И нагнувшись к ней, шепотом:

«Глухо.
Вселенная спит,
Положив на лапу
С клещами звезд
Огромное ухо».

Пустые улицы вторили эхом. Он обнимал ее за плечи. Сводящее с ума сочетание: Маяковский и страстно декламирующий Вовчик. А сейчас сидит за партой напротив, в солидном костюме, никакой поэзии в глазах, одна сытость. Конечно, не узнаёт ее… Куда там, родная мама бы не узнала. А рядом с ним – полная дама (супруга, черт ее подери), похожая на тюлениху гладким лицом и блестящими зализанными волосами. У него поменялся вкус? Нет, скорее полностью жизнь… Все ушло… Ушло… Будто и не было…

А ведь они с ним почти что поженились. Два раза. Опять же мистическое стечение обстоятельств. Приехали в ЗАГС после ночи любви, полной стихов, его рук, сжимающих до хруста, пробегающих по потолку бликов и снова стихов. Что тюлениха может об этом знать?! Что-о-о?! Он внес свою Ни в ЗАГС на руках, с торжествующим видом, а она – гордая, с распухшими от поцелуев губами. Все напрасно. Оказалось, у нее не вклеена новая фотография на двадцать пять лет, а с таким непорядком в паспорте заявления не принимают.

Второй раз, после очередного ночного гулянья, решили во что бы то ни стало дождаться открытия ЗАГСа. Не спали, шатались по пустому городу, говорили, говорили. В девять стояли у входа. Первые и единственные на свете влюбленные. Больше никого не было. Немного погодя выяснилось, что понедельник – выходной для клятв в вечной любви день.

А потом это желание замусолилось, затерялось среди начавшихся необъяснимых исчезновений Вовчика и ее панических ожиданий, кануло в бесконечных ссорах, растворилось в соленых слезах. Тогда и появилось курение, до утра на холодной кухне. Ходила из угла в угол, обхватив саму себя коченеющими руками или зажав рот, чтобы не выть во весь голос от отчаяния и боли…

Глупо, но ведь было. Никуда не деться. Жить без него не хотелось, и это было сильнее страха смерти. Прыгнула из окна кухни. Думала вырваться из нестерпимого одиночества, как бабочка из кокона. Но увы… не полетела ввысь, а рухнула нелепым кулем вниз. Хорошо, зацепилась за ветку дерева, смягчившую падение… Отсюда и хромоногость.

Вовчик навестил пару раз в больнице, виновато посидел у постели, украдкой косясь в сторону окна, как будто тут было уже мертвое, но еще не погребенное тело, а за окном ждало – теплое, живое. Догадка подтвердилась – когда он вышел, она дотянулась кое-как до подоконника и увидела удалявшуюся парочку. Две счастливые спины: его и девичью – в белой кроличьей шубке.

И все. Не сложилась жизнь: не жена и не мать. Были лишь жалкие попытки. Именно жалкие, ничем не окончившиеся. Да и творчество подкачало. Дети, конечно, цветы жизни, но порой она чувствовала себя удобрением. Поэтический талант превратился в коровий навоз.

Гуревич еще раз пристально посмотрела на Вовчика. Внимательно слушая Леонидовну, тот провел рукой по лысеющей голове. И было в этом жесте столько узнаваемого и родного, что стены класса вдруг раздвинулись, и Гуревич, прямо на стуле, с некрашеными волосами и нездоровым цветом лица, никому не нужная, нелюбимая, отправилась в чувственное путешествие по закоулкам прошлой любви. Она слышала его запах… Он шептал ей на ухо: «Ни, моя Ни…» Она смеялась… Он слегка прикусывал зубами кончик ее носа… Она гладила его щеку… Он… Она… Он… Она…

Леонидовна умолкла, родители задвигали стульями. Вовчик поднялся и заботливо помог своей благоверной выбраться из-за тесной парты. Гуревич, как есть, все такая же, со всеми приставками «не», спустилась с небес на землю, припечатав всеми четырьмя ножками стула потертый школьный линолеум. Не она и он. А они!

