Хананаи явно волновался, что мы не успеем достичь места назначения до прихода темноты, поэтому он привязал скакуна и подошел к каждому из нас, чтобы убедиться, что на нас надеты шпоры – эти тяжелые мексиканские орудия пыток. Отвечая на вопрос мистера Клеменса, он признался, что нам предстоит тяжелая переправа – пять часов без отдыха и воды по пути, если не больше того.

Я попала в отстающие почти сразу после ухода из «дома отдыха» – до того сильно устали мои бедные конечности от непривычного расположения верхом на массивном коне. У меня едва хватало сил пришпоривать уставшее животное. Повернув голову в сторону единожды, я окатила себе руки и шею скакуна холодным душем – на полях шляпы успело собраться порядочно воды.

Подняв взгляд, я изумилась тому, что рядом со мной едет мистер Клеменс. Изрядно рассерженная таким проявлением жалости – если то была жалость, – я пришпорила Лео, но упрямый корреспондент не отставал. Он курил очередную из своих отвратных сигар, чей горящий кончик с грехом пополам спасали от дождя огромные поля сомбреро. Почти с завистью я заметила на нем вощеную накидку длиной до щиколоток, которая, вероятно, чересчур теплая для этого климата сама по себе, должна была сейчас хорошо защищать от дождя. Мои же юбки и бриджи для верховой езды насквозь промокли и весили, казалось, сотню фунтов.

– Прекрасный пейзаж, не правда ли? – заметил бывший штурман.

Я как можно хладнокровнее согласилась.

– Очень мило со стороны туземцев так надушить для нас воздух. И устроить эту иллюминацию.

– Иллюминацию? Здесь же нет прожекторов…

Мистер Клеменс кивнул нам за спину, и впервые за последние часы я повернулась в седле лицом на восток. Здесь, на этом черном, как лава, склоне, шел дождь – но далеко в море низкое солнце ослепительно сверкало золотом и белизной. Облака отбрасывали свои тени на море, но тени эти убегали прочь, будто испуганные животные, ища спасения от ярчайшего сияния. Слева от нас, где вечерний свет падал в долину между вулканом Мауна-Ки и нашей целью, Мауна-Лоа, солнечные лучи пробивались сквозь облака столпами почти что горизонтальной направленности – насыщенно-золотые, с виду почти материальные, – освещая кроны джунглей настолько зеленых, что почти что фантасмагорических, ибо не могло быть в подлунном мире до того насыщенной зелени.

– Тут впору задуматься, почему язычники, созерцая это каждый день, не обратили себя в христианство до того, как первый миссионер ступил на этот остров, а? – Мистер Клеменс ухмыльнулся. Он восседал на коне с гордостью бывалого наездника, дождевая вода ручьями текла с его сомбреро.

Я села прямо, сжав поводья левой рукой, делая вид, что скакун под моим контролем.

– Вы не друг здешней церкви, не так ли, мистер Клеменс?

Мой незваный спутник какое-то время молча пыхал сигарой, словно задумавшись.

– А что это за церковь, мисс Стюарт?

– Христианская церковь, мистер Клеменс. – Я устала, промокла и не была настроена обсуждать тему, которой хватило бы на поездку от Миссури до Калифорнии.

– И какую же из христианских церквей вы имеете в виду? Даже здесь, на Гавайях, у язычников есть из чего выбирать.

– Вы прекрасно понимаете, о чем я, мистер Клеменс, – ответила я. – Ваши желчные ремарки демонстрируют презрение к усилиям этих отважных миссионеров. И презрение к вере, которая отправила их так далеко от их мирных домов.

Мгновение помолчав, мистер Клеменс кивнул и рукой приподнял край шляпы, сливая скопившуюся воду.

– Знал я одну миссионерку, посланную сюда, на Сандвичевы острова. С ней случилась ужасная беда. Вернее, я знал не ее, а ее сестру. Удивительно щедрая женщина, могла дать все, о чем попросишь… ежели этим располагала… и даже – с удовольствием! – Клеменс как будто погрузился в счастливые воспоминания, так что через некоторое время, устав слушать лишь хлещущий ветер да цокот копыт, я напомнила о себе вопросом:

– Ну, и что же она?..

