Орудия труда, которым миллион лет, заставляют нас задуматься о разуме, для которого, по словам музыковеда Гари Томлинсона, характерна «фундаментальная способность к человеческой музыке» – умение связать воедино жесты и социальное взаимодействие, необходимые для ее воспроизведения^[49]. «Голосовой ландшафт» коллективных действий допускает идею того, что, возможно, уже 500 000 лет назад существовал некий «протоязык»: концепция, впрочем, весьма спорная и чреватая ошибками. Томлинсон утверждает, что музыка одновременно близка языку и отличается от него: «Песню можно назвать второй моделью современного поведения после языка»^[50]. Наши более близкие предки в течение последней четверти минувшего миллиона лет продолжали вырабатывать структуры и иерархии, которые создают принципиальные условия для появления музыки, пусть они и не настолько хорошо разработаны, как грамматика: «Неандертальцы не могли петь так, как это делают современные люди, и не говорили на языке в нашем понимании этого слова; однако в их обращении с материальным миром видны следы когнитивных процессов, которые можно назвать протомузыкальными и протолингвистическими»^[51]. Знаки и символы эры Homo sapiens (здесь мы уже говорим о десятках, а не сотнях тысяч лет) содержат первые «проблески современности», в которой «появление способности различать высоту звука наталкивает нас на мысль об идее “протомузицирования”, о появлении новых преобразовательных возможностей»^[52]. Эти возможности включают способность к построению мелодии и темпоральных паттернов: речь идет о мотиве и ритме. Напоследок, в контексте попытки свести миллион лет к одному короткому параграфу, упомянем, что это эпоха масштабных перемещений и миграций, а также изменений климата, во время которых, приблизительно 40 000 лет назад, появляется первое известное нам физическое свидетельство человеческого музицирования. А именно – поразительные и, без сомнения, настоящие музыкальные инструменты.

Рассуждения Томлинсона чрезвычайно важны, так как из них следует, что музыка не появляется на поздних стадиях развития человечества как высказывание, отражавшее то, что не могли или не хотели выразить язык и социальное поведение. Музыка – это не «слуховой чизкейк»^[53], как выразился Стивен Пинкер^[54]. Марши и колыбельные сочинялись не потому, что кто-то заметил в них необходимость. Они – неотъемлемая часть подобной необходимости. Они и есть эта необходимость. Музыка производит на тело и разум эффект, который мы не можем ни отрицать, ни игнорировать.

Естественные основания музыки сформировали ее базовые блоки и их функции, возникновение которых можно проследить во времени: «На этом фундаментальном уровне не только базовые возможности музыки… но и ее общая социальная функция приняли известные нам формы существенно раньше, чем мы думаем», – говорит Томлинсон. «Музыкальное поведение изменилось, само собой; но можем ли мы отыскать принципиальную разницу между сегодняшним пением церковного хора… и музыкой, которая звучала в Гебекли-Тепе?»^[55][56] Композитор Ральф Воан-Уильямс тоже отмечал то, как естественно, спонтанно возникают знакомые музыкальные формы: «Я однажды слушал гэльского проповедника… и когда он особенно возбудился, то начал говорить с опорой на конкретный набор тонов:

А это основа большинства народных песен»^[57].

Мы творим музыку, потому что не можем этого не делать. История подтверждает, что в случае с явлением, помещенным в самое сердце представления о том, что значит быть человеком, речь идет именно о музыке. Она социальна и технологична, связана с языком и знаком, но отлична от них. Она иерархична, она не просто лежит в основе человеческих институций, а создает их. Она трансцендентна, она позволяет нам разглядеть то, что недоступно чувствам и логике: она то, что Томлинсон называет «отдаленным суждением»^[58], основа всякого распределенного и коллективного предприятия и ритуала.

Смысл этой короткой главы в том, что в основе всякой музыки лежат события и озарения, сокрытые в нашем далеком прошлом. Иногда память о них всплывает в нашей жизни, хотя мы и не можем сказать, как и почему.

Итак, наша история начинается.

Часть I
Музыка Древнего мира
(40 000 г. до н. э. – 500 г. н. э.)

1
Костяные флейты и магия, Дальний Восток и Средиземье: праистория и музыка древних цивилизаций

Нужно же с чего-то начинать хронологию.

