Никогда до сих пор я не проходил в эту часть комнаты. Каждый раз, войдя в дверь, я круто поворачивал налево и проходил к тому столу, за который меня усадил впервые Али руками дорогого Иллофиллиона.

Сегодня, стараясь охранить глубокую сосредоточенность Наталии, я прошёл в правую половину комнаты и поразился её огромным размерам. Весь верхний этаж домика занимала одна эта комната. Здесь, в правой её половине, тоже было много книг, стоял ещё один письменный стол, на котором в прекрасной белой вазе благоухали свежие цветы. Я подумал, что это немой слуга приносит их сюда. Чистота комнаты, где всюду был белый мрамор, поражала. Точно всё здесь только что вымыли и убрали пыль.

Я взглянул на книги в застеклённых шкафах и снова удивился – такое разнообразие языков смотрело на меня оттуда. В первый раз за всё время моего отъезда из Петербурга меня потянуло писать. И мой писательский зуд был так силён, что я готов был тотчас же сесть за стол Али и начать писать дневник своих впечатлений за этот почти уже полный год жизни, промчавшийся точно вихрь.

Я уже двинулся было к столу, как моё внимание привлекла маленькая, едва заметная дверь, находившаяся с правой стороны, за шкафами книг. Сюрприз для меня был огромный. Я полагал, что верхний этаж весь состоял из одной этой большущей комнаты, а теперь понял, что здесь было ещё одно помещение.

В моей памяти встало воспоминание о комнате Ананды в Константинополе, о том, как Иллофиллион готовил «принцу и мудрецу» вторую, тайную комнату, вход в которую был закрыт для всех. Я подумал, что у Али здесь тоже была его святая святых, куда входил только он один и, быть может, его самые близкие друзья и ученики.

Благоговение перед святыней дорогого друга, которого я так недавно видел благословляющим меня у алтаря в доме Иллофиллиона, переполнило меня. Я вспомнил всю встречу с Али-старшим. Его лицо и жесты. Его величие и неизменную, не имеющую слов для выражения ласковость, пронизывающую всё его обращение к человеку даже тогда, когда слова его были строги и серьёзны. Не было суровости в этом поразительном лице даже тогда, когда его прожигающие глаза читали, казалось, самую глубину человеческого сердца.

Вспомнил я и пир, и предшествовавший ему разговор Али с Наль и Николаем. Вспомнил и прогулку в парке Али, его беседу со мной, его проводы нас с Флорентийцем, когда он стоял возле коляски и последний подал мне руку, обнял и ласково притянул к себе.

Как много прошло времени с тех пор, как много встреч и людей мелькнуло в моей жизни, а это объятие и взгляд стояли в моей памяти такими живыми, будто я только вчера расстался с Али.

И Ананда вспомнился мне, и сэр Уоми, так благодушно выносивший своего неумелого секретаря, и Иллофиллион, отдавший мне такой огромный отрезок своей жизни, забот и внимания. Я точно читал, лист за листом, книгу моей жизни последних месяцев, снова ярко переживая все встречи. Али-молодой, дорогой капитан Джеймс, Анна и Строганов, Жанна, её дети, милый князь, турки, Хава, Генри и, наконец, ужасные Браццано и Бонда…

И такая благодарность переполнила меня ко всем моим великим покровителям за их сверхъестественную доброту, с такой простотой мне данную! И жалость, сострадание к тем несчастным, которым я отдал поцелуй Любви, но помочь не смог, раскрыли моё сердце в горячей мольбе. Я невольно опустился на колени, прижался к двери и звал Али, чтобы через него донеслась моя любовь до несчастного Браццано, чтобы не только одной благой мыслью была моя молитва, но чтобы я смог найти действенную энергию претворить мою любовь в активный труд для счастья и спасения несчастных.

