Когда нас вызвали, Валиньяно взял собственную свиту – кроме брата Органтино и меня его сопровождали еще с десяток священников рангом пониже, которые тащили тележки и ящики. Один из стражей у ворот начал было досмотр, но другой быстро его остановил. Похоже, Нобунага отдал приказ относиться к нам с уважением. Тем не менее копье и меч у меня отобрали, и в приемную я снова вошел без оружия.

Без двух дюжин людей, рассаженных вдоль стен, главный зал казался намного больше. Нобунага сидел на верхнем ярусе помоста с поистине императорским достоинством. Троих генералов, которые сидели на помосте перед ним двумя днями ранее, сегодня не было. Только изнеженный темноглазый юноша по имени Ранмару, который ввел нас в зал и занял место рядом с Нобунагой.

Органтино начал переговоры.

– Господин Нобунага, я, как всегда, очень рад вас видеть, и ваш прием оказывает нам великую честь. Также для меня большая честь представить вам очень уважаемого и высокопоставленного представителя нашей церкви, который провел много месяцев в море ради возможности увидеть вас. Представляю вам отца Алессандро Валиньяно, визитатора миссий в Индии.

Валиньяно поклонился, но не столь низко, как того требовали обстоятельства, и это наверняка было сделано намеренно. Нобунага кивнул Валиньяно, решив не обращать внимания на оплошность. От непринужденности и простоты нашей прошлой встречи не осталось и следа. Нобунага еще даже не посмотрел в мою сторону и никак не выдал знакомства со мной. Я стоял за плечом Валиньяно в нескольких шагах позади. Он шагнул вперед.

– Как сказал брат Органтино, я и в самом деле проделал дальний путь, мой господин. Я привез вам приветствие от самого папы, который выражает свою благодарность за то, что вы позволили нам нести слово Божье вашему народу. Надеюсь, наш Господь благословит труды ваши, а вы позволите нам продолжать наше дело.

Валиньяно взмахнул рукой, и вперед вынесли ящики.

– Надеюсь, господин окажет нам честь, приняв эти скромные дары.

Ящики открылись, давая возможность разглядеть подарки. Тонкие хрустальные кубки и бутылки с лучшим португальским вином, бархатные одеяния, меха и тонкой работы золотые ожерелья. Нобунага тщательно разглядывал каждую вещь, поднимал бокалы, чтобы рассмотреть их в солнечном свете, перебирал пальцами ткани, но больше не последовало почти никакой реакции, пока Ранмару не собрал подарки и не вызвал слуг, чтобы их унести. Нобунага так и не сказал ни слова.

Отец Валиньяно стоял ко мне спиной. Я не видел его лица, поэтому не могу сказать, были ли его следующие слова плодом тщательной подготовки или искусной импровизации. Но ни в том случае, ни в другом потрясение, вызванное его словами, не было бы меньшим.

– Я предлагаю последний дар, подобных которому не существует в Японии. Если церкви будет позволено продолжать работу в этих землях, мы будем трудиться под защитой господина Нобунаги. Это значит, что собственная охрана мне не нужна.

Возникло такое чувство, будто у меня сжимается кожа. Других ящиков в зале не было, больше нечего было вынести. Я уперся взглядом в затылок Валиньяно, словно тем самым мог помешать ему говорить. Остальные в зале еще не поняли, что происходит.

– Я предлагаю вам одного из лучших воинов, которые встречались мне во всех землях, где мне довелось побывать, – продолжал Валиньяно.

Присутствующие в зале начали осознавать, к чему он клонит, и понимание прокатилось по залу волной, которую я ощутил физически. У стоявшего рядом Органтино дернулась рука.

– Обученный с юных лет и проведший с оружием половину жизни, это молодой мужчина, но старый солдат. Он обучен владеть мечом, копьем, кинжалом, луком, палицей и аркебузой и сведущ в тактике. Я предлагаю вам моего слугу, которого вы зовете Ясукэ.

