3

На обложке было изображение Даны, висящей на стропах в сухом доке. Искаженная линзой фишай, яхта надвигалась красно-белым носом на зрителя, как дружелюбная собака, норовящая обнюхать камеру. Лакированная деревянная палуба поблескивала на солнце. Небо позади нее было бодряще-голубым, зимнее небо Лазурного берега.

А сбоку были расположены папки, и каждая помечена по номеру серии, к которой она относилась. «Эпизод 1», «Эпизод 2». Они были нарисованы в виде стопок документов, вид сверху, которые как будто скинули на стол. Только не на стол, а на фотографию яхты.

Я нажала на «Эпизод 1», и из папки выпала и развернулась на экране серия фотографий.

Вот и он: Леон Паркер.

Леон с широкой щербатой улыбкой, слегка постаревший.

Он обхватил за плечи двоих холеных детишек, долговязого светловолосого парнишку в безразмерной футболке и прелестную девушку в зелено-золотом шевроновом платье. Она ухмылялась, а на груди у нее красовалось увесистое бриллиантовое колье. Она касалась его средним пальцем, будто бы показывала фак на камеру. Для фото все трое поднимали тост с бокалами шампанского.

Леон Паркер погиб. Боже, как же печально. Я не видела его много лет, но когда такие люди умирают – это настоящая потеря для мира. Леон Паркер был одним из этих людей.

За эти десять лет он почти совсем не постарел. Он был высокого роста, под метр восемьдесят, в талии широковат, но тем не менее привлекателен для мужчины за сорок. Седина еще немного припорошила ему волосы, все такие же длинные и вьющиеся, растрепанные от соли приморья. Вихры седых волос на груди курчавились из-под широкого ворота рубашки, контрастируя с загорелой кожей. Он улыбался во весь рот, и видно было, что за резцом не хватает зуба. Он выглядел счастливым.

Я перевела взгляд с голубого неба позади, детей и бриллиантового колье на тонюсенькую самокрутку, тлевшую в руке Леона. Крутил Леон сам. Я видела, как он это одной рукой делал.

На фотографии он обнимал детей обеими руками, но предплечье отвел в сторону и держал сигарету поодаль, как будто не хотел, чтобы на них попал дым. Я буквально ощущала запах этого дешевого табака, тепленького, как подливка, и слышала его смешок в конце рассказа, который он наверняка сто раз пересказывал.

Мне не хотелось слушать дальше, но я решилась. И нажала «плей». Мне нужно было выяснить, что с ним стряслось.

Леон Паркер был тот еще персонаж. С этим никто не поспорит. Несмотря на все свои изъяны, повеселиться он уж точно умел. Родился он в семье, принадлежавшей к рабочему классу, из восточной части Лондона, работал на городской бирже, потом открыл свой бизнес. Он частенько ставил все на кон, сколачивал и спускал целые состояния.

После его смерти кто-то откопал коротенькое интервью для «Лондон тунайт». Записывали интервью на улице, в «черную среду» 1992-го, когда рухнул валютный рынок Лондона.

Среди грохочущих гудящих автобусов на оживленной лондонской улице репортер поставленным голосом, перекрикивая шум, спросил:

– Прошу прощения, сэр, вы сегодня тоже потеряли деньги?

– Все подчистую, – голос Леона звучал резковато и сипло. – Ужасно много потерял.

– Значит, тяжелый день у вас выдался? – Тон у репортера был безрадостный.

– Ну, как сказать… – Голос у Леона вдруг смягчился. – Везде-то не поспеешь, так ведь?

Он прыснул звучным смешком, восхитительным образом сочетавшим отчаяние и азарт. Репортер захохотал вслед за ним. Я вдруг заметила, что и сама заулыбалась.

Как же Леон смеялся, боже мой. Так мрачно и запальчиво, что можно было в этом смехе утопить охапку котят.

