В семь часов две кухарки накрыли на стол, расставив сервиз из тонкого фарфора фабрики Споуда и разложив серебряные столовые приборы и льняные салфетки. Затем прислужницы вернулись с тележкой, груженной плетеными корзинами с намасленными галетами и серебряными блюдами с говядиной, а также разнокалиберными хрустальными чашами мануфактуры «Стойбен», наполненными картофелем, морковью и кабачками, джемами и соусами на любой вкус.

Трапеза была в разгаре, когда на пороге показался Кэмпбелл, прежде щелкавший арифмометром в переднем помещении конторы.

– Мне нужно знать, намерены ли вы с миссис Пембертон соблюсти условие заключенного с Билдедом пари, – сказал Кэмпбелл. – Для начисления зарплат.

– А что нам мешает? – спросил Пембертон.

– У него жена и трое детей.

Эти слова были произнесены спокойно, без малейшего колебания, и лицо Кэмпбелла осталось непроницаемым. Уже не в первый раз Пембертон подумал, что предпочел бы не садиться с этим человеком за покерный стол.

– Тем лучше, – уронила Серена. – Это послужит хорошим уроком для остальных работников.

– Но он останется бригадиром? – уточнил Кэмпбелл.

– Да, в течение следующих двух недель, – ответила Серена, глядя при этом не на него, а на мужа.

– А после?

– Будет уволен, – сообщил Пембертон управляющему. – Хороший урок следует закрепить.

Кэмпбелл кивнул и вернулся в контору, прикрыв за собой дверь. Дробный перестук рычажков арифмометра возобновился.

Бьюкенен, казалось, собирался что-то сказать, но в последний миг избрал молчание.

– Какие-то возражения, Бьюкенен? – спросил Пембертон.

– Ни малейших, – после короткой паузы ответил тот. – Меня ваше пари не касается.

– А вы заметили, как Кэмпбелл постарался оказать на вас влияние, Пембертон? – вмешался доктор Чейни. – Но при этом не напрямую. Он по-своему весьма неглуп в этом отношении, не находите?

– О да, – согласился Пембертон. – Сложись обстоятельства иначе, Кэмпбелл вполне мог бы учиться в Гарварде. И, в отличие от меня, возможно, получил бы диплом.

– Однако именно опыт, обретенный в бостонских тавернах, не позволил тебе пасть от ножа Эйба Хармона, – заметил Уилки.

– Что верно, то верно, – признал Пембертон, – хотя год занятий фехтованием в Гарварде тоже внес свой вклад.

Подняв руку к лицу мужа, Серена провела указательным пальцем по тонкому светлому шраму у него на скуле.

– Фехтвунде^[12] всегда к лицу мужчинам, – негромко заметила она.

Кухарки вернулись, неся малину и сливки. Рядом с блюдцем Уилки одна из них поставила стакан с водой, бутылочки с горькими настоями и железистыми тониками, жестянку с серными пастилками – зелья для чувствительного желудка Уилки и его утомленной крови. Разлив по чашкам кофе, обе удалились.

– И все же вы женщина явно образованная, миссис Пембертон, – сказал Уилки. – Ваш муж упоминал о вашей чрезвычайной начитанности в областях искусства и философии.

– Отец приглашал в наш лагерь репетиторов. Все они были англичанами с оксфордским образованием.

– Что объясняет слегка британскую каденцию вашей речи, – одобрительно заметил Уилки.

– И, конечно, некоторую холодность тона, – помешивая сливки в своем кофе, добавил доктор Чейни, – которую лишь человек непросвещенный мог бы принять за нехватку сочувствия ко всем окружающим, включая и представителей собственной семьи.

Уилки раздраженно повел носом.

– Так думать довольно жестоко, – заявил он. – Одной скудостью познаний возникновение подобных мыслей не оправдать.

– Ну разумеется… – протянул доктор Чейни, в задумчивости округляя пухлые губы. – Я ведь не имел счастья обучаться у британских наставников.

– Ваш отец, по-видимому, был человеком выдающихся достоинств, – сменил тему Уилки, переводя взгляд на Серену. – Мне было бы приятно узнать о нем побольше.

– Но зачем? – словно бы удивившись, произнесла Серена. – Мой отец умер и никому из нас уже не принесет пользы.