Волна рассыпалась, окатив всех присутствующих. Валиньяно и Нобунага, не мигая, смотрели друг на друга. Хоть как-то отреагировал только Органтино. Он посмотрел на меня с оторопью, показывавшей, что понятия не имел о том, что должно произойти. Нобунага улыбнулся, но лишь слегка, словно это была уступка, которой он ждал, и мне показалось, что детали этой встречи были обговорены заранее. Отправить посланцев, чтобы втихаря разузнать, какие дары вызовут наилучший отклик, было вполне в духе Валиньяно, но ему хватало и умения читать людей на месте, чтобы предложить то, что их больше всего заинтересует.

У меня сдавило грудь, словно воздух в легких вдруг сменился льдом. На мгновение мне захотелось что-нибудь сказать, но я не знал что. Что я мог сказать? В этом зале я был единственным, кто не обладал никакой властью. За мной не стояли ни церковь, как за Валиньяно и Органтино, ни сильный клан, как за Нобунагой и Ранмару. Меня угнали из деревни, от моего народа, разлучили с теми, кто мог мне помочь, и заставили рассчитывать лишь на благоволение и богатство тех, кто при первой же возможности был готов обменять меня на что-нибудь более ценное.

Как бы зол я ни был на Валиньяно, еще больше я злился на себя за то, что так глупо просчитался, определяя свое место в жизни. Я служил Валиньяно и церкви долго и усердно, а они взамен хорошо обращались со мной, но я так и не стал одним из них. Собственность – только и всего. Все, что было мне близко, осталось на улицах африканской деревни или в доках Индии.

Я стоял твердо, сохраняя непроницаемое выражение лица. Что-то говорить или делать не имело смысла. Всего лишь нескольких слов оказалось достаточно, чтобы продать меня снова.

Часть II
Замок Адзути

Кому не ведомо, что плотью жертвуют, чтобы воздать за доброту, а жизнью – ради дружбы и моральных обязательств?

Из пьесы театра но «Томоэ»

Глава 8

Когда работорговцы напали на нашу деревню, моего отца не было дома.

Ребенком я проводил бо́льшую часть дня в непроглядной темноте пещер, выламывая куски камня из стен и складывая их в разложенные у моих ног мешки. Пыль разъедала легкие, и о том, что рядом трудятся и другие мальчишки, мне напоминал только их кашель. Парни постарше вытаскивали камни из пещеры и раскалывали на части в поисках прожилков железа, а пару раз в день они спускались обратно и приносили лепешки и жидкую похлебку, есть которые нам приходилось на ощупь.

Я был сильнее многих старших мальчишек, хотя еще не достиг возраста обрезания. После многочасовой работы мы поднимались наверх, разминая негнущиеся и кровоточащие пальцы, и подставляли лица солнцу, пока не переставали щуриться. Если добыча была богатой, взрослые разводили посреди деревни огромный костер, плавили железо в печи, потом давали ему остыть и ковали разные вещи – инструменты, украшения, оружие. Все это мы отдавали заезжим арабам или индийцам в обмен на одежду и зерно, а иногда мужчины набивали столько мешков, сколько могли увезти их мулы и лошади, и уезжали на несколько дней торговать с другими племенами, жившими по соседству, а иногда и дальше.

Мой отец был одним из таких торговцев и часто привозил из поездок невероятные рассказы о городах с высокими глинобитными башнями, о рынках, ломящихся от чужеземных товаров, о царях и царицах, владевших несметными богатствами, носивших золотые цепочки от уха до носа и украшавших свои пальцы рубинами и изумрудами размером с жука. Он рассказывал о библиотеках с бесконечными рядами книг, написанных на пергаменте и коже, о зверях, носившихся по равнинам, висевших высоко на деревьях или праздно нежившихся на берегах ручьев и озер, и о людях, которые мазались золой, чтобы походить на призраков, или покрывали свою кожу узорами из шрамов.

Однажды мать спросила меня, чем я буду заниматься, когда стану мужчиной. Не пойду ли я по стопам отца?