Флейтам Холе-Фельс и Гейсенклостерле^[59] около 40 000 лет.

Затем в мгновение ока появляется кикладская цивилизация, существовавшая в третьем тысячелетии до н. э., с ее странными плосколицыми фигурами, играющими на лирах и флейтах. Минойская цивилизация, выкопанная сэром Артуром Эвансом в Кноссе, в середине второго тысячелетия до н. э. распространила лиру и другие инструменты по всему Средиземноморью, в том числе и среди микенских греков. Нет сомнения (несмотря на отсутствие прямых свидетельств), что все важные тексты того времени декламировались нараспев – как эпическая поэзия, так и ритуальный, религиозный текст. Следы напевной прозы, известной как «героический речитатив», можно отыскать и в еврейских псалмах, и у Гомера.

Греция

Греки подарили нам множество связанных с музыкой слов: гармония, мелодия, оркестр, орган, хор, тоника, симфония, полифония, тон, баритон, ритм, хроматический, синкопированный, музыка. Многие из этих слов отражают понятия – то есть описывают не предметы, а идеи, – которые последующие поколения будут использовать, чтобы придать вес собственным музыкальным открытиям. Античность также разработала устойчивую концепцию музыки как формы сосуществования двух параллельных дисциплин: философского учения, основанного на математическом порядке, и практики.

Музыка в античном обществе существовала в целом ряде контекстов – фестивали, состязания, все виды драмы, симпосии, декламация и ритуалы. Греческим словом mousike описывалась не только мелодия, но и поэзия, исполнение и танец. Рост населения в VIII веке до н. э. породил социальные перемены, в силу которых на свет появился концепт полиса, то есть символически единого политического пространства, в рамках которого развивались разнообразные интеллектуальные и досуговые практики, в том числе музыка и поэзия. Позднее институт «тирании» (без нынешних зловещих коннотаций)^[60] позволил художественным и интеллектуальным практикам возникать вокруг индивидуальных правителей: раннее воплощение идеи двора, служившего основным заказчиком и нанимателем. Для последующих веков эта идея станет ключевой.

Авлос, кифара, форминга, гидравлос – названия греческих инструментов со временем затерялись так же, как и сами их недолговечные струны и деревянные корпуса. Однако семейства инструментов, к которым они принадлежат, легко опознать. Авлос был язычковым духовым инструментом, чаще всего с двумя тростями, исполнявшим мелодию поверх своего рода бурдона^[61], подобно волынке. Кифара была небольшой арфой или лирой, которую держали в руке; форминга – одной из многочисленных разновидностей лиры с четырьмя струнами. Смычков не было, струны подцеплялись пальцами или плектром. Перкуссионные инструменты включали в себя кроталы^[62], колокольчики, барабаны и трещотки. Гидравлос был разновидностью органа, звучавшего под давлением воды. Инструменты постоянно видоизменялись: поздние кифары имели до семи струн (иногда больше), что позволяло добавлять к устоявшимся ладам и модуляциям новые, расширявшие способы артистического самовыражения, – к ужасу консерваторов вроде Платона.

Инструменты часто аккомпанировали пению. «Кифаредом» назывался певец, который аккомпанировал себе на кифаре, в то время как «кифарист» только играл. Сходным образом авлет играл на авлосе, тогда как авлод пел под ее аккомпанемент (поскольку это духовой инструмент, на нем играл другой музыкант).

В Греции была богатая традиция музыкального теоретизирования – как минимум со времен Платона в середине IV века до н. э. Ученик Аристотеля Аристоксен писал о двух основных областях теории музыки – гармонике и ритмике, – понимая их как математические соотношения высоты и продолжительности звука соответственно.

Для певца или сочинителя вокальной музыки высота звука и ритм задавались поэзией. Греческие слоги были долгими и короткими (что зависело от гласной и числа согласных); также существовали правила высоты их произношения, которые помечались с помощью ударений.

Таким образом, текст:

πολιοὶ μὲν ἡμὶν ἤδη
κρόταφοι κάρη τε λευκόν^[63]
(Polioi men hēmin ēdē
Krotaphoi karē te leucon)

имеет следующую ритмическую структуру:

короткий-короткий-долгий, короткий-долгий,
короткий-долгий-долгий.

