Африканский самурай (страница 10)
Всю жизнь я с нетерпением ждал того дня, когда вырасту достаточно для того, чтобы стать одним из них. Я изучал их движения – как они встряхивали запястьями, чтобы застучали бусы, как упирались ходулями, а потом резким движением бедер взмывали вверх и поворачивали лодыжки так, чтобы их тела трепетали под одеяниями, словно тростник на ветру. Чем больше я смотрел на них, тем медленнее казались движения, каждый жест становился отдельным событием, и я понимал цель каждого рывка или толчка, откладывая их в памяти и мечтах, приберегая знания для того дня, когда смогу сам повторить выступление.
– Иди сюда.
Я сел на бревно рядом с отцом. Он положил ладонь мне на плечо.
– Тебе уже двенадцатый год. Скоро ты отправишься в хижину М’Мверы вместе с ровесниками. Для тебя это будет началом пути к тому, чтобы стать мужчиной. Там старейшины будут обучать тебя обычаям и законам твоего народа.
Чуть подумав, он сунул руку под тряпицу, которой накрыл свою работу, и вытащил маленькое тесло, которым пользовался для резьбы: заостренную металлическую полосу на короткой деревянной рукоятке. Он озорно улыбнулся.
– Но это не значит, что нельзя начать занятия раньше. Возьми. Теперь оно твое.
Он протянул мне тесло.
– Но пусть это будет нашей тайной. Принеси какую-нибудь деревяшку.
Я сбегал к поленнице возле хижины, и отец начал учить меня резьбе.
Несколько дней спустя мать приготовила на ужин острую рыбную похлебку, которую любил отец. Я понял, что наутро он снова уедет в дальние места торговать с чужеземцами.
Я проснулся рано, надеясь еще застать его дома. Отцовская тележка была уже нагружена, и он стоял рядом с мамой в слабом свете зари, прижавшись лбом к ее лбу. Глядя на их силуэты, слившиеся на фоне восхода, я решил им не мешать.
Когда отец скрылся из виду, мама вернулась к крыльцу. Я сидел рядом с ней перед хижиной, глядя на проходящих людей, и время от времени махал кому-нибудь рукой или обменивался короткими приветствиями.
Мать была полной противоположностью отца – черная, гладкокожая и сильная. Руки у нее были мускулистые от работы в поле, а ладони шириной и силой не уступали мужским, но двигалась она с изяществом, скрадывавшим крепость ее сложения.
– Скоро ты уйдешь в хижину. Я буду по тебе скучать, – сказала она.
– До этого еще несколько дней.
– А я останусь совсем одна.
Она потерла глаза, притворяясь, что вот-вот заплачет. Я легонько толкнул ее плечом, и мы оба рассмеялись. Мама наклонилась ко мне и удивленно приподняла бровь.
– Твой отец говорит, что у него пропали некоторые инструменты для резьбы. У нас завелись воры? Или, может быть, духам стало скучно и они решили найти себе занятие? Других объяснений я не вижу.
– Я… да… я тут…
– Ступай, – перебила она. – Покажи, что ты задумал.
Я сходил в дом и вернулся с маской, работе над которой посвящал все время, когда отец и мать были заняты.
– И что это?! – воскликнула она.
– Это носорог, – ответил я. – То есть я думаю, что это он. Как его описывал отец.
Она провела пальцем по дереву, коснулась кончика рога, перевернула маску, чтобы рассмотреть внутреннюю сторону.
– Не знаю, на что похож носорог. Спросим твоего отца, когда он вернется. Но работа хорошая. У тебя дар.
Я радостно улыбнулся материнской похвале.
– Когда я стану участвовать в празднике, ты будешь играть для меня на барабане, пока я танцую?
Она вернула маску и поцеловала меня в лоб.
– Я буду играть для тебя, пока на барабане не лопнет кожа. Посмотрим, что устанет раньше – мои руки или твои ноги.
* * *
В день, когда меня угнали в рабство, я вылез из пещеры, где мы вместе с мальчишками моего возраста выламывали камни в поисках руды. Мы были усталые и голодные, потому что время, к которому должны были принести еду, уже давно миновало.
Мы продолжали работать, слой за слоем обдирая каменную кожу пещеры, пока пол в пещере не оказался весь заставлен мешками с камнями, а в животах у нас не начало урчать от голода. Мы выползли из пещеры, поднимаясь по веревкам, натянутым вдоль стен. Я вышел на обжигающее солнце, склонив голову и моргая, и не видел ничего, кроме собственных следов, оставшихся в пыли у входа в пещеру, пока глаза не привыкли к свету. И тут я заметил что-то неладное, но сначала не мог понять, что именно.
Я стоял вместе с другими ребятами и смотрел в сторону деревни. Поначалу мы видели только дома и печь, в которой плавили руду, деревья вдали, а за ними – начало склона, который спускался на равнины. Потом, моргнув несколько раз, я разглядел и остальное.
