Распахнув плащ, он выхватил нож из кожаного чехла. На лезвие попали лучи полуденного солнца, и на краткий миг показалось, что Хармон держит в руке сверкающее пламя. Пембертон обратил взгляд к девушке, чьи пальцы обхватили живот, будто храня еще не рожденное дитя от стремительного развития этой ссоры.

– Отведи своего отца домой, – посоветовал ей Пембертон.

– Папа, прошу тебя… – взмолилась дочь.

– Позовите шерифа Макдауэлла! – крикнул Бьюкенен рабочим, которые следили за происходящим из-под стены хлева.

Бригадир Снайпс внял призыву и быстрым шагом удалился – но не к зданию суда, а в направлении пансиона, где проживал шериф. Остальные рабочие не тронулись с места. Бьюкенен шагнул было вперед, чтобы встать меж двумя противниками, но одним взмахом длинного ножа Хармон заставил его отступить.

– Разберемся здесь и сейчас, – прохрипел Хармон.

– Он прав, – кивнула Серена. – Доставай нож и немедленно уладь это недоразумение, Пембертон.

Хармон вразвалочку двинулся вперед, неторопливо сокращая расстояние между ними.

– Делай, что велено, – процедил он, приближаясь к обидчику еще на один нетвердый шаг. – Кого-то из нас точно потащат отсюда ногами вперед, слышишь?

Пембертон нагнулся, расстегнул саквояж телячьей кожи и отыскал среди содержимого подарок, врученный ему Сереной ко дню свадьбы. Вытянув из ножен охотничий нож, Пембертон понадежнее перехватил в ладони рукоять из лосиной кости; сжимать ее шероховатую поверхность было истинным удовольствием. На мгновение Пембертон позволил себе вновь поразиться тому, до чего искусно изготовлено оружие: баланс и прочность ножа, его лезвие, упор и рукоять были идеально выверены – совсем как у тех эспадронов, какими он фехтовал в Гарварде. Сняв куртку, Пембертон обернул ею запястье.

Хармон вновь шагнул вперед; теперь соперников разделяло менее ярда. Фермер держал нож высоко поднятым, задрав острие клинка к небу, что подсказало Пембертону: у его противника, будь он пьян или трезв, маловато практики в подобных сражениях. Дернувшись вперед, Хармон полоснул ножом воздух между ними: пожелтевшие от табака зубы стиснуты; жилы на шее вздулись, как туго натянутые тросы. Пембертон держал оружие внизу и чуть в стороне. Свистящее дыхание Хармона разило самогоном – резкий масляный запах, чем-то схожий с вонью креозота.

Хармон сделал выпад, и Пембертон вскинул левую руку. Нож пьяницы прорезал воздух, но дуга удара прервалась, встретившись с предплечьем обидчика. Хармон дернул нож вниз, и лезвие полоснуло по руке противника. Лишь тогда Пембертон подступил к фермеру вплотную, направив лезвие охотничьего ножа ему под плащ, и сквозь ткань рубахи погрузил сталь в мягкую плоть над левым бедром старика. Свободной рукой Пембертон ухватил фермера за плечо и одним быстрым поперечным движением изобразил тонкую улыбку у него на животе. Пуговица из кедрового дерева отскочила от несвежей белой рубахи, ударилась о доски платформы, покрутилась немного и замерла. С негромким хлюпаньем Пембертон высвободил клинок; еще несколько мгновений крови совсем не было видно.

Нож Хармона глухо стукнул о доски платформы. Словно надеясь отменить шаги, приведшие к такому трагическому исходу, фермер зажал живот обеими руками и медленно отступил назад, чтобы вновь опуститься на скамью. Оторвав ладони от раны, оценил ущерб: рыхлые серые канаты кишок немедленно вывалились ему на колени. Словно в поиске печати на вынесенном ему приговоре, Хармон застыл, изучая внутреннее устройство своего тела. Наконец, подняв голову, он упер затылок в стену станционного здания. Пембертон отвел взгляд только после того, как голубые глаза Хармона стали тускнеть.

Серена встала рядом с мужем.

– Ты ранен, – заметила она.

Пембертон опустил взгляд и обнаружил, что рукав поплиновой сорочки рассечен чуть ниже локтя; синяя ткань успела потемнеть от крови. Расстегнув серебряную запонку, Серена закатала рукав и осмотрела порез на предплечье.

