Драма на трех страницах (страница 23)
Ставлю на огонь кастрюлю с водой. Хоть мелкому праздник – он макароны любит. Даже на Новый год.
И это тоже не нормально!
У меня начинает болеть голова, но я всячески отталкиваю от себя зудящее беспокойство, прислушиваясь к звукам в подъезде. Там шумно, у кого-то гости.
Справа от нас живут тётя Таня и Антошка. Как там зовут их папу, я не помню. С тех пор, как появились новые деньги (которые, если верить взрослым, гораздо дешевле старых), Антошкин отец часто пьяный, и тогда тётя Таня плачет. Стены тонкие – я слышу гораздо больше, чем мне бы хотелось. Но сегодня они не дома, я видела, как они уезжали.
Значит, гости – слева, там живёт Серёжка с родителями.
Я боюсь старшего брата Серёжки, про него рассказывают всякое. Соседка с четвёртого, та, что под их квартирой, часто грозится, что «Васька рано или поздно загремит за свой длинный язык».
Вода закипела, я посолила и бросила макароны. Подумала и добавила ещё. Помешала вилкой. Вспомнила маму, её вечные «осторожно!», «это опасно!» и «смотри, как надо» – вздохнула и отодвинула кастрюлю чуть дальше от края.
Васька-сосед, и правда, странный. Смеялся над моим пионерским галстуком. А несколько дней назад, когда я случайно встретила его в подъезде, окликнул меня: «Эй, пионерка! А страны, где ты родилась, больше нет!» – и засмеялся. Страшно как-то засмеялся – словно и не смешно ему совсем.
Как это «больше нет», я не поняла. Как целая страна может исчезнуть – так же не бывает! Оказывается, всякое бывает. Кто бы сказал мне, например, что родители нас бросят под Новый год, я бы тоже не поверила. А вот поди ж ты!
– Ляль, а где папа с мамой?
Доев макароны, брат вовсю клевал носом. Маленький, нахохлившийся ёжик-воробышек. Опять вспомнила маму и протянула руки. Мелкий, соскользнув со своей табуретки, забрался ко мне на колени.
Тяжёлый, блин! Но такой тёплый, доверчивый, пахнет родным. В глазах защипало, и я усиленно заморгала. Нельзя!
– Эй, ёжик, – сказала ему в макушку, – а давай ты спать пойдёшь?
– А как же Новый год?
В его понимании – это подарки, ёлка, стишки на табуретке, мамина еда и мандарины.
– Будет, непременно будет. Просто надо заснуть и проснуться от этого всего. И родители к тому времени будут.
– Они за мандаринами поехали, да?
Я видела, мама припрятала несколько штук к празднику. Поэтому уверенно вру:
– Конечно. А там очередь знаешь какая большая! Ты как раз чуток поспишь – и всё будет.
Как ни странно, брат спорить не стал и вскоре засопел, свернувшись калачиком на маминой подушке. Я погасила в комнате свет и прикусила губу. До полуночи оставалось совсем немного. Дома царила абсолютная тишина.
Это было страшно, жутко, не нормально!
На кухне всё напоминало маму. Я заметила грязную тарелку и долго терла её в тёплой воде с пемоксолью. Стоило убрать скрипящую белизной тарелку в шкаф, снова стало слишком тихо.
Телевизор! Там же новогоднее поздравление должно быть. Горбачёва или кого там теперь – политику и программу новостей любили взрослые, меня же больше увлекала история Марианны из «Богатые тоже плачут».
Включила «первый», а там Задорнов… Он что, новый президент?! Я слушаю до самого конца, слышу, как за стеной хохотом заходятся соседи, но ничего не понимаю. И когда звучит «анекдот года»: «Пролетарии всех стран… Извините!» – таки начинаю реветь, зажав уши ладонями. Я не хочу, не могу слышать соседские весёлые, громкие: «С Новым годом! С новым счастьем!»
Мне плохо до темных пятен перед глазами. А что, если нас, и правда, бросили? А что, если родители того… И мы теперь без них. Не могу даже думать такое внятно! Не хочу! Не надо!
Реву, захлебываясь, икая, пока вдруг не понимаю, что уже не одна. Я у мамы на коленях, и она гладит меня по спине, целуя в волосы.
