Щёки его вспыхнули, он с силой протёр ладонями лицо, сбрасывая стыд немощи.

"Пойду посплю", – решил он, но по пути в спальню приостановился у спуска в подвал.

– Одним глазком гляну и всё, – сказал он и подумал, что привычка говорить с самим собой чревата размягчением разума, а там и до Кащенко рукой подать.

За дверью оказалась комнатка, намного более чистая, чем то, что Варварян оставил наверху. Под потолком светились закатно два узких оконца. Возле уютного кресла стоял торшер и этажерка с книгами. Андрей сел, откинулся, потёртая кожа прогнулась, принимая его тело, плечи расслабились, правая рука свесилась за ручку и ткнулась во что-то твёрдое. Он перегнулся за быльце и увидел ряды запечатанных бутылок. Андрей вытащил одну и поднёс к свету. На этикетке, над звёздным рядом белела вершиной синяя гора.

Коньяк "Арарат" он пил давно, в прошлой жизни, когда у него была двухкомнатная квартира, а в ней жена. Он хотел покоя, жена – счастья, которое видела в материальном наполнении жизни. Он работал в институте стали и сплавов, а в свободное время писал и хотел, чтобы его не трогали. Жена доставала колготки, стенки, сервизы и билеты в театр, и хотела, чтобы его повысили. Такое взаимное отторжение желаний привело к расторжению брака. Виноватый за неисполненные мечты жены и потраченные на него годы, Сократов оставил той квартиру, а сам удалился с одной зубной щёткой, как и полагается благородному бывшему мужу. Сменил квартиру на дворницкую в подворотне, и, на удивление себе, вдруг оказался почти счастлив. Теперь у него был покой, и время, и свобода от чьих-то требовательных желаний.

– Может, выпить? – сказал он громко.

Напротив висела фотография в раме: улыбающийся Варварян стоял на фоне гигантской бочки тянул к Андрею коньячный бокал.

– Я потом куплю такую же и поставлю на место… Или деньгами отдам, – сказал Андрей. Варварян ответил одобряющим взглядом.

Такой же бокал обнаружился на нижней полке. Андрей набулькал немного на дно и с блаженством вдохнул аромат. После первого глотка, размягчённый теплом, обтекающим внутренности, он взял с этажерки синий томик с фамилией бывшего хозяина на корешке и открыл на случайном развороте.

Варварян писал красиво. Его текст свисал с узловатых лоз увесистыми гроздьями пузырей, и кукиши задорно отражались в их радужных боках, а больше ничего там не было. Книга захлопнулась со звуком лопнувшей мыльной плёнки. Варварян всё так же тянул к нему бокал и призывно улыбался. Андрей налил ещё и чокнулся с фотографией, и тут раздался приглушённый стук.

На крыльце стояли двое.

– Привет, Дрон. Я Геша, ты меня помнишь, а это – Дися Тесьмёнов, наш философ. Я знаю, ты не пьёшь, но прощевай, боярин, а традиция сильней личных предрассудков, так что вот. – Геша потряс бутылкой недорогого коньяка. – Твои предпочтения учёл.

Философ Тесьмёнов икнул телом, искривлённым хилой долготой, и мутно глянул на Сократова.

– Наш друг Геша несколько бесцеремонен, – сказал он извиняющимся голосом и, отодвинув в сторону Сократова, вошёл в дом.

***

Через неделю Прилатов осведомился у Льва Матвеевича, как идёт работа над новым романом. Так и спросил:

– Ну-с, как там наш гений с метлой? Скоро будем дароносить нашим, так сказать, эмпиреям?

– Съезжу, навещу, – пообещал Первозванцев. Неделя выдалась насыщенной, и он к стыду своему, совсем забыл о приручённом подопечном.

После работы Лев Матвеевич, с одобрения председателя, взял в гараже его персональную "Волгу" и отправился в Переделкино. Дверь в дачу Сократова оказалась открыта, он, аккуратно постучавшись, вошёл. В гостиной клубами плавал удушливый дым. За столом, засыпанным окурками, пустыми бутылками и остатками еды, сидел пригорюнившийся Сократов. Гестальский укрыл тяжёлой рукой его плечи и, выставив палец, призывал слушать Тесьмёнова. Тот же, сложив на груди богомольи руки, вещал:

– В тебе разлитие чёрной желчи, она вызывает меланхолию, а меланхолия подавляет творческое начало!

