Никто не спал – такая тишина стояла в комнате. Андрей лежал на спине, сжав руками виски. Он шептал одними губами, безголосо: "Продуман распорядок действий худосочных сосулек…". Временами его монолог прерывался, тыкалось что-то горькое в кадык, и он открывал рот, беззвучно выпускал воздух и снова принимался: "Позорно знача, кольнут доныне трепещущий ольшаник…", и вновь дёргал гортанью.

Когда в тишину вкралось тихое Сонино сопенье, Сократов нашарил тапки и на цыпочках выбрался из спальни. Он прошёл, не заглядывая, свой чисто убранный кабинет, и дверь в подземное царство Варваряна, который не приехал ни в первую субботу, ни во вторую, ни в какой из других дней недели.

"Босоногим странником проберусь вдоль забора…" – еле слышно прошептал Андрей, натягивая пальто, потом скуксился, как обиженный ребёнок, и пожаловался в открытую дверь: "Больно".

Нетронутый ночной снег быстро набился в тапки и охладил босые ноги. Андрей распахнул рот пошире и побежал под горочку. Воздух обжёг горло, но слова, давившие на Андреевы виски изнутри, сжались от холода, и Андрей повеселел, прибавил шагу. Тапки остались где-то на середине тропинки вниз, и он летел босиком по снегу, бормоча торжествующе: "Замолкнет плоть и тварь ночью белой!". Не останавливаясь, перемахнул Андрей могильную оградку и обнял белый камень, упёрся лбом во вдавленный висок. Кожу проморозило, голова раздулась и растворилась в пространстве, как десна после укола.

Андрей облегчённо выдохнул. Он больше не хотел никуда спешить, ни в чьи глаза смотреть, ничьим словам отвечать, никакие пустые листы умолять, никаким лошадиным профилям молиться. Он хотел, чтобы весь этот колючий ком ненаписанных слов промёрз и сдох, и оставил в покое его трещащий по стыкам череп. Он хотел метлу и чистую тряпку, хотел в свою дворницкую, вымести оттуда незнакомого мужчину и вытереть всю оставшуюся от него грязь, и запереться на замочек и цепочку, и швабру приставить, и пить горячий чай. В такой собачий холод очень хорошо пить горячий чай. Ещё бы шерстяные носки надеть, но не озаботился, пошёл босиком.

Где-то тапки на склоне остались, но Андрею вдруг стало неохота, совсем неохота куда-то идти и шевелиться, лучше представлять, как он возьмёт мухинский стакан в железнодорожном подстаканнике с мельхиоровой ложечкой и аккуратно, чтоб не попали в рот грузинские чаинки, станет пить соломенный кипяток маленькими глотками, и как горячая сладкая вода потечёт в горло, а оттуда по кровеносным сосудам… А как из горла чай попадёт в кровеносные сосуды? А не всё ли равно? Как-то попадает же, и течёт по ним, разогревая кровь, проникает в скрученные мышцы и раскручивает их, размягчает, и сразу становится тепло и хорошо, и уютно, и пусто…

***

Соня открыла глаза и сразу поняла, что Андрея нет. Она тихонько, не дыша, заглянула в кабинет, но там против обыкновения было пусто. С пугающей тишиной в груди она вышла в прихожую и не увидела пальто. Зажгла свет на крыльце, распахнула дверь и сразу увидела смазанные следы, скрывающиеся за склоном. Она бросилась бегом, она кричала изо всех сил, захлёбываясь холодным воздухом, потому что нет приличий и правил, когда в опасности тот, кто важнее всех. Загорелся свет на даче философа Тесьмёнова, осветилось крыльцо народника Гестальского – всё сзади: Соня размашистыми прыжками неслась вниз, к кладбищу.

Когда скорая подъехала к воротам, фары ударили в растрёпанную женщину, блеснули отражённым светом глаза потерянной собаки. Щурясь, она ползком волокла кого-то, замотанного в женское пальто, а за его босыми ногами уходила в темноту глубокая борозда.