Его смех унес меня в то незапамятное лето в шотландском высокогорье, далеко на север по восточному побережью, за Инвернессом, минуя Блек-Айл, у самого Дорнох, где дряхлые холмы высоки и покаты, куда редкий поезд доедет, где погода на удивление приятная, а земли усыпаны заброшенными усадьбами, которые постепенно уходят обратно в землю.

В незапамятный замок Скибо.

4

Замок Скибо – это престижный курорт неподалеку от Дингуолла для членов закрытого клуба.

Замок совсем было обветшал, но в 1897 году его купил Эндрю Карнеги. Родом он был из Шотландии, эмигрировал в Америку, когда ему было десять, нажил там себе состояние и на тот момент стал самым богатым человеком в мире. Карнеги отстроил Скибо в стиле эдвардианского поместья и сделал из него дом на лето. Расположенный на двенадцати гектарах земли, он таил в себе все дорогие удовольствия: были там и ловля рыбы на мушку, и охота на оленей, и хождение под парусом, и сплав на каяках, и верховая езда, и превосходная кухня, и прекрасные комнаты. Были минеральные источники, где продавались непригодные «целительные» снадобья для несуществующих болезней. Именно там Мадонна устроила свадебное торжество.

Если смотреть с въездной дорожки, замок кажется громадным, но это впечатление обманчиво. Построен замок на крутом склоне. И он не просто громадный, он грандиозный – спроектированный так, что все технические помещения спрятаны под землей. Таким образом парадные комнаты не обременены хозяйственными помещениями, и можно смело делать вид, что в доме на двадцать спален нет ни одного чулана.

Этот уголок высокогорья просто кишмя кишит замками. У владельца модного универмага «Харрэдс» есть здесь замок. И у Боба Дилана. Здесь жила и королева-мать. Герцоги Сазерленды владели замком Данробин, открытым для посещений. В нем располагались довольно уютная чайная комната и музей, где не было упоминаний ни о зачистке территории, во время которой фермеров согнали с их собственных земель ради постройки прибыльных овцеферм, ни о том, как это привело к появлению экономических беженцев. В замке есть бюст Гарибальди из каррарского мрамора. Герцог провел с Гарибальди всего пару дней, но в то время тот уже приобрел громкую славу. Для девятнадцатого века это сопоставимо с автографом Джими Хендрикса.

Такое странное, скрытое от посторонних глаз место для странных скрытных людей, зачастую приезжих, выдающих себя за шотландцев. Эту местность так и наводняют выдумки. Мне там очень нравилось.

Леон Паркер гостил тогда в Скибо со своей подружкой-голландкой. Она была членом клуба, но не занималась ни охотой, ни хождением под парусом, не плавала и даже не ездила верхом. Она ходила на каблуках, царапавших дубовый паркет, и проводила время на источниках, попивая чайные снадобья в поисках, к чему бы придраться. Она была невысокая, темнокожая и очень красивая.

С Леоном мы пересеклись как-то поздним вечером у сарайчика под мусорные баки: я вышла на перекур, а он пошел прогуляться. Он попросил у меня сигарету, поскольку забыл свой табак в комнате. А я не могла послать его куда подальше. И так уже была на ножах с управляющим.

Тем тихим вечером мы стояли и курили. Я опасалась оставаться с ним наедине. Все время проверяла, чтобы было видно кухонное окно и всегда можно было позвать кого-нибудь на помощь. Не оттого, что Леон выглядел как-то враждебно, просто я тогда никому особенно не доверяла.

Мы немного поболтали о запрете на курение и как это только усугубило наши привычки. Он рассказал мне, как однажды так отчаялся в самолете, что проглотил табак и не один час потом мучился. Мы посмеялись.

Казалось, этого ему отчаянно не хватало.