– Аристотель сказал, – важно вставил Геша.

– Это спорно, – отмёл Дися и продолжил: – Чёрная желчь суть вещество сухое и холодное.

– Во-о! – веско подтвердил выставленным пальцем Геша. – Надо согреть и размягчить!

Первозванцев интеллигентно прокашлялся. Две пары глаз вскинулись на новое лицо, Сократовские же продолжали безучастно смотреть в стол – голова его валко держалась на упёртом в подбородок кулаке.

– Здрасьте, Лев Матвеич, – икнул Тесьмёнов.

– Братан, нам пора, – пробормотал Гестальский и, чмокнув Сократова в темя, пошёл к выходу. Тесьмёнов, не с первой попытки собрав расползшиеся конечности, за ним. Первозванцев сел напротив Андрея, кончиком пальца сдвинув "Известия" с распотрошённой воблой.

– Что ж вы, друг мой, так быстро одичали? – с брезгливым сочувствием осведомился он. Алкогольным увеселениям Первозванцев был чужд. – Может, вам помощницу из бюро услуг заказать?

– Вот-вот, Лев Матвеич, я ему тоже самое говорю: у пролетарского писателя плуг ржаветь не должен! – разадалось снаружи.

Первозванцев не торопясь повернулся к открытой двери. На народном обличье Гестальского отобразился испуг, и оно растворилось в сумерках.

Кряхтя и чертыхаясь, Первозванцев отволок Сократова в спальню и сгрузил на кровать. Андрей был в сознании, он открывал рот, но говорить не мог, лишь мычал жалобно и смаргивал слёзы. Лев Матвеевич заглянул в кабинет – там было на удивление чисто. На пустом столе белела стопка бумаги, один лист был вставлен в печатную машинку. Первозванцев склонился над ним. В слабом свете, падавшем из проёма он увидел : "Глава 1".

Утро вползло в ноздри Сократова запахом жарящихся яиц. Болезненным махом подняв голову вертикально, он выглянул из комнаты. У плиты убранной кухни стоял Первозванцев в цветастом фартуке и готовил завтрак.

– Умойтесь, Андрей Климентович, я ваш необыкновенный аромат даже из другой комнаты слышу.

– Извините, – пробормотал Сократов. Ему было стыдно и зло, и он не знал, чего больше.

– Ничего-ничего, случается, – успокоил его Первозванцев. – Чую, у нас будет долгий, но нужный разговор.

Первозванцев уехал, оставив Андрея в чистом доме умытым, переодетым в стиранное и наполненным решимостью. Немного погодя в дверь позвонили, и Сократов впустил невысокую девицу, пухлую приятной плотностью. Она смущённо улыбнулась, её сливочную кожу забрызгало свекольным соком, и вдруг Андрей подумал, что эта девушка похожа на надкушенную борщевую пампушку. За прошедшую неделю это были первые три слова, которые связались воедино.

– Я Соня, – протянула она руку. – Фирма бытовых услуг "Заря".

– Вы представить себе не можете, как я рад, Соня! – воскликнул Сократов, сжимая её мягкую ручку. Свекольные брызги на девичьих щеках расплылись в пятна.

"Какие милые у неё ямочки!" – подумал Сократов, вбегая в кабинет. Соня, хлопнув пару раз ресницами, приступила к продуктовой ревизии.

***

Соня ворвалась в жизнь Сократова основательно, как танк Т-34 на неподготовленные немецкие позиции. У этой удивительной маленькой женщины переменной плотности было две стороны. Одной, нежно-ямочной, она всегда была обращена к Андрею, другой – убийственно-копытной – ко внешнему миру. Геша и Дися отощавшими волками кружили вокруг сократовской усадьбы, но пересечь границу после пары травматичных попыток не решались.

Миновал месяц. За этот месяц к заголовку "Глава 1" добавилось только: "Она была похожа на надкусанную борщевую пампушку". Соня из фирмы "Заря" уволилась, и теперь у неё был всего один подопечный: выдающийся советский прозаик Андрей Климентович Сократов, теперь уже лауреат государственной премии. Сам Сократов за этот месяц посветлел лицом и обзавёлся приятной округлостью над брючным ремнём. Андрей хорошо ел, гулял по часам в тенистых кущах под неусыпным надзором Сони. Кусты на их пути вздыхали и нерешительно шелестели.