Мистер Клеменс шевельнул усами и пустил облако сигарного дыма в мою сторону.

– Кто – она?

– Миссионерка, – сердито напомнила я. – Сестра вашей знакомой, приехавшая сюда.

– А-а! Ее съели.

– Прошу прощения? – изумилась я. Ответ, признаться, застиг меня врасплох.

– Съели ее, – повторил корреспондент сквозь зубы, в которых была зажата сигара.

– Туземцы? – спросила я в ужасе. – Гавайцы?

На этот раз мистер Клеменс бросил в мою сторону слегка ошарашенный взгляд.

– Конечно, туземцы. Неужто вы думаете, что я имею в виду других миссионеров?

– Как страшно.

Он кивнул, явно заинтересовавшись собственной байкой.

– Они потом очень жалели об этом. Туземцы, в смысле. Когда родственники бедной леди приехали за ее вещами, туземцы говорили им, что очень сожалеют. Они говорили, что это произошло случайно и что больше такого не повторится.

Я смотрела на него, не в силах произнести ни слова. Наши кони осторожно ступали по мокрой закаменевшей лаве.

– Случайно, – повторила я упавшим голосом.

Он стряхнул пепел с сигары и перекинул ее в другой угол рта.

– Конечно, мисс Стюарт, это бред. Такие вещи случайно не случаются. Я вообще не верю в то, что существуют какие-либо случайности. – В темноте он выпростал руку из-под плаща и указал пальцем на небо. – Это божественное провидение заставило сестру моей знакомой из Сент-Луиса стать съеденной… таков великий вселенский план!

Я смолчала.

Мистер Клеменс повернулся ко мне, сверкнул чем-то наподобие улыбки из-под усов и пришпорил лошадь. Он сделал круг вокруг преподобного Хаймарка и обошел притихших Смита и Макгуайра, нагоняя Хананаи.

Впереди, за группой деревьев, образующих первую рощу, попавшуюся нам на пути за несколько последних часов, небо и земля стали огненно-красными в ореоле света, куда более сильного, чем тот, что источал закат, теперь уж давно погасший. Лужи воды вокруг нас налились алым, и перед моим мысленным взором, должна признаться, живо нарисовались язычники, приносящие человеческие жертвы на черной скале, и растекающиеся от жертв тех озера крови.

И тут я увидела вулкан во всей его мощи. Мы шли на огонь мадам Пеле.

Чтобы скоротать время до экскурсии, Элеонора решила прогуляться по Мауна-Пеле. Понемногу она начинала ориентироваться здесь. К востоку от Гранд-Хале находились сады, пальмовая роща, один из трех теннисных центров и два поля для гольфа, каждое – на восемнадцать лунок. Одно из них имело пологий уклон на север, к побережью, другое – на юг. К западу расположились Приморский луг, еще несколько садов, водопады и лагуна, бар «На мели», пруд со скатами и четвертьмильный пляж-полумесяц. Следуя на юг вдоль него, можно было увидеть густой лес, приютивший большинство хале – в том числе и занятый Элеонорой домик. К северу от пляжа, за длинным скалистым мысом, выстроились рядками самоанские бунгало – шикарные коттеджи с верандами и бассейнами. С севера, востока и юга курорт ограждали поля ауа – многомильная бесплодная пустошь. Залив, песчаный пляж и пристань на северной стороне мыса были единственными точками доступа к морю: скалы на севере и юге препятствовали прямому проходу в Тихий океан.

Элеонора уже определила местонахождение участка с петроглифами – за фервеями южного поля для гольфа к берегу через подступы к лавовым полям вела беговая дорожка. Небольшой знак в начале тропы пояснял, что найденные здесь наскальные рисунки имеют коренное гавайское происхождение и находятся под строгой охраной дирекции «Мауна-Пеле». Другие знаки предупреждали бегунов, чтобы те оставались на тропе и возвращались в отель до наступления темноты, так как поля ауа опасны – изрешечены расщелинами скал и обрушившимися лавовыми трубами.

