Ничто из этого не ускользало от внимания Муссолини. На страницах Il Popolo d’Italia он мобилизовывал своих сторонников, с огромной скоростью выпуская статьи, в которых провозглашал, что пристрелит каждого, кто осмелится ему помешать, и время от времени вылезая, «как медведь из логова», наружу. Соседи жаловались, что офис его превратился в «клетку сумасшедших». В отчете полиции Муссолини характеризовался как противник, которого следует опасаться, – умный, умелый оратор, коварный и равнодушный к деньгам. Снизив градус своего прежнего категорического неприятия церкви и государства, он ловко сдвигался вправо, подогревая своих читателей нападками на «социалистических варваров». К фашизму стали дрейфовать и некоторые профсоюзные лидеры, и помещики с промышленниками, и католики, напуганные коммунистическим атеизмом. В числе реальных и важнейших умений Муссолини была способность объединять и контролировать разрозненные группы, даже если это означало резкую смену курса и противоречие собственным словам. «Я одержим диким, необузданным желанием, – писал он, – оставить в нашей эпохе свой след, как лев оставляет след своими когтями».

12 декабря 1920 года, установив новую границу с будущей Югославией, Джилотти решил, что пора заняться и Д’Аннунцио, восседающим в своем палаццо в Фиуме и по-прежнему набирающим себе сторонников возгласами O Fiume o morte («Фиуме или смерть!»). Развязка наступила быстро. Д’Аннунцио, обвиненный в «вооруженном мятеже против государства», объявил войну самой Италии, и Королевский военно-морской флот был отправлен обстреливать город. Легионеры капитулировали, но к Д’Аннунцио было проявлено удивительное снисхождение – ему не только позволили вернуться в Италию, но дали наследственный титул князя Монтевозского и предоставили дворец Витториале на озере Гарда. Для Муссолини, хитроумно воздержавшегося от критики действий правительства в Фиуме, Д’Аннунцио перестал быть угрозой. Теперь он мог единолично разыгрывать карту национализма.

На следующих выборах в мае 1921 года в палату депутатов прошли уже 35 фашистов, в том числе и Муссолини. Хотя фашистские отряды по стране были преимущественно локальными, каждый с собственными политическими предпочтениями и с сильным лидером – наименование ras эти люди заимствовали у эфиопских племенных вождей. И именно они тем не менее сгруппировались теперь вокруг Муссолини. Многие были, несмотря на молодость, ветеранами войны, получившими награды, они умели убивать и на Муссолини смотрели как на старшего, мудрого вожака. Один из них, быстрый на язык и вспыльчивый железнодорожник Роберто Фариначчи, вырос до лидера фашистского отряда в Кремоне и теперь стал одним из депутатов-фашистов. Другой – сын учителей Итало Бальбо, высокий, с яркой внешностью, аккуратно подстриженной бородой и вечной насмешливой улыбкой, железной рукой правил шестью тысячами фашистов в городе Феррара и его окрестностях. Свои карательные экспедиции Бальбо проводил с беспримерной жестокостью и военной точностью. Член «ардити», он считал себя новой элитой, аристократом войны. Друзья называли его testa calda, горячая голова.

К лету 1921 года Муссолини из вечного бродяги, грязного и неопрятного богемного агитатора превратился во владельца и редактора успешной газеты, семьянина с тремя детьми и комфортабельным домом, лидера быстро растущего политического движения. Он обзавелся автомобилем с кузовом «торпедо» и раскладными сиденьями. Дал машине имя «Бьянка» и по воскресеньям возил Ракеле и детей на загородные прогулки. Ездил он быстро и уверенно. Одет был теперь в тщательно подобранные черные или серые костюмы, рубашки со стоячим воротничком и подтяжки, а Ракеле щеголяла в черных ботинках на пуговицах. Завел Муссолини и очередной роман, на сей раз с Анжелой Курти, дочерью своего старого компаньона, которая вместе с отцом пришла к нему хлопотать об освобождении мужа, отбывающего срок за убийство. Она воспитывала двухлетнего сына, а сама была красивой, утонченной женщиной, прекрасно умеющей слушать. Годы спустя Анжела рассказывала, что при всей своей экспансивности и постоянной потребности в обожании Муссолини был человеком робким и совершенно чуждым насилию. «Я хочу подняться и подниматься все выше и выше», – говорил он ей. Вскоре она забеременела.

