Луиза стояла у окна, глядя на Альгамбру, на тень, которой та укрывала город, и гадала, не делает ли кто-нибудь еще то же самое. Казалось невероятным, что к этому пейзажу можно остаться равнодушным, – но ведь она ничего не знала о других людях, других жизнях. Только о своей собственной. Луиза ни капли не сомневалась, что могла бы провести остаток жизни, любуясь Альгамброй, и была бы счастлива.

Утром она старалась не думать о деньгах, которые у нее остались, и о том, что это значит. Она понимала, что для этого еще будет время, но сейчас, в этот момент, ей хотелось думать только о том, что привело ее сюда, за сотни миль от дома, что занимало ее мысли в тот вечер, когда умер отец. И вот Луиза поехала посмотреть Альгамбру, о которой мечтала большую часть жизни и которая всегда казалась ей недосягаемой и очень далекой, – так же далека от мира была она сама, прозябая за стеной болезни и бедности. Она поехала посмотреть Альгамбру, чтобы узнать, что вдохновило Ирвинга, чью книгу она прочитала, но так до конца и не поняла.

Она поехала посмотреть Альгамбру – и все изменилось.

* * *

Странствие Луизы началось рано, до восхода солнца. Она выселилась из отеля, оплатила счет – прикинув, что песет как раз хватит на café con leche^[22] и mollete^[23], – и с чемоданом в руке двинулась в сторону Альгамбры. От отеля было совсем недалеко, и поэтому она шла пешком. На Куэста-дель-Реалехо на холме Сабика она на минуту остановилась, уверенная, что сзади послышались звуки Альбайсина – бренчание гитар, ритмичные хлопки, взрывы смеха, свидетельствующие о том, что для некоторых ночь еще не закончилась.

Луиза зашагала дальше, в рощу, под вязы и тополя. Темнота ее не смущала, потому что она боялась совсем других вещей. Подъем был коротким, но крутым, и, добравшись до вершины, она запыхалась. Это заняло больше времени, чем она ожидала, и солнце уже начало всходить. Она поставила чемодан на землю и остановилась, наблюдая, как бледное золото окутывает хребты Сьерра-Невады и охристо-красные черепичные крыши города внизу. Она пожалела, что у нее нет фотокамеры, чтобы запечатлеть эту картину, но знала, что не смогла бы себе ее позволить, не говоря уже о цене пленки. Да и все равно это было бы уже не то, подумала она, поднимая чемодан.

Воспоминания – это всегда уже не то.

У входа Луиза взглянула на карту обширной территории крепости, которую набросал для нее служащий отеля. Ее прежде всего интересовали дворцы Насридов, и служащий приложил все усилия, чтобы вспомнить, где они расположены. Она свернула налево, в направлении, указанном на карте, надеясь, что память его не подвела.

Она могла бы и не беспокоиться, потому что через несколько минут оказалась у Дворца Комарес, где с благоговением осмотрела деревянные карнизы, резные потолки и геометрические узоры. В Патио-де-лос-Арраянес она постояла под открытым небом, бросая долгие восхищенные взгляды на пруд, на золотистые, оранжевые и красные отблески на его поверхности. Пройдя вдоль пруда, она заглянула в одну из арок, мельком увидела хаммам и световые фонари – вырезанные в потолке геометрические фигуры, сквозь которые проходили лучи света. Ничего настолько величественного она даже не осмеливалась представить. Она продолжила путь вокруг пруда и вошла в Сала-де-ла-Барка, через которую можно было попасть в Салон-дель-Троно.

Луиза долго стояла в этой странной кубовидной комнате, уставившись в потолок. Она знала, что он изображает небеса. Или, скорее, семь небес, семь ступеней перед последним небом, восьмым, на которое, как она знала, ей никогда не позволят взойти, потому что она не принадлежит к этой вере – да и вообще ни к какой вере, если уж на то пошло, – а еще из-за того, что она сделала. И все же, думала она, примерно таким она могла бы представить себе царство небесное, если бы верила в него. Сложное сочетание геометрически правильных отверстий, вырезанных так, чтобы напоминать звезды, чтобы создавалось впечатление, будто смотришь в широкое бескрайнее небо. Она почувствовала, как что-то шевельнулось внутри, как перехватило горло.