– Швы накладывать не придется, – решила она. – Обойдемся йодом и повязкой.

Пембертон согласно кивнул. Адреналин бурлил в его венах, и когда рядом возникло обеспокоенное лицо Бьюкенена, знакомые черты партнера – аккуратные черные усики между заостренным узким носом и маленьким ртом, а также круглые, вечно удивленные бледно-зеленые глаза – показались ему одновременно и четкими, и далекими. Пембертон стал дышать размеренно и глубоко, желая прийти в себя, прежде чем начать говорить.

Подняв упавший бойцовский нож, Серена направилась к дочери Хармона; та склонилась над отцом, баюкая в ладонях его безжизненное лицо, словно оно еще было в состоянии что-то чувствовать. По щекам девушки катились слезы, но она не издавала ни звука.

– Вот, возьми, – заговорила Серена, держа нож за лезвие. – Хотя, по правилам, это честно добытый трофей, который принадлежит моему мужу. Прекрасный нож. При желании можно выручить хорошие деньги. Сама я так и поступила бы, – добавила она, помолчав. – В смысле, продала бы его. Деньги придутся кстати, когда родится ребенок, но не жди от нас с мужем другой помощи. Больше ты ничего не получишь.

Дочь Хармона сверлила ее прямым взглядом, но не подняла руки, чтобы взять нож. Положив оружие на скамейку, Серена спокойно вернулась, чтобы встать рядом с Пембертоном. За исключением Кэмпбелла, направившегося к платформе, мужчины у стены хлева не двигались. Пембертон был рад их присутствию: хоть какая-то польза от случившегося. Рабочие хорошо знали, что физической силой начальник не уступит любому из них; это стало ясно прошлой весной, когда они вместе укладывали железнодорожные пути. Теперь же, увидев его в деле собственными глазами, лесорубы поймут, что он способен на убийство; с тем большим уважением они начнут относиться и к нему самому, и к Серене. Повернув голову, Пембертон встретился взглядом с серыми глазами жены.

– Поехали в лагерь, – предложил он.

Положив ладонь на локоть Серены, он развернул жену в сторону ступенек, по которым на платформу только что поднялся Кэмпбелл. Длинное угловатое лицо управляющего, по обыкновению, хранило загадочное бесстрастие, и он чуть изменил направление своего пути, обходя Пембертонов, – но проделал это столь непринужденно, что сторонний наблюдатель никогда не усомнился бы в естественности этого жеста.

Пембертон и Серена сошли с платформы и двинулись по дорожке туда, где их уже дожидались Уилки и Бьюкенен. Угольная крошка хрустела у молодоженов под ногами, вздымая тонкие серые струйки золы, похожие на дымок от погасшей спички. Бросив взгляд назад, Пембертон увидел, что Кэмпбелл склонился над дочерью Хармона и что-то говорит ей, положив руку на плечо. Шериф Макдауэлл в воскресном костюме тоже стоял рядом со скамейкой. Вдвоем с Кэмпбеллом они помогли беременной подняться и повели ее в здание станции.

– Мой «паккард» здесь? – спросил Пембертон.

Бьюкенен кивнул, и Пембертон повысил голос, обращаясь к носильщику, все еще стоявшему на платформе:

– Отнесите мой саквояж на заднее сиденье машины. Дорожный чемодан, что поменьше, привяжите к стойке. Большой можно будет подвезти поездом.

– Тебе не кажется, что стоит сперва поговорить с шерифом? – осторожно осведомился Бьюкенен, передавая Пембертону ключ от «паккарда».

– Зачем мне объясняться с этим сукиным сыном? – фыркнул Пембертон. – Все отлично видели, что там произошло.

Они с Сереной уже устраивались на сиденьях «паккарда», когда сзади к машине бодрым шагом подошел Макдауэлл, и Пембертон увидел, что, несмотря на воскресный наряд, тот при кобуре. Возраст шерифа, как и многих других горных жителей, трудно было определить на глазок. Пембертон предполагал, что ему под пятьдесят, хотя черные как смоль волосы и подтянутое тело подошли бы и более молодому мужчине.

– Едем в мой офис, – объявил Макдауэлл.