Эдду теперь отец реже брал с собой в Ла Скала и в Галерею, но в ее представлении он обретал все более и более героический и отважный облик, в особенности на фоне скучной прозаичной Ракеле. Мать, хоть и выглядела нежно и хрупко, обладала твердым характером, с помощью швабры насаждала жесткую дисциплину, выгоняла детей из их укромных местечек и направо и налево раздавала болезненные подзатыльники. Муссолини хотел научить Эдду водить автомобиль, но она была еще слишком мала ростом – ноги не доставали до педалей, а глаза до лобового стекла.

Хотя майские выборы и принесли Муссолини 35 мест в парламенте, ему приходилось постоянно лавировать между враждующими блоками синдикалистов, социалистов, фашистов, консерваторов, помещиков и промышленников, угождая и обхаживая одних, угрожая другим, не брезгуя при этом уличным насилием и укрепляя образ единственного политика, способного сдержать хаос. Для обретения столь желанной власти ему нужно было в первую очередь отобрать у социалистов контроль над профсоюзами и местными властями. Ход событий был ему на руку. В тот самый момент, когда решающим фактором для левых было единство, от социалистов откололось их радикальное, революционное крыло, образовавшее собственную Коммунистическую партию Италии.

К лету 1922 года всеобщее состояние анархии усилилось. Префекты, судьи, полиция колебались между игнорированием насилия и его активной поддержкой. Немногие префекты, пытавшиеся контролировать столкновения и карательные экспедиции, испытывали недостаток в людях и оборудовании. В Риме одно за другим пять правительств, едва успев сформироваться, терпели крах. Затем коалиционный кабинет из либералов и представителей Народной партии попытался сформировать журналист и давний парламентарий-либерал Луиджи Факта, но его правительство оказалось еще слабее предыдущих. Рабочие-социалисты севера Италии 1 августа объявили всеобщую забастовку. Это стало фатальным шагом.

Фашисты уже не были мелкими разрозненными бандами отморозков, они объединились в полувоенные формирования, с заимствованными у легионеров Древнего Рима воинскими званиями и чинами. На смену manganello пришли револьверы, винтовки и даже пулеметы. Муссолини объявил, что, если правительство не сумеет остановить забастовку, фашисты вмешаются. Их отряды получили приказ ждать 48 часов, в течение которых итальянцы должны были убедиться в полной недееспособности государства, после чего приступить к решительным действиям.

Когда момент настал, фашистские отряды под названиями типа Satana или Disperatissima («Отчаянные») ринулись в атаку. Несколько дней они беспрепятственно громили отделения политических партий и профсоюзов, захватывали и разграбляли здания, устраивали поджоги, взяли под свой контроль городской и железнодорожный транспорт. Делали они все это открыто, больше не прячась под покровом ночи. На острове Лидо в Венеции они захватили пятизвездочный отель Excelsior, персонал которого бастовал, и к удовольствию постояльцев, итальянских и зарубежных, восстановили там порядок. Через несколько дней, когда погромы были завершены и на улицах установилось какое-то подобие порядка, рабочие-социалисты были разгромлены, а фашисты утвердили себя как охранители закона и порядка, защитившие patria от il pericolo rosso, красной опасности. Фашизм стал сильной патриотической альтернативой коррумпированной и бездеятельной власти либералов, противники их предъявить что бы то ни было в противовес были уже практически не в состоянии.

