Сердце летчика не бьется (страница 7)
В эти дни она не забирала детей, чем страшно раздражала Елену. После школы сразу шла в меховой павильон и вдумчиво прицеливалась к грядущему счастью. Быстро ковыляла мимо норкового и песцового счастья и медленно – мимо кроличьего и мутонового. Чей мех – ей в общем-то было неважно. Важно, что белое, долгожданное, ее. Продавщицы вскоре приметили эту непонятную тетку (что это чучело тут делает?). И когда та от прицеливания перешла к робким примеркам, брезгливо держали распахнутые шубы на вытянутых руках, глядя в сторону пустыми холодными глазами (господи, ходят тут всякие, шубы треплют почем зря). Но Гуревич этого не замечала. Она смотрелась в зеркало со смущенной улыбкой и не крутилась, как другие покупательницы, а замирала в одной позе в фас, чуть разведя руки в стороны. Какое ей было дело до профиля и вида сзади. Счастье не разменивалось на мелочи. Правда, потом она долго разглядывала ценники, и лицо принимало озабоченное выражение. Счастье имело денежный эквивалент, и от этого никуда было не деться.
Осень сменила зима, а продавщицы сменили пустые взгляды в сторону на прямые, сверлящие, откровенно возмущенные, когда Гуревич, наконец, выбрала. Облегченно вздохнув, продавщицы завернули шубу в воздушно-бумажно-хрустящее, пересчитали смятые купюры и на удивление приветливо попрощались (правда, без обычного «приходите еще»). Гуревич принесла добычу домой, положила в шкаф и неделю не разворачивала сверток. Она ходила на работу, но при этом носила его будто под сердцем – нетронутый, желанный. Неделя выжидания была не просто так. В пятницу должно было состояться родительское собрание. К белому было задумано синее (полпакетика синьки плюс старое платье) и рыжее (полпакетика хны плюс седые волосы). Гуревич весь день порхала между кухней и ванной. Следом носилась Вика, а за Викой – Витя:
– Тетя Нина, платье будет синим? Ух ты! Тетя Нина, а волосы рыжими? Вот здорово!
– Боже, цуцики! Мне же надо сапоги из ремонта забрать! Как я могла забыть?! – Гуревич метнулась в коридор и схватила пальто. – Побудьте тут. Я быстро.
Она спешила и даже обогнала какую-то медлительную тетку в коричневой норковой шубе, с удовлетворением отметив, что у нее-то лучше. Снег блестел в свете фонарей. Гуревич смотрела на свое отражение в витринах и представляла себя в длинной, сногсшибательной шубе и даже не хромающую, а рядом будто бы высокая мужская фигура и две детские… Ей захотелось припустить от радости, как бегала она девчонкой просто так без причины – от молодости и энергии, переполнявших тело. А в голове застучали вдруг слова, пока еще вперемешку, но уже пронизанные тем особым настроением, той нежной нотой, что так давно не удавалось поймать, и она зашевелила губами в такт шагам, и слова, чуть еще потолкавшись, встали на свои места.
«Я состою из сумерек всерьез,
Из табака, привычки хмурить брови,
Нелепых юбок, бус, и глаз, и слез,
Стихов и кашля, долгих предисловий.
Из нежности, которая уже
Становится жестокой без ответа,
Из бледной терракоты скул и щек,
Из счастья прошлого и будущего света…»
Гуревич распахнула входную дверь и весело крикнула: «Цуцики! Я вернулась!» Никто не ответил. Не снимая обуви и пальто, она торопливо прошла по коридору и заглянула в комнату. Дети сидели рядом с разложенной на полу шубой и, склонившись над ней, что-то сосредоточенно делали. В тяжком предчувствии сжалось сердце. Она подошла ближе… Черные, зеленые, красные, синие полосы и пятна покрывали от верха до низа ее бывшую белоснежной шубу. Гуревич задохнулась. Ей показалось, что ее стукнули чем-то тяжелым в грудь. Она покачнулась, открыв в немом вопле рот, и в следующую секунду воздушная пробка вылетела с протяжным всхлипом вон. Рванула сидящую к ней ближе девочку и, размахнувшись, влепила пощечину. Голова Вики дернулась, уголок глаза влажно блеснул и тут же спрятался под рассыпавшейся в беспорядке челкой. Витя глядел испуганно, рот у него кривился в преддверии плача. Гуревич села на софу и глухо сказала:
– Уходите! И никогда… Слышите… Никогда больше сюда не возвращайтесь!