***

В фойе Дома Писателей Первозванцев коснулся холодного лба Сократова и поспешно отошёл. По ту сторону, закутанная в непроницаемо чёрное кружево, стояла бывшая сотрудница фирмы бытовых услуг "Заря" Соня. Всхлипы перемежались кашлем, тогда чёрная рука с неуместно белым платком ныряла куда-то под вуаль. Геша Гестальский и Дися Тесьмёнов бережно поддерживали её под локотки, пристально разглядывая противоположные потолочные углы.

"Замёрзнуть на могиле Пастернака? Достойно писателя", – тихо сказал кто-то за спиной Первозванцева.

"Пижон", – согласился другой голос.

"Слыхал? Говорят, горничная болиголовом его травила", – вступил третий.

"Хорошая такая, я б может, тоже пару раз отравился", – одобрил тот, что назвал усопшего пижоном.

Первозванцев, дёрнув щекой, отошёл подальше. Наконец подали автобус с люком в корме. Лев Матвеевич поправил тугую креповую повязку на рукаве и взялся за латунную ручку. С Гестальским, Прилатовым и Тесьмёновым вчетвером они вкатили гроб. На поминки Первозванцев оставаться не стал, раскланялся, разизвинялся, поцеловал на прощание Сонину кружевную ручку и рассеянно ускользнул от нескольких рукопожатий.

Он долго бродил по бульварам. Во рту было горько, холодно и сухо, и Первозванцев подумал: "Уж не чёрная ли желчь во мне разлилась?". Мимо гуляли люди, улыбались лицами, и, чтоб не видеть эту бесстыдно радостную жизнь, Первозванцев ушёл в подворотню. В глубине двора темнела узкая арка, и он направился туда по узкой тропке, вытоптанной между глухой стеной и кочегаркой.

В узкую форточку под крышей вжавшегося в снег домика струился тёплый пар. Лев Матвеевич прошёл мимо и вдруг почувствовал, как кто-то сжал его локоть. Он обернулся, но проход за спиной был пуст. Прислушавшись, Первозванцев вдруг начал пальцем отмахивать какой-то ритм, кивнул чему-то своему и решительно направился к двери.

По центру кочегарки, под тусклой лампой, стоял кочегар, невысокий мужичонка в грязной робе. Уткнувшись носом в ученическую тетрадку, он читал стихи. Лев Матвеевич постучал по косяку и вежливо спросил:

– Я могу войти?

Кочегар спрятал тетрадь за пазуху и неуверенно-дерзко сказал:

– Да вы, кажется, уже…

Лев Матвеевич подошёл к нему и протянул руку:

– Вы позволите посмотреть?

– А вам зачем?

– Я секретарь Союза Советских Писателей Первозванцев. Если стихи достойные, составлю протекцию.

Кочегар нерешительно протянул ему тетрадь.

– Да это я так, балуюсь, – пробормотал он. – Делать тут особо нечего…

Первозванцев начал читать. Стихи были разные и о разном, они то лились полноводной рекой, то хлестали расплавленным металлом, общим было одно: сила, она наполняла строки молотовым звоном. "Маяковский на пике с гениальной пушкинской уместностью…" – подумал Первозванцев. – "Невероятно!"

Он отбежал под окошко, перевернул страницу, и снова кто-то сжал его плечо. Лев Матвеевич резко обернулся. Кочегар стоял поодаль в тревожном ожидании вердикта, дотянуться до Первозванцева оттуда он не мог.

"Какой симпатичный человек", – подумал Лев Матвеевич, и тут взгляд его упал на траурную повязку, про которую он совсем забыл. Потемнев лицом он торопливо стянул её с руки и сунул в карман.

– Вы показывали кому-нибудь эти вирши? – спросил он.

– Да кому? Мужики засмеют, не мужское это дело – скажут.

Первозванцев перелистнул ещё несколько страниц до конца, жадно пожирая глазами строки, потом решительно закрыл тетрадь и протянул кочегару.

– И не показывайте. Впрямь не мужское это дело, друг мой. Нет в стихах искры, увы. Да не расстраивайтесь вы так, не литературой единой…

Не глядя кочегару в глаза, Первозванцев ушёл, и, перед тем, как закрылась дверь, услышал за спиной, как обрадованно вздохнула топка и затрещали бумажные листы.