Таверна была маленькой и темной, и Луиза всегда садилась в дальнем углу с бокалом хереса – единственного напитка, который там подавали, наливая его прямо из деревянных бочек, стоящих за стойкой бара. В те вечера она много смеялась и больше, чем когда-либо, чувствовала себя собой. Придя сюда в третий раз, она заказала графин олоросо^[17] и тарелку мохамы^[18], заняла свое уже привычное место, не встречаясь ни с кем взглядом и избегая разговоров даже с официантами, и скормила большую часть алых рыбных полосок коту, который устроился рядом. На ней были новые чулки, которые она перед вылетом купила в “Маркс энд Спенсер” за пять шиллингов шесть пенсов. В конце вечера она поняла, что больше не хочет оставаться одна, и позволила какому-то мужчине увести ее к себе через Латинский квартал, а наутро даже не смогла вспомнить его имя.

Она ушла тихо, дошла пешком до Пласа-Майор, отыскала ресторан на самом краю площади, подальше от более людных заведений, заказала канью и тарелку calamares fritos^[19], несмотря на ранний час. Ее губы блестели от жира. В кошельке у нее оставалось восемнадцать фунтов.

На следующий день она села в автобус, направлявшийся на юг.

* * *

Луиза знала, что ее решение забрать деньги и уехать могло показаться другим странным – а то и черствым, – но даже в детстве она не могла заставить себя хотеть того, чего хотели другие, делать то, чего от нее ожидали. Будущее виделось ей приговором, который со временем приведут в исполнение. “Ты слишком много думаешь”, – часто говорила ей мать перед тем, как уехать, бросив мужа и дочь, перед тем, как променять их дороги на неизвестные улицы и округа Парижа. “Ты слишком много думаешь, от этого будет только хуже”.

Луиза могла бы возразить, что ее мать поступила как раз наоборот – придумала, как выбраться из их убогого существования в другую жизнь, – но к тому времени, когда она осознала это противоречие, матери уже несколько лет не было с ними. Луиза часто задавалась вопросом, по-прежнему ли мать, где бы она сейчас ни была, страшно несчастна. Чаще всего она надеялась, что да, но бывали дни, когда она приходила к выводу, что не может ее винить. В конце концов, мать вышла замуж за мужчину, который обещал ей счастливое будущее, но вернулся с войны с искалеченным телом и разумом, так что их жизнь в один момент изменилась до неузнаваемости.

Они лишились возможности куда-то вырваться – на дальние поездки денег больше не хватало. Что же касается вылазок в Лондон на выходные, то отец не любил этот город из-за толп, грязи и копоти. А потом последствия травмы усугубились, ноги отказали окончательно, и он потерял работу. Денег стало еще меньше, а тягот больше. Он запер мать в доме, как в ловушке, и точно так же в конце концов поступил с Луизой. Инвалидное кресло означало, что он зависел от нее, означало, что она не могла и шагу сделать, пока он не разрешит, что вся ее жизнь, все ее существо было поглощено его болью. Так что нет, Луиза не винила мать за уход – она винила ее только за то, что та ушла без нее.

После ее исчезновения Луиза погрузилась в книги, единственное свидетельство существования матери, которую их потрепанные переплеты помнили еще юной. Луиза забивалась в укромный уголок и читала – жадно и восторженно впитывала слова, представляла себе других людей, которые читали те же самые слова, почему-то злилась, что вынуждена делиться с ними этим переживанием, и желала, чтобы оно принадлежало ей и только ей одной. Особенно она любила “Альгамбру” Вашингтона Ирвинга. Она и не знала, что город может околдовать, обворожить, заманить в ловушку, – она никогда такого не испытывала, большую часть жизни мечтая уехать из своей деревни.

Позже она прочитала Франсуазу Саган и пожалела, что не может позволить себе быть воздушным созданием, которое предается фантазиям юности. Вместо того чтобы нежиться на солнышке на юге Франции или бродить по прелестным бульварам Парижа, Луиза сидела у себя в деревне, тайком курила в окно и не видела ничего, кроме бесконечных пустошей в тумане. Возможно, именно поэтому она восхищалась хитроумием Кэти, чувствовала, что понимает Викторию, яростно ненавидела Лиллу и желала, чтобы леди Одли все сошло с рук. Она читала Джин Рис и находила в ее героинях родственные души – это были женщины совсем без денег, зачастую несчастные. Они казались Луизе совершенно живыми и настоящими, и она прекрасно представляла, кто они, эти женщины, которые пойдут на все, чтобы выжить.