Как тореадор, Вовчик развернул верхнюю одежду, и ненавистная толстуха, вслепую потыкавшись руками, вздернула ее на плечи. Облачившись, они выплыли из класса и пошли по коридору плечом к плечу. Гуревич смотрела им вслед. Опять две счастливые спины… Опять…

– Вот это шуба! – мечтательно пропела Леонидовна. – Роско-ошная!

Гуревич обернулась на Леонидовну, а затем вновь посмотрела на удалявшуюся парочку. И только сейчас обратила внимание, что на той, которая уводила ее Вовчика, была белоснежная, шелковистая, до пола шуба. «Почему жизнь все время поворачивается ко мне спиной? Почему у других и Вовчик, и шуба, и белобрысый сынок в пятом классе, а у меня всегда шиш с маслом?» – Гуревич сгребла кособокое пальтишко из учительской и, проходя мимо зеркала, вдруг остановилась. Она так давно не смотрела на себя оценивающим женским взглядом, что не знала, с чего начать. Робким жестом поправила волосы, внимательно прошлась глазами сверху вниз и горестно сказала: «Шиш! Даже без масла!»

С того самого дня Гуревич начала копить. Аккуратно, в начале каждого месяца, треть зарплаты перемещалась в жестяную банку из-под мармеладных долек. Если раньше она любила пить чай и перелистывать любимую Ахматову, то теперь засунула томик на верхнюю полку и, долго, с упоением прихлебывая горячую жидкость, рассматривала жестяные узоры на банке-копилке. Время от времени открывала тугую крышку и втягивала носом запах сложенных купюр. Неправда, что деньги не пахнут. Эти пахли. Сахарной пудрой, цитрусом и мечтой.

Белоснежная мечта являлась во сне, влетая вместе с морозным воздухом в форточку. Выпрыгивала со страницы учебника, вместе с правилом о шипящих. Округлыми протяжными словами «Роско-о-о-ошная шуба!» вылетала из Леонидовны, стоило той открыть рот (хотя вещалось совсем другое: строгое, учебно-методическое). Гуревич продолжала осыпать себя пеплом и носить стоптанные туфли, но где-то там впереди ее ждала желанная, обещавшая круто изменить жизнь шуба.

Примерно в это же время к ней приблудились соседские дети. Девочка лет пяти и мальчик чуть помладше. Вообще-то она знала их давно и время от времени подбрасывала мелкие деньги их матери-алкоголичке.

Елена обычно игнорировала звонок и яростно барабанила в дверь. Гуревич ворчала: «Опять Елена Прекрасная пожаловала», но шла открывать. В противовес наглому стуку лицо у Прекрасной Елены было жалобно-униженное. За ней подкреплением, призванным усилить психологическую атаку, стояли дети.

– Все гудит и гудит, – начинала Елена, никогда не повторяясь в своих просительных заходах.

– Что гудит?

– Да голова проклятая.

– Пить надо меньше. Не дам.

– Что ты, мне не на опохмел! Мне на этот… как его… на панадол… И Витьки вон не кормлены, – завершала она беспроигрышным средством.

Витьками она называла обоих детей. Старшей при рождении дала благородное имя Виктория, но почему-то звала ее Витькой, а когда родился мальчик, то для простоты и удобства был записан Виктором. Витьки смотрели одинаковыми круглыми глазами, и Гуревич всегда давала троице немного денег. Хорошо еще Елена соблюдала очередность и ходила к благодетелям с равными временными промежутками. Но это были мирные периоды. Перемежались они буйными, когда за тонкой стенкой, разделявшей их с Гуревич квартиры, соседка, словно медведь-шатун по весне, рычала пропитым голосом и кидалась чем-то тяжелым. Дружки-ханыги шныряли туда-сюда, хлопая дверью. Гуревич терпела, милицию не вызывала. Лишь детей ей было ужасно жаль.