По всей деревне валялись тела взрослых и большей части старших мальчиков. Немногочисленные уцелевшие парни и все девочки помоложе со связанными за спиной руками стояли на коленях возле печи. Я попытался разглядеть мать, но сразу понял, что не пощадили никого. Чтобы не видеть мертвых, я тут же закрыл глаза и потом, когда открыл их снова, смотрел только на живых, не отрывая взгляда от тех, кто стоял связанным у печи, и не позволяя себе ни смотреть на убитых, ни думать о них. Только тут я заметил чужаков.
От отца я слышал рассказы о белых людях – отец встречал их в городах, где они торговали лекарствами и инструментами, – но та дюжина, что возникла перед нами, была первыми белыми, кого я увидел в своей жизни. У них были заросшие лица, глубоко посаженные глаза и странного кроя одежда. Крепкие мышцы молодых, но морщинистые лица стариков. Чужаки что-то кричали нам на языке, которого мы не понимали. Короткие и резкие слова яростно срывались с их губ.
– Злые духи! – вскрикнул один из мальчишек.
В ужасе он подпрыгнул на месте, зацепился ногой и свалился в пещеру. Удар его тела о дно пещеры вырвал нас из оцепенения.
Мы бросились врассыпную. Кто-то побежал домой, кто-то обратно в пещеру, но уже осторожно, с помощью веревок. Один из ребят добежал до края деревни и попытался взобраться по стволу огромного дерева. Я побежал мимо чужаков в сторону печи. Мальчишки и девчонки, стоявшие на коленях, испуганно смотрели на меня, но перерезать веревки было нечем. Я попытался развязать узлы, но даже не смог их ослабить и просто сел в онемении перед ними, стараясь их успокоить.
– Я не дам им забрать вас, – раз за разом повторял я.
Это обещание я был не в силах исполнить. Чужаки увели нас почти без сопротивления. Несколько дней они гнали нас, босых, через земли, которые я никогда прежде не видел. Когда мы пришли к большой воде, они стали по одному выталкивать нас навстречу другим белым. Новые чужаки хватали нас за мошонку, грубо трясли за плечи, совали пальцы в рот, ощупывая зубы. Они заталкивали нас в чрево кораблей, обратно в темноту.
Ложем нам служили две доски, прикрепленные к борту, настолько узкие, что было едва возможно лежать на спокойной воде, но не за что ухватиться, если на море поднималась волна. В углу стояло одно-единственное ведро, которое переполнилось уже через час после отплытия, и никто его так и не поменял. Поэтому мы, дрожа, лежали на досках и ходили под себя прямо на этих узких койках. От качки многих из нас тошнило, и мы катались в собственной рвоте, натыкаясь друг на друга. Время от времени дверь на камбуз распахивалась, и прямо на покрытый коркой грязи пол выливали несколько ведер вязкой каши, за которую нам приходилось драться. Мальчишки стучали ногами по доскам борта, пытались окровавленными пальцами оторвать их и бессвязно кричали и плакали, что хотят домой.
Двенадцать раз я видел новый рассвет сквозь щели над головой, прежде чем корабли остановились. Выведшие нас на свежий воздух мужчины прикрывали рты и носы и били нас, если мы подходили слишком близко. Ноги еле держали, отвыкнув от неподвижности твердой земли. Лохмотья, оставшиеся от нашей одежды, сорвали и сожгли, а нас принялись окатывать из ведер. Потоки воды у наших ног, бурые и серые, полные комочков грязи, скатывались с причала в море. Тут же на причале лежали тела тех, кто не пережил плавания. Потом я узнал, что их порубили на куски и продали фермерам на корм для свиней и собак.
Дни, проведенные без еды и отдыха, морская болезнь, обезвоживание и понос совершенно опустошили нас. Я старался сберечь те силы, что еще оставались, и загнал поглубже все мысли о прошлом и будущем. Я жил от вдоха до вдоха, не заглядывая вперед и не оборачиваясь назад. Осмотр в порту, грубая помывка и сортировка – все это пролетело словно в тумане. Каждая толика внимания, которую мы только могли найти, уходила на попытки разобраться в происходящем, понять, где мы находимся, сколько времени прошло и что мы потеряли. Кто из нас выжил, а кто – нет.
Я понятия не имел, где нахожусь, но знал, что где-то далеко от дома. Так далеко, что даже отцу будет не по силам меня отыскать. Я подумал, как он вернется домой. Заметит ли он следы нападения издали или въедет в деревню в ожидании, что все идет как обычно? Будет ли он улыбаться, предвкушая встречу с нами, как это бывало после каждой поездки? Каково это – готовиться поцеловать жену, но найти лишь ее тело, стремиться обнять сына, но узнать, что он пропал? При мысли о его горе, его утрате у меня сжалось сердце. Его боль я ощущал даже острее, чем собственную.