– Ш-ш-ш, тихо, солнышко, всё хорошо, родная!
Цепляюсь за неё, наконец-то позволяя себе громкие звуки.
Ну и что, если брат проснётся, теперь уже можно. Теперь всё можно! Мамочка, как же вдруг хорошо-то!
Под пальцами колется, какие-то острые камушки. Смаргиваю слёзы, чтобы видеть – это осколки толстого стекла. Замечаю и папу – он весь в красных царапинах, особенно на руках. Это совсем не нормально. Папа играет на пианино, он очень бережёт руки.
Заглядываю в его усталое лицо, он широко улыбается:
– А мы с мамой в аварию попали, представляешь! Машина в металлолом. Пока попутку поймали… Испугались слегка за вас, а ты молодец, справилась, горжусь тобой!
Перевожу взгляд на маму. Осколки стекла даже в её волосах. Она тоже вся поцарапанная, но смотрит на меня с той же радостью, что и папа. В её голосе море спокойствия:
– Такого Нового года у нас ещё не было, мы с папой даже слегка опоздали… Вы хоть поужинали?
Ответить не успеваю. К маме на колени, нагло пихая меня в сторону, залезает проснувшийся мелкий и объявляет:
– А Ляля сварила макароны. Вкусные!
И папа смеётся, откинув голову, счастливо, заразительно, до влаги в уголках глаз. Обнимает нас всех поверх маминых рук и громко шепчет:
– Как здорово новый год начинается, а! Мы вместе! Мы дома! Мы живы!
– И у нас даже есть макароны! – тоже смеётся мама.
Вижу, как ёжится мелкий, добавляю уже сама:
– И мандарины тоже есть, успокойся! И торт!
А он улыбается широко, беззаботно – так, как только дети умеют. И победно вскидывает вверх сжатые кулачки:
– Ур-р-ра! С Новым годом!
Валерий Казаков. ФРАНК
Тетя Поля из Самарканда приезжала к нам каждое лето. Она гуляла по саду в полосатом азиатском халате и говорила, что у них на юге такой погоды не бывает. Там летом жара немыслимая, песчаные бури и духота.
У тети Поли были большие темные глаза, темные волосы с проседью на висках, смуглая кожа и что-то с легкими. Она была похожа на породистую азербайджанку, хотя родилась недалеко от Красновятска и была дочерью купца второй гильдии так же, как мой отец.
Однажды она попросила, чтобы я проводил её до реки. Мне было лет семь или восемь, в это время дорога к реке была для меня самым желанным путешествием. Идти до реки нужно было через густые ивовые заросли, по узкой тропинке, где после дождя обычно стояли небольшие лужицы, а с боков грозно поднималась высоченная крапива вперемежку с ежевикой. Тетя Поля всегда говорила, что это место напоминает ей детство. Даже запах в зарослях ивы тут какой-то особенный, сладковато-медовый, как запах летнего полдня.
Помню однажды, когда мы дошли до реки и уселись на горячий песок, чтобы передохнуть, она вдруг заговорила о войне. Я знал, что она два года провела в плену у немцев, работала где-то на свиноферме, полола гряды, поливала томаты и морковь. Ей было лет десять или двенадцать. Когда война закончилась, тетю Полю из колхозной деревни отправили работать на военный завод в Киров. Поселили там в общежитии, выдали рабочую одежду.
– На заводе рядом с нами работали пленные немцы, – рассказывала тетя Поля. – Зимой они ходили на работу в деревянных колодках. Зимы тогда почему-то были суровые, а валенок пленным немцам не давали. Только солдатские сапоги. А в сапогах в нетопленом цехе долго не выдержишь. Вот они и придумали эту деревянную обувь мастерить. Видимо в ней им казалось теплее… Бывало, работаешь у станка, точишь какую-нибудь деталь, и вдруг этот странный гул по коридору. Как будто поленья падают. Да так громко. Тук, тук. Тук, тук. Это немцев на работу гонят. От станка оторвешься, посмотришь на них – и как будто жаль их немного. Все какие-то серые они, худые, одеты некрасиво. Хотя кормили их лучше нас. Это правда.
– Почему? – спросил я однажды.