После беглого осмотра территории Элеонора вернулась к Гранд-Хале, имея еще двадцать минут до экскурсии в запасе. Пройдя мимо лифта, поднимающегося к веранде для наблюдения за китами, и нескольких модных ресторанов, закрытых днем, она взошла по широкой лестнице в атриум. Элеонора сразу поняла, что этот корпус сам по себе сходил за курорт – постояльцы могли остановиться в пределах этого единственного здания и вполне отчетливо почувствовать, что на их долю выпал экзотический отпуск. Внешний вид здания вводил в заблуждение: с имитацией соломенной крыши и широким навесом да с семью этажами террас, усаженных растениями в горшках, Хале вписывался в эстетику туземных хижин, но при взгляде из атриума и внутренних залов строение казалось весьма современным и до крайности элегантным. Построенный на склоне холма, Гранд-Хале являл только пять этажей тому, кто приближался к восточному портику. Войдя со стороны океана, как это сделала Элеонора, нужно было пройти мимо магазинов и ресторанов, чтобы попасть в бамбуковый лес и по тропинке через поросшие травой горки, мимо прудов с кои и садов висячих орхидей, перебраться на другую его сторону. «Колодезный» интерьер Гранд-Хале был открыт небу, и всякая внутренняя терраса вдавалась чуть дальше в лесистый атриум с виноградными лозами и цветущими растениями, свисающими из глиняных кашпо. Она подумала, что как-то так, должно быть, и выглядел Вавилон.

Вестибюль был на два этажа выше нижнего уровня, его выложенные плиткой полы сверкали, золотые Будды улыбались у входа, и все это было открыто пассатам, которые беспрепятственно дули от ступеней восточного входа до западной террасы над верандой для наблюдения за китами. Элеонора заметила нескольких работников отеля, осторожно передвигающихся по залитым солнцем коридорам, но главное впечатление создавали здесь пустота и тишина, нарушаемая лишь шумом прибоя да щебетанием птиц – что внутри, то и снаружи, ведь в атриуме и вестибюле стояло множество огромных клеток с какаду, турако и другими экзотическими птицами, охотно болтающими на своем чирикающем наречии.

Элеонора, некогда знавшаяся с профессиональным архитектором, могла оценить по достоинству дорогую фурнитуру, полированную латунь, блестящий кедр и отделанное по всем канонам колониального стиля красное дерево; темную лепнину вокруг окон и дивные узоры из мрамора, обрамлявшие проходы к лифтам; традиционные японские веранды. Все это смешение стилей, от постмодернизма к классицизму и обратно, каким-то чудом давало соразмерную и уместную, без капли кича, картину. Здесь не было «диснеевской агрессии по отношению к материалу» – во всяком случае, так наверняка сказал бы ее старый друг-архитектор.

Неожиданно для самой себя Элеонора подумала, что неплохо было бы ей отпустить волосы. Обычно она стриглась коротко – одна подруга из колледжа прозвала ее «нашей Амелией Эрхарт» за это, – но весной позволяла волосам отрасти, чтобы подстричь их во время летнего путешествия. Обычно в незнакомом городе она оставляла багаж в отеле и отправлялась на поиски женской парикмахерской – она до сих пор называла их про себя «салонами красоты», хотя тетя Бини еще в ее бытность пятилеткой смеялась над подобным названием. Там, выясняя, какая стрижка в этом сезоне считается самой модной, Элеонора очень быстро ломала языковой и культурный барьер и находила общий язык с женщинами. За время стрижки и сушки волос они успевали сообщить ей, где найти хорошие рестораны и магазины, что стоит посмотреть, и иногда сами показывали ей эти места. Она стриглась в Москве и Барселоне, Рейкьявике и Бангкоке, Киото и Сантьяго, Гаване и Стамбуле… Какой бы ужасной ни выходила по итогу стрижка, волосы отрастали, и осенью она приводила их в порядок перед выходом на работу. В то же время в стране, которую она посещала, ее часто принимали за местную жительницу – покупка одежды в магазинах, которые часто посещали женщины, с которыми она встречалась в салонах красоты, обычно была вторым пунктом в ее повестке дня, – и это также помогало разрушить барьеры.