Иногда Андрей с Соней спускались к кладбищу и ходили между могил, ухоженных и заброшенных. Маршрут их всегда заканчивался в одном и том же месте: у белой плиты с вырезанным мужчиной, в подвижных губах которого было что-то от породистого арабского скакуна. Сократов упирался лбом в камень и бормотал неразборчиво: "Ты всегда мог, а я мог и не могу". Потом сердобольная Соня уводила его домой, и вновь неприкаянно шуршали кусты по краям.

Дома Соня прилипала к Андрею с нетерпеливой дрожью телесной поверхности. Её мягкие пальцы сжимали писательские виски. Сократов стонал:

– Во мне столько слов, раздутых несказанностью. Они скрипят боками в уши, а выкинуть не могу. Не складываются.

– Что "не складывается"? – спрашивала наивная и добрая Соня.

– Слова не складываются, – жаловался Андрей, – а не сложу – продавят мне кость черепа.

– Сейчас я их высосу! – говорила готовая к жертве Соня и приникала к его губам. Она старалась, стонала горлом, а потом заглядывала надеждой в солёную воду Сократовских глаз: – Ну как, стало легче?

– Кажется, стало, – отвечал неуверенно Андрей.

И потом вроде всё было хорошо, но, стоило Соне заснуть, и он спускал тихонько зябкие ступни на пол и крался в кабинет, и долго сидел там перед отпечатанными на машинке словами: "Глава 1. Она была похожа на надкусанную борщевую пампушку". Подносил руку к круглым клавишам, но лишь гладил их, так и не нажав. Когда воздух за окном начинал сереть, вползал в смятый уют Сониного тела и засыпал.

***

Зимой Сократова осенило. Он вызвал такси. Соня бросилась одеваться, но Андрей впервые за всё время её остановил. "Ты здесь. Сидишь и ждёшь", – сказал он с такой гранитной определённостью, что Соня повесила пальто и ушла на кухню плакать.

Мотор оставил Сократова у знакомой подворотни и уехал катать москвичей с гостями столицы, а Андрей подошёл к знакомой дерматиновой двери и постучал в замок. Открыл незнакомец с интеллигентным лицом, скрывшимся под алкогольной одутловатостью. Он принял бутылку водки, сказал: "Благодарствую", а после первого стакана добавил: "Да хоть живи тут, не жалко". Андрей разделить трапезу отказался. Взглядом брезгливо-расстроенным он оглядывал своё старое жилище. Теперь оно казалось маленьким и жалким.

Новый хозяин не был чистюлей: задорная ситцевая занавеска посерела, полы давно не метены, на тахте кучей лежали заскорузлые тряпки. Морщась от неприятного запаха, Андрей сел в углу на табурет и открыл общую тетрадь на девяносто шесть листов. "Комната была, как бывшая женщина, спившаяся с новым мужем" – вывел он на первом листе.

Новый муж комнаты налил ещё одн стакан. Пил он совершенно невыносимо: отхлёбывал мелкими глотками и занюхивал засаленным рукавом. Каждый хлюп, каждый вздох и довольное кряканье Андрей вздрагивал, и слова, пугливо подползавшие друг к другу и уже тянувшие друг другу взаимно приятные детали, испуганно прыскали в стороны. Финал бутылки хозяин завершил трубной отрыжкой, и Андрей подскочил и сунул в карман так и не наполнившуюся тетрадь. Не обращая внимания на удивлённые возгласы, он выскочил за дверь. Свежим воздухом ударило по ушам. Сократов обхватил голову руками и помчался вниз по улице. Он долго бежал, оскальзываясь на неубранных мостовых, и в его ушах хлюпали, крякали и отрыгивали сотни халатных столичных дворников, не убравших снег. На Киевском вокзале он втиснулся в электричку, в тепло чужих закутанных тел. Ехал, холодея с каждой станцией, где сходили пассажиры. К Переделкино, когда вагон был уже почти пуст, Сократов втянул голову в пыжиковый ворот и испуганно дышал внутрь.

Дома он был молчалив, Соне ничего не говорил и избегал смотреть в её покрасневшие глаза. Ночью держался отстранённо, и, после пары робких попыток, Соня отвернулась к стенке.