Я едва нагнал мать на пыльной дороге, когда она возвращалась с поля, которое возделывали все жители нашей деревни. Вместе с тремя другими женщинами она несла корзины с ямсом и просом. Увидев меня, она вздрогнула от удивления.

– Ты уже ростом почти с отца! – воскликнула она, словно упрекая меня. – Когда и успел? Когда мой сын успел так вымахать?

И верно – я, привыкший смотреть на мать снизу вверх, теперь смотрел ей прямо в глаза, и это вдруг удивило меня ничуть не меньше, чем в шутку удивилась она. Склонив голову, я зашагал рядом.

– Вырастет настоящим великаном, – сказала одна из женщин. – Пожалуй, я своего сына буду на ночь закрывать в корзину, чтобы он не вырос таким большим.

Остальные женщины рассмеялись, но мать, казалось, ощутила неловкость.

– Мой сын скоро станет мужчиной, – объявила она и добавила, обернувшись ко мне: – Тебе нужно будет выбирать. Не сейчас, но уже скоро. Ты продолжишь работать в копях? Или станешь странствовать, как твой отец?

Последнее она пыталась произнести в шутливом тоне, но безуспешно.

– Отец – слишком хороший рассказчик, – заверил я ее. – Он описывает земли, которые повидал, так подробно, что мне нет нужды видеть их самому. Я останусь здесь.

– А наша деревня для тебя не слишком мала? – спросила она.

– Нет. Как и моя мать. И неважно, насколько еще я вырасту.

Ее лицо расцвело в улыбке, и показалось, что в моей груди восходит солнце.

– Если собираешься стать мужчиной, тебе придется научиться самому важному – как помогать женщине.

Она передала мне свою корзину, а потом остальные три женщины по очереди подошли и поставили сверху свои корзины. Рассмеявшись, они подобрали юбки и бросились бегом по дороге к деревне, словно дети.

Я пытался удержать корзины в равновесии, но они покачнулись в моих дрожащих руках, и верхняя корзина опрокинулась прежде, чем я успел сделать хоть один шаг. Ямс полетел во все стороны. Я поставил корзины на землю и бросился собирать рассыпавшиеся клубни. Ветер все еще доносил до меня смех матери.

* * *

Когда отец не путешествовал, он занимался резьбой по дереву: делал мебель для других жителей деревни или маленьких идолов на продажу, но чаще всего – маски.

В один из последних дней, которые мы провели вместе, я застал его сидящим на бревне во дворе, склонясь с инструментами в руках над очередной поделкой, лежавшей на столике перед ним.

– Можно посмотреть? – спросил я.

– Ты же знаешь, что нельзя.

Он накрыл работу тряпицей.

– Даже одним глазком?

Отец рассмеялся. Он казался старше своих лет, морщинистый и обветренный от частых путешествий, но улыбка молодила его, а в темных глазах разгорался живой огонек. Его кожа была светлее, чем мамина или моя, потому что много лет назад, чтобы жениться на маме, он переехал из другой деревни. Он был широкоплечий, но худой, и, чтобы обеспечить себя, а теперь еще и нас, больше полагался на силу обаяния, чем на силу мускулов.

– Ты каждый год просишь и всегда знаешь, что я отвечу. Увидишь маску, когда начнется праздник, но не раньше. И тебе придется угадывать, под какой маской буду я.

– Я всегда знаю, под какой маской ты, – ответил я.

– А откуда ты это знаешь?

Ответ я оставил при себе. Не хотелось говорить ему, что он всегда смотрит через маску прямо на меня, потому что я испугался, что тогда он перестанет это делать.

Деревенский праздник был моим любимым временем в году. Все жители деревни, мужчины и женщины, придумывали себе костюмы, готовили песни. Женщины раскрашивали лица и танцевали, притопывая и распевая песни под ритмичные хлопки по туго натянутой коже барабанов, а потом по очереди выходили танцевать мужчины в покрытых искусной резьбой масках. Они танцевали на ходулях, украсив руки перьями и бусами и обтянув ноги и ходули яркими узорчатыми тканями.