Однажды после особенно громких воплей наступила зловещая тишина, и Гуревич вышла на лестничную клетку. Соседская дверь была приоткрыта. Гуревич заглянула и увидела слева на кухне сгорбленную спину Елены Прекрасной, которая прикорнула на захламленном столе. А по прямой, в конце коридора, сидели на полу дети и в полном молчании строили башню из пустых пивных банок. Гуревич подошла и присела рядом:

– Пойдемте ко мне. Я вам почитаю книжку про маленького принца.

С тех пор она часто забирала детей к себе. Витьки были тихие, очень серьезные. Гуревич усаживала их на софу рядом с собой и читала. Они держались за руки и синхронно хлопали ресницами. Господи, никто и никогда не слушал ее так внимательно! И эти смирные четыре ножки в рядок, в колготках лапшой с пузырями на коленях, в драных сандаликах (ножки, что покороче, тоже в девчачьих, явно с сестринской ноги). На кухню шли, не размыкая рук. И там – рядышком, никакой спешки, – сосредоточенно и молча жевали, будто впрок. Гуревич тоже молчала, подкладывая им кусочки. И только когда раздавался материнский долбеж в дверь, ручки откладывали недоеденное, ножки опускались на пол и торопились к двери.

Зиму сменила весна. Три толстых книги были прочитаны от корки до корки, и они снова приступили к первой (про маленького принца), когда Витя, вдруг отпустив руку сестры, придвинулся к Гуревич поближе, прижался к ее боку и засопел, всматриваясь в картинку. А Вика спросила: «Тетя Нина, а вы можете нарисовать мне барашка?»

Стук в дверь раздавался все реже. Елена была довольна положением вещей и частенько оставляла детей у Гуревич на ночь. Та укладывала их на софе и возвращала соседке утром перед работой. Барашек был нарисован в разных вариациях – в коробке и без. И теперь всем троим мечталось раскрасить рисунки гуашью, но у Гуревич все не получалось забежать в канцтовары, да и лишних денег, честно говоря, не было.

Весну сменило лето. А жестяная банка тем временем пополнялась. Как-то Витя потянулся к ней любопытной ручкой, но Гуревич неожиданно грозным голосом запретила и поставила банку повыше. Мальчик, не слышавший прежде от нее такой строгости, тут же прилепился назад к сестре. Пришлось спешно бежать в магазин за красками, пожертвовав кофе в школьном буфете до конца недели. Но жертва была принесена легко. Ей вдруг стало наплевать на былые радости. Что-то незримо изменилось в ее мире. И уединенный кофе за столиком у окна, и островное существование в шумной учительской не имели уже прежней цельности. Стеклянный колпак дал трещину, и сквозь нее просачивалась жизнь. Она вдруг начала вслушиваться в разговоры учителей. И обратила внимание на платье Леонидовны глубокого синего цвета. Хм-м… Синее с белоснежным… Неплохо. Она бодро хромала домой после уроков и думала, что ее ждут дети. Дети! Ждут!

Когда они обхватывали ее за шею, терлись носами, касались кудрями ее щеки или заглядывали в глаза, внутри что-то обмирало и таяло. Нега, сонное оцепенение, паралич воли, мыслей, всех желаний, кроме одного, чтобы еще и еще, чтобы с ней рядом. Они и были каждый вечер рядом.

– Тетя Нина, посмотри, какой рисунок у меня вышел!

– И у меня!

– Красотища, цуцики! Молодцы!

Коробка с красками оказалась волшебной. Даже принц был забыт. Раскрашивалось все подряд – старые тетрадки, ломкие газеты, пошарпанный кухонный стол. В расход шла вся прежняя блеклая жизнь. Дети делали ее цветной и радостной. Гуревич отмывала перед сном ладошки и физиономии (а теперь спать, цуцики, спать! уже поздно!), потом кухонный стол, складывала баночки с гуашью (надо бы купить новые, эти почти кончились), полоскала кисточки, собирала рисунки по всей квартире. И все это сопровождалось неразборчивым мурлыканьем, и притоптываньем, и вроде бы даже кружением. И было от чего кружиться – крышка мармеладной банки уже с трудом закрывалась, лето сменила осень, и Гуревич потихоньку начала делать шубные вылазки.