Муссолини от прямой связи с насилием разумно дистанцировался. 24 октября, на конференции Фашистской партии, осознавая яростную борьбу за лидерство среди ras, он проявил себя сильнее соперников. Он не был среди них самым ярким, но никогда не отклонялся от выбранной цели и лучше других понимал, чего можно достичь, играя на страхах и устремлениях простых итальянцев. Правительство Факты предложило ему два министерских поста, но он отказался, заявив, что фашисты согласятся не менее, чем на шесть. Еще до окончания конференции он провозгласил под восторженные крики десяти тысяч человек: «Или нам отдают правительство, или мы идем на Рим». Ответом было единодушное: «На Рим! На Рим! На Рим!».

Кто принял решение перенести борьбу в Рим – Бальбо, пытавшийся впоследствии присвоить себе эту историческую инициативу, или же сам Муссолини, до конца не ясно. Во главе каждой из формирующихся в городе Перуджа четырех колонн был поставлен один из составляющей quadrumviri четверки лидеров: Бальбо; революционный синдикалист Микеле Бланки; увенчанный наградами и обросший роскошной бородой кадровый военный генерал Эмилио Де Боно и лидер туринских фашистов Чезаре Мария де Векки. Они начали комплектовать колонны и на 28 октября наметили начало движения на Рим с разных сторон. Муссолини, усиливая давление, выдвигает ультиматум: теперь он требует назначить себя президентом Совета министров. Факта, со своей стороны, тоже решил, что настало время действовать. Он предложил ввести военное положение и арестовать лидеров фашистов, но для этого ему требовалось согласие короля. Вызванный в столицу король безо всякого желания вернулся в Рим, прервав охоту в загородном поместье Сан-Россоре. Он то ли не доверял ни либеральному государству, ни армии, то ли боялся наступающей анархии, то ли вовсе ощущал угрозу смещения его с престола в пользу открыто поддерживающего фашистов своего кузена герцога Аостского. Как бы то ни было, ратифицировать введение военного положения король отказался. Факта объявил об отставке и своей, и своего правительства. Режим либералов, при всех его виляниях и компромиссах, находился у власти с момента объединения, и теперь, кажется, дни его были сочтены. На самом деле ситуация могла разрешиться и иначе. В регулярной армии было 25 тысяч солдат, готовых защищать столицу. Но такого приказа им никто не дал.

В Милане Муссолини тщательно просчитывал свои шаги. Молодые фашисты, некоторые из которых еще не достигли и двадцатилетнего возраста, были поставлены охранять его семейный дом на Форо Бонапарте. Ракеле не расставалась с револьвером, а впоследствии даже вспоминала, что на шкафу держала завернутые в вату гранаты. Муссолини был в хорошем настроении, постоянно насвистывал и помогал Эдде делать домашние задания. Ракеле он сказал, что готовит «нечто особенное».

Став взрослой, Эдда говорила, что не помнит почти ничего из бурных событий своего детства. Но она навсегда запомнила вечер 27 октября 1922 года, накануне похода на Рим. Муссолини велел ей и Ракеле одеться получше, так как семья шла в театр. В театре «Мандзони» давали «Лебедя» Мольнара^[13]. Они заняли места в ложе, осознавая, что со всех сторон зала на них направлены бинокли любопытных. Каждые несколько минут в дверь ложи раздавался тихий стук. Муссолини бесшумно выходил, а потом также бесшумно возвращался на место.

Едва начался второй акт, как Муссолини прошептал на ухо Ракеле: «Пора». Взяв Эдду за руку, он поспешно поехал домой. Телефон звонил беспрерывно: от него ждали указаний. Один из звонивших интересовался, не следует ли взорвать редакцию враждебно настроенной к фашистам газеты Il Corriere della Sera. Муссолини ответил, что нет. Затем последовал звонок, которого он ждал: король хочет с ним встретиться и просить его сформировать коалиционное правительство. Взяв поспешно собранный Ракеле чемодан, Муссолини отправился на вокзал, чтобы обычным ночным поездом уехать в Рим. От предложенного ему правительством специального поезда он отказался.