– Не знаю, – ответила тетя Поля. – Может быть, думали о будущем. Тогда ведь предполагалось, что когда-нибудь мы станем друзьями. Мы и Германия. Мы и весь мир.
После этих слов тетя Поля замолчала и долго смотрела на воду, в которой отражались лениво плывущие по небу облака. Потом быстро взглянула на меня и продолжила:
– Там среди них… был один человек, который посматривал на меня чаще других.
– Немец? – удивился я.
– Немец, но мальчишка совсем. Худенький такой, высокий, нескладный. Наверное, ему было лет восемнадцать или чуть больше. Деревянные колодки на его ногах мне казались огромными. И стукали они как-то по-особенному громко.
Мне стало стыдно за тетю Полю. Она намеревалась рассказать мне историю, связанную с симпатией к юному врагу. Одна мысль об этом уже была мне неприятна. Неужели тетя Поля этого не понимает, думал я.
– Их всегда сопровождала охрана, – между тем продолжила тетя Поля. – Два солдата и офицер. Иногда они приходили с собакой… А в тот день собаки у них почему-то не было.
– В какой день? – переспросил я.
– В тот день, в марте, – кратко ответила она и смахнула со щеки слезу. – Да, в марте. С крыш уже капала вода. Дни стали длинные, солнечные. Но в нашем цехе было холодно. Холоднее, чем на улице.
– А почему вы плачете?
– Сама не знаю. Со мной всегда что-то происходит, когда вспоминаю это время.
Она опять замолчала, но сейчас уже не смотрела вдаль на блестящую от солнца воду, а чертила тонким пальцем по песку, опустив глаза.
– Тогда они пришли позднее обычного, – продолжила она рассказ. – Где-то задержались. Может быть, убирали снег на заводском дворе, или что-то грузили на машины… Я не знаю. Они всегда выполняли самую тяжелую, самую грязную работу.
В общем, стук колодок раздался поздно. Немцев ещё не было видно, а этот звук уже прилетел. Стало понятно, что пленных ведут…
Я в тот день точила какие-то громоздкие детали… и не заметила, когда полу моего халата намотало на вал подачи.
– А потом? – испуганно переспросил я.
– В какой-то момент я поняла, что до красной кнопки дотянуться не смогу. А Франк всё это видел.
– Тот немец?
– Франк, мальчишка из пленных, который давно на меня поглядывал, – повторила тетя Поля.
– И что? – переспросил я.
– Больше я ничего толком не помню, – вновь зашмыгала носом тетя Поля. – Помню только громкий стук колодок откуда-то сзади. Окрик часового: «Стой, стрелять буду». И всё… Остальное мне уже потом рассказали.
– А что случилось?
– Мне сказали, что Франк успел… выключить станок. Он… дотянулся до кнопки… после выстрела. Понимаешь.
– После выстрела? – удивился я.
– Да… После выстрела. От Франка до моего станка было метров пять. В руке у него был гаечный ключ. Охранник видимо подумал что-то нехорошее.
– Он его убил?
– Пуля попала Франку… в сердце.
По лицу тети Поли было видно, как тяжело ей дались эти последние слова. А мне больше не о чем было у неё спрашивать. После этого мы ещё долго сидели на песке и молчали.
Варвара Белова. СКОВАННЫЕ
Здесь брошены орлы ради бройлерных куриц —
И я держу равнение, даже целуясь…
…на скованных одной цепью,
Связанных одной целью…
Илья Кормильцев «Скованные одной цепью», 1986 г.
– Объясните же, наконец! Я имею право закончить отчёт до среды! Какого чёрта меня увольняют за невыполнение плана!?
– Вы не сдали главный квартальный отчёт…
– Да вы оглохли, что ли!? Посмотрите же. – Верса1 показала собеседнику что-то в телефоне. – Здесь написано до шестнадцатого числа! Сегодня двенадцатое!
– Вы не сдали главный квартальный отчёт… – монотонно повторил мужчина, покачивая головой, как собачка на автомобильной панели. – В договоре всё прописано…
– Вот договор, там по-русски написано, где и что!
– Русский договор не действителен, перечитайте действительный договор.
– Ар ю идиот?2 В нём стоит та же дата. Просто на другом языке. Я работаю по правилам, почему меня увольняют?
– Вы не сдали главный квартальный….