Луиза довольно рано решила, что не станет тратить время на робких, краснеющих героинь – таких, какой ей никогда не бывать. Она не могла похвастаться красотой: да, блондинка, но волосы совсем не того оттенка, который можно приобрести в парикмахерской или самостоятельно с помощью краски и которого так стремятся достичь женщины; худощавая, но слишком высокая, выше большинства мальчиков-сверстников. Она была не хрупкой, а сильной и жилистой, ее руки огрубели от того, что она усаживала отца в инвалидное кресло и помогала выбираться из него, мыла полы и посуду и делала все по дому. И это еще до того, как она устроилась в прачечную. В ее гардеробе не было ни кружевных оборок, ни лайковых перчаток на пуговицах, как у героинь романов. Все ее платья или перешли к ней из материнского шкафа, или были кое-как сшиты собственноручно.

И вдобавок – ее лицо. Иногда она подолгу простаивала перед зеркалом, закрывала лицо руками то с одной, то с другой стороны, делила на части. Тогда ей почти удавалось убедить себя, что она красива, но если смотреть на все лицо целиком, в нем было что-то не вполне правильное. Глаза слишком большие, а рот слишком маленький, она часто прикусывает нижнюю губу, когда задумывается, и один из верхних зубов растет куда-то вбок. Вид невинный, как у испуганного животного, думала она и злилась, потому что была совсем не такой.

Луиза смотрела в окно и приказывала себе не думать, чтобы не было хуже, но потом до нее доносился запах овец и свиней и она чувствовала, что в ее сердце одна пустота, – или нет, в нем что-то другое, что-то, что горит и бушует, так что когда она захлопывала окна, руки у нее тряслись. Она ненавидела это место, она ненавидела мужчину, который держал ее здесь, она ненавидела женщину, которая бросила ее. Ее жизнь, ее детство прошли под гнетом ненависти, которая выжгла ее так, что затмила все остальное.

И вот, даром что общество призывало ее презирать всех Бекки Шарп^[20] – женщин хитрых, безжалостных и, как правило, очень умных, – Луиза хотела подражать им, вкусить хотя бы толику их свободы, даже если это сулило такую же трагическую судьбу. Оно бы стоило того, думала она, пусть ощутить свободу получилось бы только на краткий сияющий миг. Вряд ли это хуже, чем сидеть взаперти в грязном доме, пропахшем смертью. Луиза знала, что она отвратительна, но в конце концов поняла, что ничего не может с этим поделать – да и не хочет, если это означает другую жизнь.

* * *

В свой первый день в Гранаде Луиза гуляла по Альбайсину, по узким улочкам старого арабского квартала, и ее ноги с непривычки ныли от усталости. Она поднялась по крутому склону к церкви Сан-Николас, полюбовалась на Альгамбру, виднеющуюся вдалеке. Было тепло, явно намного теплее, чем в Англии, несмотря на то что уже наступил октябрь, и она чувствовала, как горят щеки. Внизу, на Каррера-дель-Дарро, она забрела в пару-тройку магазинов, поддавшись на зазывания неуемных продавцов, но только улыбалась и кивала при виде разноцветных ковриков, пуфов, до сих пор источающих острый и тяжелый запах кожи, и фонарей, которые отбрасывали головокружительные узоры света на белые стены. Она ничего не купила. Вместо этого она смотрела на Альгамбру, которая теперь возвышалась над ней, как великан.

После этого Луиза зашла в крошечный бар на Калле-Навас. Она заказала канью, и к ней подали маленькое блюдо – что-то жареное и золотистое, масляное и бугристое. Cazón^[21], сказал ей официант, когда она попыталась спросить по-французски, хотя он знал всего несколько слов и отвечал в основном по-испански. Она заказала большую тарелку для одной себя и съела все у стойки бара. Облизнула губы, ощущая горечь пива и соль рыбы.