Она поискала глазами выход.

“Не думай, будет только хуже”. Эти слова эхом отдавались у нее в голове, и она ускорила шаг, не вполне понимая, куда идет. “Не думай”. Она слышала это в детстве каждый раз, когда выглядывала из окна и устремляла взгляд за горизонт. Она подняла глаза, увидела, что пошла в направлении Торре-де-лос-Пикос, толкнула дверь слева от себя и оказалась в каком-то коридоре. Высокие стены по обе стороны поймали ее в западню, ослепили. “Не думай”. Слова, которые формировали ее жизнь годами, так что она слышала их до сих пор; слова матери, голос матери, доносившийся через столько лет и миль. Она толкнула еще одну дверь и оказалась на окраине древнего города, в Хенералифе. Она сделала глубокий вдох, дрожью пробежавший по телу, и направилась дальше, в сады, в Патио-де-ла-Асекия. В открытом дворике она увидела канал, проходивший посередине, и сад, окружавший его с обеих сторон, и ее снова охватило это чувство.

Больно осознавать, что ни Ирвинг, ни другие писатели не преувеличивали, подумала она. Может, лучше было бы не знать, проще было бы вообще никогда ничего не видеть. Жить дальше, веря, что это всего лишь вымысел. Но стоило ей узнать, что все здесь настоящее, что она может протянуть руку и прикоснуться к тому, о чем читала, таким все было осязаемым, – как в ней что-то пробудилось, и она обнаружила, что хочет большего, хотя прекрасно понимала, что это невозможно.

И тогда она закричала. Она кричала, как кричит ребенок, когда бьется в истерике, услышав, что не может получить желаемого. Она кричала, меньше всего ожидая от себя, что способна издать такой звук с такой силой, чувствуя, как он прокатывается по всему телу. Она кричала, задыхаясь от ярости, которую сдерживала все эти годы, пока ее голос не ослабел, не стал хриплым и сдавленным, и тогда уже не осталось ничего, вообще никаких звуков, кроме ее дыхания, сбивчивого и тяжелого, потому что ей не хватало воздуха. Она уронила чемодан и почувствовала, что у нее подкашиваются ноги. Положила одну руку на грудь, другую на живот, заставляя себя дышать, – нет, она понимала, что дело не в этом, а как раз таки в том, что она дышит слишком часто. Она сделала медленный вдох, заставила свое тело перестать трястись, а руки – перестать дрожать.

Именно тогда ее внимание привлекло какое-то движение в нише наверху. Чья-то тень, подумала она, а значит, кто-то за ней наблюдает. Она шагнула было вперед – что она собиралась сделать, она не знала, – но ее остановил шелест ткани, отчетливый звук, выдающий чье-то присутствие в саду.

Это была женщина, которая шла через двор, цокая по плитке каблуками туфель-лодочек. Их разделял канал – всего несколько ярдов, хотя этого было достаточно, чтобы женщина не могла увидеть Луизу за пышной листвой. Вдобавок удобная позиция дала Луизе возможность в деталях разглядеть, что произошло дальше: из сумки женщины на плитку необъяснимым образом начали выпадать пачки денег, одна за другой; некоторые из них рассыпались, и отдельные купюры спорхнули на землю, как листья с деревьев осенним днем. У Луизы сжалось горло. Ей казалось, что она не может дышать, что воздух раскалился и стал слишком густым, волосы липли к шее.

Луиза была уверена, что женщина вернется, осознав свою оплошность. Но та не вернулась – не посмотрела назад, не замедлила шаг, вообще ничего не сделала и продолжала идти торопливой походкой из одного конца сада в другой, пока не нырнула в соседнее здание, где ее поглотила темнота. В саду воцарилась тишина, как будто все замерло ради этого единственного, неповторимого момента.

Сначала Луиза двигалась медленно. Она пошла вдоль стены к Асекия-Реаль, к мостику в центре, который соединял обе стороны сада. Остановилась, глядя на рассыпанные деньги. Это были не песеты, к которым она уже привыкла, – нет, это были фунты стерлингов крупными купюрами. Десятки, двадцатки, даже несколько штук по пятьдесят фунтов. Луиза в жизни не держала в руках таких денег. У нее перехватило дыхание. Она наклонилась, чтобы сгрести деньги в кучу, касаясь теплой плитки.