Глава 3

Стоило Рейчел Хармон выйти со двора, как прохладная трава сразу увлажнила росой подол ее платья, смочив босые ноги и лодыжки. Завернутого в одеяльце Джейкоба Рейчел держала на согнутой левой руке, в правой была холщовая сумка. Малыш так подрос всего за шесть недель! Черты его тоже преобразились: волосы стали не только гуще, но и темнее, а голубые с рождения глаза сделались теперь каштаново-карими. Рейчел даже не подозревала, что цвет радужек у младенца способен так сильно меняться, и это обеспокоило ее, напомнив о глазах, в последний раз виденных на станции. Бросив взгляд в конец дороги, где стоял фермерский дом вдовы Дженкинс, девушка увидела поднимавшийся от крыши дымок; он подсказал Рейчел, что старуха успела проснуться и уже хлопочет. Тем временем ребенок заерзал в одеяльце, которым она укутала его от утренней свежести.

– Животик у тебя не пустой, а пеленки свежие, – шепнула ему Рейчел, – так что незачем и капризничать.

Поплотнее подоткнув одеяльце, Рейчел легонько провела указательным пальцем по деснам малыша, и Джейкоб тут же сомкнул губы на нехитрой пустышке. Пока он сосал кончик ее пальца, Рейчел задалась вопросом, когда же у ее младенца появятся первые зубки, и еще раз напомнила себе уточнить это у вдовы.

Дорожка, по которой шагала Рейчел, начала плавно сворачивать к реке. На соцветиях трав, росших по обочинам, бисерными россыпями висели капли еще не подсохшей росы. В центре большой паутины, растянутой между парой зонтиков дикой моркови, затаился черно-желтый строитель; Рейчел вспомнились вдруг отцовские слова: если в узелках паутины разглядишь свои инициалы, это верный признак скорой смерти. Побоявшись внимательно изучать паутину, девушка вскинула глаза – убедиться, что над пиком Клингмана к западу не собираются тучи. Затем поднялась на крыльцо дома вдовы и постучала.

– Не заперто! – крикнула изнутри старуха, и Рейчел вошла. Хижину наполнял жирный запах тающего на сковородке сала, а по углам клубился дымок. Вдова Дженкинс неторопливо приподнялась с придвинутого к печи кресла с плетеной спинкой.

– Дай-ка побаюкать твоего мальца.

Чуть присев, Рейчел поставила сумку на пол, перехватила закутанного ребенка поудобнее и обеими руками протянула ей.

– Он с самого утра какой-то беспокойный, – пожаловалась Рейчел. – Может, зубки режутся?

– Дитя мое, дождись сперва, пока ему не исполнится хотя бы полгодика, – улыбнулась вдова Дженкинс. – Виноваты либо колика, либо сыпь. Ну, или пыльца полыни… Много сыщется причин, чтобы испортить настроение такому малютке, но зубы тут точно ни при чем.

Подняв Джейкоба перед собой, вдова заглянула в лицо малышу. Из-за сильных очков в проволочной оправе глаза пожилой женщины показались Рейчел выпученными, готовыми выскочить из глазниц.

– Ведь твердила я твоему отцу, чтоб не терял времени да женился. И сейчас была бы у тебя мать, да только он не послушал… – сказала гостье вдова Дженкинс. – А если бы послушал, ты тоже узнала бы кое-что о детях. Может, и хватило бы, чтобы не позволить первому же мужчине, который подмигнет да улыбнется, затащить тебя в рай для дураков. Ты сама еще дитя и ничего не знаешь о мире вокруг, девочка.

Рейчел, уставив глаза в пол, терпеливо слушала причитания старухи, к которым уже привыкла за два последних месяца. На отцовских похоронах люди выговаривали ей примерно то же – и повитуха, принявшая Джейкоба, и городские кумушки, которые прежде в упор ее не замечали. Каждая уверяла при этом, что заводит все эти разговоры только ради блага Рейчел, из беспокойства и в заботе о ней. Некоторым, вроде вдовы Дженкинс, действительно было не все равно, но Рейчел понимала, что остальные поучали из обычного злорадства. Скорбно сдвинутые брови и сурово поджатые губы не могли обмануть девушку: от нее невозможно было спрятать темную усмешку во взглядах.