Я погрузился в молитву, стремясь нести радость нового знания в чистоте своего сердца всем страдальцам, остающимся в зле только из-за своего невежества и грубых страстей. В моей молитве не было ни печали, ни раскола в сердце, как бывало раньше, когда я молился о несчастных, о страдающих. Я приносил в своей молитве полное благословение всему сущему. Моя уверенность и радость жить, зная Великую Жизнь в себе, не имели теперь тех трещин скорби, которые раньше всегда вторгались в мои молитвы. Меня больше не тревожил вопрос, зачем так много страданий в мире, я понимал: «Всё во благо». Я ушёл куда-то, слился, растворился в благоговейном призыве к Али…

Нежная рука легла мне на голову – возле меня стоял Иллофиллион. Он улыбнулся мне, молча поднял меня с коленей и сказал:

– Ты угадал, мой друг. Там «святая святых» Али. Ввести тебя туда может только его рука. Я не сомневаюсь, что, встретив тебя здесь, он сделает это. Твоя молитвенная благодарность ему раскрыла тебе возможность войти туда. Но в эту минуту твоего счастья выполни до конца задачу твоей встречи с Наталией. Окончи эту встречу в радости, как и начал, и будь счастлив данным тебе поручением.

Я пошёл к Андреевой. Душа моя сияла, ни единой тёмной крупинки не жило во мне, весь я был полон такой мощью любви, что чувствовал в себе силу сдвинуть гору.

При моём приближении Андреева подняла на меня глаза, и я прочёл в них раздражение и какое-то нетерпение. Это вызвало у меня улыбку, я готов был взять на себя не только её раздражение, но всё, что бы она ни излила на меня, лишь бы облегчить ей сейчас жизнь и приобщить её к моей радости. Должно быть, моя любовь передалась ей. Под моим взглядом она утихла и рассмеялась:

– Ну, можно ли выговорить вам то, что я только что хотела вам сказать? Простите меня, я прочла уже всё то, что мне было нужно узнать из этой книги, распалилась желанием поскорее бежать писать мой труд и не могла сообразить в этой сплошной белизне, где здесь дверь. Вы же ушли, оставив меня здесь одну, вот меня и охватило нетерпение. Кроме того, от этого слепящего света, отражённого от белых стен, у меня сделалась сильнейшая головная боль. Я просто заболею, если вы не выведете меня сейчас же отсюда.

Её страдальческий вид не дал мне времени высказать ей, как я был поражён тем, что она говорила, и её нездоровьем. Значит, она не видела, что я был всё время здесь. Комнату наполнял чудесный свет. Было прохладно по сравнению с жарой вовне. Но раздумывать было некогда, я взял книгу, положил её в шкаф, подал руку бедняжке, которая была бледна и задыхалась, и вывел её на островок, где ей стало сразу легче.

Я проводил её через горбатый мостик в ту часть парка, где была расположена главная часть Общины, и только здесь болезненное выражение покинуло лицо Наталии Владимировны, вид у неё стал радостнее и дышать она также стала ровнее.

– Как я жалею, что у меня нет с собой пилюли Али. Вам сразу стало бы очень легко, и ваша слабость сменилась бы бодростью.

В этот момент нас нагнал Иллофиллион.

– Я вовремя подоспел. Будет очень неплохо, если вы, сестра Наталия, съедите одну из этих конфет, – сказал Иллофиллион, протягивая Андреевой коробочку с совсем маленькими белыми шариками. Андреева взяла маленький шарик, проглотила его и глубоко вздохнула.

– Что это делается с вашим Лёвушкой, Иллофиллион? Чем вы его так успешно закаляете? Не прошло и трёх месяцев, а он уже стал богатырём. Не говорю уж о сегодняшнем дне. Сегодня он положительно красавец.

– Да ведь и вы, Наталия Владимировна, бываете красавицей, – ответил я ей, смеясь. – Но именно в эти моменты вы себя не видите, как, к сожалению, и я ещё ни разу не видел себя красавцем.

– Если бы вы были в силах победить свои нетерпение и раздражительность, моя дорогая, – взяв руку Андреевой и поглаживая её, ласково говорил Иллофиллион, – вы бы уже сегодня могли прочесть те слова в комнате Али, которые там для вас горели. Это именно о них говорил вам Али в своём последнем письме к вам. Вы должны суметь прочитать их сами, без помощи Лёвушки, и только тогда сможете работать дальше с Али и принести в мир то знание, которое настала пора передать людям. Али поручил мне передать вам, что тот этап вашей работы, где вы застряли сейчас, не потому труден для вас, что вы чего-то не знаете, но потому, что он требует от вас более высокой духовности. Переменить себя вы не можете. Но вложить в свой труд всю свою доброту и любовь к человеку вы вполне способны.