На второй день она отправилась в район Сакромонте, хотя консьерж слегка встревожился, когда узнал о ее намерениях. Молодой женщине не стоит идти одной, уверял он. В пещерах полно цыган. Она поблагодарила его за совет и спросила, как туда добраться. Подъем к пещерам оказался утомительнее, чем ее прогулки накануне. Она встретила на пути туристов – они сказали ей, что это пустая трата времени, кривились и отказывались делиться впечатлениями, – но в основном видела только жителей пещер, которые несли ведра, вели ослов, нагруженных товарами. Луиза подумала, что больше всего пещеры похожи на милые деревенские домики. Дорога была пыльной, стояла жара, и Луиза не раз останавливалась, чтобы вытереть пот со лба.

Во время одной из таких остановок она заметила женщину моложе себя, застенчиво выглядывающую из-за двери одной из пещер. Луиза подняла руку в знак приветствия, та ответила приглашающим жестом и тут же исчезла в проеме. Луиза неуверенно осмотрелась – она боялась, что это может оказаться ловушкой, – но, не обнаружив ничего подозрительного и мечтая куда-нибудь спрятаться от солнца, решила последовать за женщиной.

Внутри Луиза сощурилась, привыкая к темноте. Здесь не было окон, лишь с потолка свисало несколько лампочек. Когда глаза приспособились, обстановка жилища ее удивила. Это была пещера – что было очевидно по наклону потолка, по бугристости стен, – но в то же время это был настоящий дом. Выложенные плиткой полы, мебель, скудная, но прочная, и медные кастрюли, висевшие на стенах. Луиза поняла, что стоит в кухне. Девушка, которая пригласила ее войти, сидела за столиком рядом с другой женщиной, намного старше, одетой в черное. Она снова махнула Луизе, показывая, что ей нужно сесть.

Старуха взяла Луизу за руку.

Так вот оно что, подумала Луиза. Гадалка-мошенница. Она слегка пожала плечами и откинулась на спинку стула. Бывают и худшие способы скоротать время. Она только надеялась, что старуха не потребует слишком много, – ее, вероятно, разочарует скромная сумма, которую может предложить Луиза.

Однако всего через пару минут старуха покачала головой и оттолкнула ее руку.

Луиза нахмурилась, глядя на собственную ладонь, как будто там действительно можно было найти какой-то ответ.

– В чем дело? – спросила она ту, которая моложе.

Старуха что-то сказала, но Луиза не поняла; она только переводила взгляд с одной женщины на другую, пытаясь уловить смысл слов.

– Nada, – сказала девушка.

– Nada? – повторила Луиза.

Та кивнула.

– Она говорит, nada. Она ничего не видит.

– Совсем ничего? – разочарованно спросила Луиза.

Она достала несколько песет и положила на стол, рассудив, что уж за деньги получит хоть что-то, хотя бы пару-тройку пустых предсказаний. Но старуха покачала головой и, словно прочитав мысли Луизы, подтолкнула деньги к ней обратно.

Луиза ушла смущенная. Выйдя на улицу, она поняла, что у нее больше нет желания лезть выше. Во рту слиплось, и ужасно хотелось выпить чего-нибудь холодного. Путь вниз был легче, но казался длиннее. Она обрадовалась, когда вернулась в Альбайсин, и направилась в ближайшее кафе. Допивая канью, она старалась не вспоминать лицо старухи, когда та произнесла это слово. Ничего. Она заказала второй стакан, а потом и третий. Она делала вид, что не замечает взгляды мужчины, сидевшего в углу бара. В тот вечер ей хотелось побыть одной.

На следующий день Луиза никуда не пошла. Она чувствовала себя уставшей и одинокой, и ей казалось, что она простыла. Она заказала коньяк и провела вечер в ванне (где, правда, было не очень много горячей воды), думая о завтрашнем дне. Как только счет за отель будет оплачен, у нее останется всего два фунта, несколько шиллингов и горстка песет. После отъезда из Англии она тратила деньги направо и налево – и наслаждалась каждой минутой. Она ни о чем не жалела.