Не помню, как все к этому пришло, но он мне рассказал очаровательную историю про нищего, которого он как-то видел рядом со своим отелем в Париже. Чумазый мужчина усаживался на тротуар, доставал из кармана чистую скатерть и расправлял ее перед собой. Потом из других карманов доставал себе нож, вилку и ложку с салфеткой, обустраивался поудобнее и выставлял табличку с надписью «Спасибо». Потом заправлял салфетку за воротник и сидел в ожидании. Пока Леон наблюдал, нищему подали обед из соседнего ресторана. На следующий день мужчина снова пришел, обустроился на том же месте, и ему опять подали обед, на сей раз из другого ресторана. Леон провел там четыре дня, и нищий никогда не уходил без обеда.

«Париж!» – подытожил он, как будто это имело значение.

Но история мне понравилась, и я ответила: «Да уж, Париж!»

После чего мы притихли и молча курили, наблюдая, как заходит солнце. А это надо было видеть. За небо тем летом ядовито-розовый закат боролся с темно-синей ночью. Озеро внизу посверкивало и серебрилось. Бассейн укрывал гигантский застекленный эдвардианский купол, и стекло мерцало розоватым отсветом солнца, скрывавшегося за холмы на западе.

В первый вечер мы от души посмеялись.

А на второй Леон опять пришел к мусорным бакам. Я забеспокоилась, что он меня превратно понял. Мы скованно поговорили о погоде, и он скрутил мне парочку сигарет в счет прошлого вечера. Табак со вкусом смородины с ванилью.

Служащим не дозволялось посылать гостей куда подальше или бить их подносами по голове, как я недавно выяснила – на свою голову. Характер у меня тогда был не сахар.

Но я хотела сохранить работу. Это было отличное место, работа хорошо оплачиваемая, удобное место проживания, безопасное и уединенное, приятный коллектив. Там я нашла близкого друга, Адама Росса. Члены клуба приезжали со всех концов света и по большей части были довольно милы. А если нет, то общался с ними наш управляющий, Альберт. Этот человек умел излучать стыд в радиусе десяти километров.

Обслуживание – это состязание сильных и слабых, говорил нам Альберт, и соблюдение формальностей – единственная наша защита. Непременно сохраняйте профессиональную дистанцию. Но вот она я, курю с нашим гостем у мусорных баков. Непорядок.

Леон почувствовал, что мне не по себе, и спросил об этом напрямую. Не против ли я, что он приходит со мной покурить?

Вопрос с подвохом, подумала я. Если я скажу, что не возражаю, он же на меня не набросится? Лучше уж задать встречный вопрос, так что я сказала: «А почему вы приходите покурить к мусорным бакам? Я бы ходила в курилку, если бы нам это дозволялось».

«Ну, – он смущенно улыбнулся, – та дама, с кем я приехал, моя девушка, она мне правда нравится и все такое, но она не слишком-то разговорчивая, понимаете?»

Я-то ее считала надутой свиньей, но ответила: «Да, мне такие встречались…»

«Когда я ей что-то рассказываю, как, например, эту историю про парижского нищего, она только растерянно спрашивает что-то вроде: „А зачем он скатерть расстилал“? Или: „А где он достал столовые приборы, он же нищий?“ Она не понимает».

Я сказала, может, она выросла в семье, где не рассказывали детям сказок.

«Ага. В упор не понимает. – Он выглядел расстроенным и только сильнее затягивался. – Говорит мне: „Вечно ты со своими рассказами, Ли-он. На каждый случай у тебя какой-нибудь рассказик найдется“». Он сказал это таким уничижительным тоном, пародируя ее акцент, но тут же отвернулся, не призывая меня ему вторить, а потом пробормотал: «В упор не понимает…» – казалось, он немного загрустил.

Я заметила, что в одном рассказе из «Тысячи и одной ночи» говорится именно о потребности рассказывать истории. Совершенно первобытная эта тяга к сказительству. И главный тут не слушатель, а рассказчик. В некоторых культурах замалчивание историй считается признаком душевной болезни.

«Тысяча и одна ночь – это как Али-Баба? Как детские пьесы?»