Она хотела увидеть Альгамбру. С этого все началось, и вот теперь она стояла в Испании, в Гранаде, в Альгамбре, во дворце Хенералифе, – где-то позади тихо журчал фонтан, в сухом летнем воздухе Андалусии висел густой запах роз, – сжимая в руках пачки денег, общая сумма которых составляла больше, чем она могла себе представить.

Луиза помедлила и потерла большим пальцем одну из купюр, чтобы убедиться, что та настоящая, что все это происходит на самом деле. Она знала, что должна отдать деньги либо этой женщине, либо в ближайшее отделение полиции. Они не принадлежали ей. Но в то же время она понимала, что не сможет этого сделать. Что не будет это делать. Что она возьмет деньги, и плевать, хорошо это или нет. Ей не нужно было пересчитывать стопку, чтобы понять, что это означает: годы беззаботной жизни. Даже больше, если распорядиться деньгами умно, – а Луиза знала, что уж ей-то ума не занимать.

И, кроме того, она не могла вернуться в Англию – не после того, что она сделала.

И поэтому она не позволила себе задумываться о том, кому принадлежат эти деньги или почему их бросил здесь именно этот человек и именно таким образом. Она была напугана, сердце гулко билось – возможно, это было предупреждение, но она отмахнулась от него, собралась с духом и зашагала вперед.

Она еще раз пересекла Асекия-Реаль и начала складывать деньги в чемодан. В этот момент ей показалось, что она слышит голос матери, но на сей раз она не стала его слушать. Хватит уже не думать, сказала она себе, хватит не хотеть – потому что это, в конце концов, одно и то же. “Не думай”, – говорила ей мать, потому что знала, как опасно хотеть несбыточного. Но теперь…

Луиза закрыла чемодан, сделала шаг вперед и начала думать.

* * *

На автовокзале она нашла общественный туалет, заперлась внутри и пересчитала деньги. Пять тысяч фунтов. Целое состояние. Сердце бешено заколотилось, голова закружилась, в ушах зазвенело. Пять тысяч фунтов. Она представила, что на это можно купить, что она могла бы позволить себе с такой суммой. Дом в Англии обошелся бы в две тысячи, хотя не то чтобы она мечтала туда вернуться и не то чтобы могла. Тем не менее она ощутила прежде неведомое ей удовлетворение, когда осознала, что это осуществимо. Что она могла бы купить дом, автомобиль, завести телефон – да хоть бы и два, если бы захотела, – и даже взять напрокат телевизор. И после этого у нее все равно остались бы деньги. И немало. Достаточно, чтобы было время подумать и решить, как она хочет провести всю оставшуюся жизнь.

Но она не вернется – это невозможно. Дома ее ждет слишком много вопросов, слишком много обвинений – и, кроме того, она не хотела возвращаться, она уже приняла решение, что ноги ее не будет в том месте, где она так долго была несчастна. Нет, единственное, что сейчас можно сделать, – это выбраться из Испании и скрыться где-то в глубине Европы, пока ее не начали искать. Пять тысяч фунтов. С такой суммой она могла бы поехать куда угодно, могла бы начать все сначала в новом месте под новым именем. И она знала, что чем дальше уедет, тем выгоднее для нее. Трясущимися руками Луиза сложила деньги обратно в чемодан, отперла дверь и решила купить себе что-нибудь выпить, чтобы успокоить нервы. А потом она придумает, что делать, куда ехать. Пять тысяч фунтов. Слишком много, чтобы никто их не хватился. Ей нужно выбраться незамеченной, пока за ней не пришли.

* * *

Надо было обменять часть фунтов на песеты.

Того, что осталось от ее собственных денег, почти ни на что не хватало, не говоря уже о билете в другую страну. И, кроме того, песеты было бы неплохо иметь под рукой на те несколько часов, которые она еще пробудет в Испании. Она не станет менять пятидесятифунтовые банкноты, это навлечет на нее слишком много подозрений. Но десятифунтовая не должна вызвать вопросов, и ее будет достаточно, более чем достаточно, чтобы поесть, купить что-нибудь выпить и пару-тройку билетов на автобус, или сколько там пересадок потребуется, чтобы выехать из страны.