Думайте не только о труде для человека, но и о любви к Али. У ученика может быть только счастье его простого дня, счастье служить Учителю, утопая в радости. Самое простое дело обычного дня – вот что такое ученичество. Но не подвиги и такие дела, которыми люди прославляются.

По мере того как Иллофиллион говорил, Андреева всё больше успокаивалась. Её возбуждение гасло, лицо смягчалось, и глаза теряли огненный блеск.

– Вы дали мне сейчас новое ощущение умиротворения, доктор Иллофиллион. Я буду работать уже по-иному, чем раньше. Мне кажется, что я поняла всё, что вы мне сказали. – Поклонившись нам, она ушла к себе.

Когда мы остались одни, Иллофиллион спросил меня:

– Чувствуешь ли ты в себе ещё ту силу, Лёвушка, которую ты ощущал в комнате Али?

– О да. Сегодня я понимаю, что количество любви может стать любым качеством, любой энергией. И что такое Любовь-Сила, я теперь понимаю.

– Тогда пойдём к леди Бердран. Она уже оправилась настолько, что завтра я хочу разрешить ей покинуть наш корпус и снова вступить в общение со всеми. И я хотел бы, чтобы ты в свой великий день счастья приветствовал её выздоровление и передал ей часть тех чистейших вибраций, которыми пронизали тебя великие и милосердные труженики.

– Иллофиллион, дорогой, я буду очень счастлив увидеть больную и передать ей часть своей радости, которая сегодня окружает меня. Ваше присутствие поможет мне найти нужные слова, чтобы разделить мою радость с нею.

– Не думай о том, как пройдёт встреча. Ощущай, что Али и Флорентиец рядом с тобой. И ты всё сделаешь именно так, как это необходимо.

Мы вошли в наш дом и прошли прямо к леди Бердран, которую я сразу даже не узнал в прелестной, свежей и молодой женщине, напоминавшей в своём воздушном белом платье прекрасный цветок, вместо той печальной, бледной красавицы, которую я встретил в первый день моего приезда в Общину.

В свою очередь радостно поздоровавшись с Иллофиллионом, леди Бердран ответила на мой поклон приветливо, но так, как раскланиваются с человеком, которого видят в первый раз в жизни. Даже лёгкое разочарование мелькнуло на этом прелестном личике. Я рассмеялся, подумав, насколько мы ничего друг о друге не знаем. Женщина не предполагала, откуда и с чем я к ней пришёл, и огорчилась, увидев «чужого».

– Вы не узнали меня, леди Бердран, точно так же, как и я не узнал бы вас, если бы Иллофиллион не предупредил меня, что ведёт меня к вам. Если раньше вы были похожи на бледную изысканную орхидею, то теперь вы ни дать ни взять тот задорный горный цветок, который растёт в здешних горах. Как его ни стремишься согнуть – он всё распрямляется.

– О, теперь я узнала вас по вашему смеху и вашей манере говорить! – протягивая мне обе руки, ответила милая хозяйка комнаты. – Но как вы изменились! Если я поразила вас своим здоровым и даже задорным видом, то вас самого я и сравнить не знаю с кем или с чем. Вы были мальчиком, а сейчас вы можете быть моделью героя для Беаты.

Шутя ответив, что у меня для художницы уже готовы заказы на вещи, более достойные её кисти, я пристально приглядывался к американке. И чем больше я в неё вглядывался, тем больше понимал, какой же силой любви должен был обладать Иллофиллион, чтобы тяжело больной человек мог так исцелиться, закалиться и переродиться в такое короткое время.

– Чем же вы были заняты всё это долгое время, леди Бердран? – спросил я молодую женщину, когда мы с ней уселись на балконе после того, как нас покинул Иллофиллион, сказав, что навестит Игоро и вернётся вскоре к нам.