, но и не глупцы. Мы знаем, что идеала нет и не может быть. Во всяком случае, в этом общественном устройстве. Но это не значит, что нам нужно остановиться».

Я вошла в свой подъезд, с твердым намерением завтра же поручить Байеру и его помощникам снова обзвонить все заведения, где хотя бы теоретически мог находиться мой брат. Больницы, частные клиники, морги… Он не мог просто испариться, он…

Сзади послышался шорох, по стене метнулась длинная тень. «Тюльпан…» – промелькнула паническая мысль. Я отшатнулась, и в следующий момент на мою голову обрушился дом. Или метеорит. Мгновение боли, а дальше – глубокая черная мгла…

3

«Мы даем мало! Мало! – Брат раздраженно бросал слова, время от времени встряхивая головой, чтобы откинуть назад падающую на правый глаз светлую челку. – Где наш идеальный мир? Где то, о чем мы всегда мечтали? Аня, где?! Никакой свободы, никакой справедливости, ничего!.. Общежития, приюты… Твои визиторы… Наш фонд… Этого мало! Почему мы не можем двинуться дальше?!»

Он расхаживал по кабинету, сунув кулаки в карманы темно-серых костюмных брюк с отутюженными стрелками. Накрахмаленный ворот белоснежной рубашки расстегнут на три пуговицы, узел галстука растянут и сдвинут вбок.

Я – в джинсах и красном свитере – сидела на стуле нога на ногу, обхватив ладонями колено, и молча слушала.

Мы только что вернулись с совещания акционеров завода. Там не произошло никаких неожиданностей, но по дороге в «Феникс» мы увидели аварию, вышли из машины, чтобы помочь, только помогать было некому – на асфальте лежали два накрытых тела, одно совсем маленькое. Хмурый врач из «скорой» курил, глядя в сторону района пятиэтажек, между которыми пробивалось холодное свечение бледного зимнего солнца. Тот, кто на «Тойоте» влетел в маленький старый «Дэу Матиз», превратив его в искореженную сине-черную груду металлолома, стоял у обочины и нервно названивал кому-то. Обычная картина неидеального мира. Мы молча сели в машину и уехали.

Брат остановился посреди кабинета, замер в прострации на несколько секунд.

«Что ты хочешь, Аким? – тихо проговорила я. – Мы не боги. Мы не можем изменить этот мир. Здесь все так устроено. Наших сил хватит только на то, чтобы сделать свой вклад…»

Он повернулся и посмотрел на меня прямо и серьезно.

«Аня, давай завтра съездим в Невинск».

Я покачала головой. Я знала, о чем он говорит. В Невинске мы собирались открыть приют для стариков – третий по счету, расположенный не в нашем городе, а в других достаточно крупных городах области, – и купили для этого небольшое здание, но позавчера оно сгорело, за несколько дней до окончания ремонта. Байер был в бешенстве – в своем стиле, конечно, когда эмоции бурлят под оболочкой холодной сдержанности, проявляясь лишь через взгляд и дерганье щекой. Втроем (хотя я видела еще Абдо, стоящего у двери кабинета Байера со сложенными на груди руками и прямым взглядом, устремленным на меня) мы устроили совещание. Каждый из нас изложил свой взгляд на ситуацию. И впервые все мы не согласились друг с другом.

Байер, поблескивая глазами кофейного цвета, предложил провести в Невинске силовую операцию и прижать тамошних воротил. Аким выдвинул противоположную идею: договориться с отцами Невинска по-хорошему. Я сказала, что надо отступить. Мы уже потеряли несколько десятков миллионов, которые заплатили за двухэтажный добротный дом тридцать третьего года постройки и ремонт в нем. Мы могли бы со временем восстановить здание (а вернее, купить или построить новое), но не было гарантии того, что его тоже не сожгут. «А если там уже поселятся люди? – сказала я, поочередно глядя то на брата, то на Байера. – Вы же не думаете, что поджигателей это остановит? Нет, это не наш город. Мы должны уйти оттуда». И я покосилась на Абдо. Мне показалось, что он солидарен со мной. Но Аким и Байер не желали сдаваться. В итоге вопрос остался нерешенным.

«Зачем?» – спросила я.

«Разобраться с этой ситуацией. Понять, что вообще там происходит».