Вернувшись в кресло, вдова разместила Джейкоба у себя на коленях.

– Ребенок должен носить фамилию отца, – произнесла она тоном до того нравоучительным, словно Рейчел было пять лет, а не почти семнадцать. – Тогда ему не придется всю свою жизнь объяснять людям ее отсутствие.

– У него уже есть фамилия, – твердо сказала Рейчел, отрывая взгляд от половиц, чтобы упереть его в лицо вдовы. – И Хармон – самая подходящая из всех, что мне известны.

Наступившую тишину нарушали разве что шипение и треск огня в печи, но затем истлевшее, серое от пепла полено с шумом развалилось, разметав под сковородой искры и пепел. Когда вдова Дженкинс заговорила вновь, голос ее смягчился.

– Твоя правда… Хармон – хорошая фамилия, и негоже старой дуре заставлять других напоминать ей об этом.

Рейчел вынула из сумки сахарную соску и чистые пеленки, а также бутылочку с молоком, которое сцедила с утра. Выложила всё на стол.

– Вернусь, как только смогу.

– Тебе пришлось продать лошадь и корову, просто чтобы выжить, хотя виновник живет богаче короля, – с досадой уронила вдова Дженкинс. – Несладкое это местечко, наш мир. Стоит ли поражаться, что дети, являясь на свет, проливают горькие слезы. С самого начала все мы только и делаем, что плачем.

По той же знакомой дороге Рейчел вернулась к себе во двор и встала на пороге хлева. Обвела взглядом сеновал и стропила, вспомнив, как всегда, ту летучую мышь, которая так сильно напугала ее много лет назад. Услышала, как кудахчут куры на заднем дворе, и напомнила себе собрать яйца по возвращении. Глаза не сразу привыкли к царившей в хлеву темноте, и предметы лишь постепенно обрели форму и плотность: ржавый молочный бидон, мешок с порошком от вшей, каким посыпают цыплят, сопрелое колесо от повозки. Бросив наверх еще один долгий взгляд, Рейчел шагнула внутрь, сняла с козел седло с потником и подошла к среднему стойлу. Конь спал, сместив вес на выставленное под углом правое копыто. Рейчел похлопала его по крупу, давая знать о своем присутствии, а потом затолкала в седельную сумку мешок из-под капусты и привязала к седлу мотыгу.

– Надо бы прогуляться, Дэн, – сказала она коню.

Вместо того чтобы вновь пройти мимо дома вдовы Дженкинс, Рейчел предпочла спуститься по горному склону, следуя за ручьем Рудиселл, – туда, где тот впадал в речку Пиджин; тропа здесь сузилась из-за буйных побегов ирги, поникших под тяжестью пурпурных ягод, и золотарника, яркого, под стать солнечным лучам. Рейчел знала, что уже скоро и листья женьшеня в глубине леса наберут цвет. Это время года всегда казалось ей самым красивым из всех; оно превосходило и многоцветную осень, и даже весну, когда ветви кизила колышутся и сверкают, словно укрывая собою облачка из белых бабочек.

Дэн осторожно ступал по тропе, по обыкновению окружая молодую хозяйку нежной заботой. Этого коня семья купила за год до рождения Рейчел. Даже будучи пьян или зол, старый фермер никогда не обращался с Дэном скверно, не пинал и не ругал его, не забывал покормить или напоить. Продажа лошади оборвала очередную нить из тех, что связывали девушку с отцом.

Выйдя на грунтовую дорогу, они с Дэном двинулись вдоль реки на юг, в сторону Уэйнсвилла; встающее солнце грело Рейчел левое плечо. Через несколько минут девушка заслышала вдалеке гул мотора, и сердце у нее екнуло, стоило поднять голову: спешащая навстречу машина была зеленого цвета. Но нет, то был не «паккард», и Рейчел устыдилась: даже теперь какая-то ее часть надеялась, что это мистер Пембертон спешит в Кольт-Ридж, чтобы каким-то чудом все исправить. Тот же стыд она испытывала и в минувшие два воскресенья, когда приходила на церковную службу в лагере, а после бродила у столовой с Джейкобом на руках, тщетно дожидаясь, не покажется ли мистер Пембертон.