– Зачем? – спросил Пембертон. – Я действовал в целях самообороны, что готова подтвердить хоть дюжина человек.

– Я обвиняю вас в нарушении общественного порядка. Штраф десять долларов или неделя в тюремной камере.

Пембертон вынул бумажник и протянул Макдауэллу две пятерки.

– И все равно прокатимся в мой офис, – упрямо повторил Макдауэлл. – Вы не покинете Уэйнсвилл, пока не представите свою версию случившегося в письменном виде.

Их разделяло не более ярда, и ни один не хотел отступить. Чуть подумав, Пембертон пришел к выводу, что драка едва ли окажется полезна.

– Вам и от меня потребуется письменное заявление? – осведомилась Серена.

Макдауэлл воззрился на нее так, будто до сих пор не замечал вовсе.

– Нет.

– Я бы предложила свою помощь, шериф, – пояснила Серена, – но, судя по рассказам моего мужа, вы, вероятно, не захотите принять ее.

– Тут он прав, – отрезал Макдауэлл.

– Тогда я дождусь тебя в машине, – сказала Серена супругу.

По возвращении Пембертон снова уселся на водительское место «паккарда» и повернул ключ зажигания. Наступил на педаль стартера, дернул ручной тормоз, и они пустились в шестимильный путь к лагерю. За окраиной Уэйнсвилла Пембертон снизил скорость, едва они подъехали к пятиакровому пруду у лесопилки; поверхность воды скрывали бревна, увязанные на манер хвороста. Затормозив, Пембертон все же не стал выключать двигатель.

– Это Уилки потребовал расположить лесопилку поближе к городу, – пояснил он. – Не мой выбор, но в итоге все сложилось удачно.

Они смотрели поверх застывшей в пруду флотилии бревен, которая дожидалась рассвета, когда вязанки будут разобраны, погружены на тележки и распилены. Серена окинула беглым взглядом территорию лесопилки, включавшую небольшое строение с двускатной крышей, в котором Уилки и Бьюкенен устроили себе контору. Пембертон указал ей на огромное дерево, возвышавшееся над лесочком позади конторы. Кору покрывали бесформенные рыжие наросты, а верхние ветви стояли высохшие, без листвы.

– Каштановая болезнь.

– Хорошо, что погибают каштаны не сразу, а спустя годы, – уронила Серена. – Это дает нам необходимое время, а также повод предпочесть красное дерево.

Пембертон положил руку на твердый шарик рычага сцепления, переключил передачу, и они двинулись дальше.

– Удивительно, что дороги здесь заасфальтированы, – заметила Серена.

– Далеко не все. Впрочем, эта обустроена еще по крайней мере на протяжении нескольких миль. И дорога до Эшвилла тоже. Поезд домчал бы нас в лагерь быстрее, даже при скорости в полтора десятка миль в час, но так я смогу представить тебе наши владения.

Вскоре они выехали за пределы Уэйнсвилла, и пейзаж постепенно сделался гористым и пустынным, хотя изредка мимо проплывали пастбища, похожие на заплатки зеленого войлока на более грубой ткани. А ведь лето почти настало, понял вдруг Пембертон. Белые лепестки кизила увядали на земле, ветви деревьев покрылись густой зеленью. Они миновали хижину, неподалеку от которой женщина черпала воду из колодца. Женщина была босая, а льнущий к ней светловолосый малыш – в одних штанах, подпоясанных бечевкой.

– Обитатели этих гор… – произнесла Серена, глядя в окно. – Я где-то читала, что благодаря изолированной жизни их речь восходит к елизаветинским временам.

– Бьюкенен придерживается того же мнения, – усмехнулся Пембертон. – И даже ведет особую тетрадь, куда записывает отдельные слова и выражения.

Вскоре начался крутой подъем, и фермы вовсе перестали попадаться на глаза. У Пембертона заложило уши, и пришлось сглотнуть пару раз, восстанавливая баланс давления. С асфальта он свернул на грунтовую дорогу, которая почти милю плавно заворачивала вверх, прежде чем сделать последний резкий подъем. Здесь Пембертон остановил машину, и оба вышли. Справа над дорогой нависал гранитный утес, по которому сбегали водяные струи. Слева не было ничего, только долгий обрыв да бледная круглая луна, нетерпеливо выжидающая наступления ночи.