Однако высота звука в каждой строке различна. В первой строке подъем интонации приходится на предпоследний слог; во второй – три подъема (на первом, четвертом и восьмом слоге).

Греческие поэты, такие как Лас Гермионский, систематизировали и кодифицировали разнообразные термины и понятия – названия струн лиры (и, как следствие, нот внутри лада), лады, или звукоряды, и их отношения, дав им имена, которые затем будут заново открыты в эпоху Ренессанса. С тех пор они остаются в употреблении – дорийский, фригийский, ионийский, миксолидийский и т. д. – со всеми вариациями, комбинациями, ревизиями и дополнениями.

Пифагор родился около 570 года до н. э. Постулированное им соответствие между математическими отношениями в музыке и балансом природы и человеческой души описывается еще одним греческим словом – harmonia.

Как это часто бывает в случае с великими деятелями Античности, невозможно сказать, в какой степени идеи принадлежат самому Пифагору и какой вклад в их разработку внесли его поздние последователи, например Филолай Кротонский. Однако бессчетные упоминания его имени и поздние спекулятивные воссоздания его небесно-музыкальных диаграмм показывают, сколь огромным и повсеместным было влияние идей Пифагора вплоть до эпохи таких ученых, как Коперник и Ньютон, живших спустя 2000 лет после его смерти.

Пифагорейцы и их наследники вплоть до Птолемея, жившего в I веке н. э., детально проанализировали и показали математические пропорции, лежащие в основе звуковысотных отношений. В пифагорейском строе все интервалы находятся с помощью соотношения 3/2. Он образуется с помощью квинт и содержит как чистые интервалы, так и характерную «волчью» квинту. Разница между двенадцатью чистыми квинтами (то есть квинтами чистого строя) и семью октавами известна как «пифагорейская комма». Пифагор связывал эти математические отношения с космическим порядком, который, в свою очередь, мог быть инструментом «настройки души» человека. (На другом конце света современник Пифагора Конфуций высказывал похожие идеи о функции «надлежащей музыки» в деле подобающей настройки человеческой личности, равно как и создания идеальных форм правления и социального порядка, – как это было и в греческих сообществах, в особенности в Аркадии.)

Развитая греческая цивилизация вбирала в себя все, от рога своей древней индоевропейской прародины до пятистопного поэтического метра, также встречающегося в Финляндии. Старейший относительно полный образец записанной музыки был найден не в Греции, а в Ханаане, на территории современной Сирии. Написанные на глиняных табличках так называемые хурритские песни включают в себя как текст на местном наречии, так и музыкальные символы, указывающие на интервалы и лад. В некоторых фрагментах можно встретить имя сочинителя. Самая пространная (и анонимная) песня здесь – гимн Никкаль, богине плодовых садов и жене бога луны. Ни их слова, ни музыку с уверенностью восстановить невозможно. Один папирус I века н. э. содержит 100 строк парфения, или «песни девушек», который был создан, вероятно, в Спарте в VII веке до н. э. и исполнялся десятью девушками, поющими и танцующими под аккомпанемент кифареда (сожалеющего о том, что он слишком стар, чтобы присоединиться к танцу). Рассказ о мифической смерти Гиппокоонта, узурпатора спартанского трона, сопровождается морализаторским комментарием и затем сменяется пассажем, в котором девушки сообщают свои имена, восхваляют красоту предводительницы, описывают выступление и упоминают хор соперниц (что говорит о состязательной функции формального исполнения)^[64]. В этот древний период (около 700 года до н. э.) возникает множество новшеств как в пении, так и в музыкальной теории и конструкции инструментов.

Самая древняя греческая нотная запись, сделанная около 2000 лет назад, была обнаружена в так называемой эпитафии Сейкила, мемориальном тексте, выбитом на мраморной стеле. Греческие буквы, расположенные над слогами, позволяют довольно легко прочесть мелодию. Их создатель добавил к своей элегии, посвященной (по-видимому) жене, подпись: «Я – изображение в камне. Сейкил поместил меня сюда, где я останусь навсегда, являясь символом вечной памяти». Так и случилось, даже несмотря на все старания миссис Персер, жены директора фирмы железнодорожных инженеров в 1890-е годы, которая спилила основание столба с тем, чтобы, если верить словам археолога сэра У. М. Рамзая, «он служил подставкой для ее цветочных горшков»^[65].