Вика, не поднимая головы, взяла брата за руку и шепотом сказала:
– Тетя Нина… мы хотели… чтобы красиво…
– Никогда. Сюда. Ни ногой.
Щелкнув замком, захлопнулась дверь. Гуревич, как была – в пальто и сапогах, – легла на бок на софу. Правой рукой нащупала за спиной покрывало, потянула на себя и накрылась с головой. Комок в груди разрастался, словно раковая опухоль. В голове беспрестанно крутилось: «Из бледной терракоты скул и щек, из счастья прошлого и будущего света…» Она вдруг тоненько заскулила, и вслед за этим тело сотрясли сухие прерывистые рыдания.
Нарыдавшись вволю, еще долго лежала в темноте покрывала, обессиленная, в тупом равнодушии, без единой мысли, пока, наконец, не провалилась в сон.
Проснулась посреди ночи: затекшие ноги, деревянное тело, жутко хотелось пить. Покрывало сползло на пол, и люстра на потолке била резким светом в глаза. Она села. Часы показывали пятнадцать минут четвертого. Взгляд упал на испорченную шубу, затошнило, закружилась голова. Прикрыла рукой глаза и замерла, будто надеясь оцепенением отменить все произошедшее, как дурной сон. Но сон был явью, отменить было невозможно. Медленно стянула сапоги и, зажав в руке, с усилием встала.
В коридоре было темно. Темно и тихо. Стоило выйти из желтого косого квадрата света, падавшего из комнаты, как ее продрал до костей озноб. Тоскливый сумрак пустой квартиры. Пустой, как ее никчемная жизнь. Длинный и бесконечно одинокий путь. В конце коридора виднелось кухонное окно – равнодушное, подслеповатое. Костлявые мертвые ветки, оживляемые лишь ветром, качались и скреблись с той стороны о стекло. Она не хотела туда идти. В ее жизни уже было окно, и это оказалось ошибкой.
Маленький зрачок дверного глазка излучал теплый мягкий свет, словно приглашая заглянуть. Она подошла и приникла к нему глазом. Рука разжалась, и сапоги с глухим стуком упали на пол. В тусклом свете подъездной лампы Вика спала, сидя на лестнице и привалившись спиной к стене. Положив голову Вике на колени, спал ее брат. Гуревич распахнула дверь, вышла босиком на лестничную клетку, села рядом на ледяные ступени и обняла детей обеими руками.
Вот уже полгода, как Вика ходит в школу. Гуревич купила ей юбочный костюм и портфель с розовыми слонами. Витя знает почти все буквы, и она уже присмотрела портфель с машинками на будущий год. А в шубе, с едва заметными черными, лиловыми и зеленоватыми разводами, щеголяет теперь уборщица тетя Нюра, ничего себе женщина, очень даже интересная.
Грушевая дурочка
Черт побери, ей надоело водить Кота на привязи! Она пытается сосредоточиться на сидящем напротив лощеном типе, который, поигрывая стеклами очков, втирает ей про основные валюты, чувствительные к рынку. Но ничего не выходит!
Все дело в том, что отслеживание перемещений Кота по городу пожирает всю ее энергию. И непонятно, кто у кого на привязи. Вероятно, они оба – друг у друга. Умотала ее эта нить, веревка или даже, скорее, канат. Откуда только тянется зараза? От сердца к сердцу? От пупка к пупку? Вряд ли. Скорее, она чувствует их связь между ног. Когда Кот близко, шастает по соседним улицам – жарко и тесно, и можно сидеть только нога на ногу. А улетая в командировки, он разматывает канат так, что она ощущает себя полой от макушки до пят – пустой, как глиняный идол. Можно даже крикнуть, раздвинув ей бедра, и отзовется гулом.