Валентина Батищева. ЛЮБИМЫЕ

Мы говорим уже долго. Но всё не о том. Старая, обшарпанная комната сторожки при детском доме. Мётлы, лопаты, старый топчан, горячая печка в углу и небольшое оконце.

– Ты шла по аллее в синем сарафане! – доказываешь ты.

– Да не так всё было! – смеюсь я. – Мы с тобой друг друга увидели, когда ещё весна была. Ты на мотоцикле тогда подъехал с разворотом, в куртке кожаной, очки авиаторы, такой весь деловой: «Мадмуазели, не желаете ли с ветерком?» – я пытаюсь подделать твой голос. – А сам только на меня сквозь очки смотрел.

– Так, а на кого мне смотреть было? – улыбаешься ты. – Подружка-то твоя замужем уже была, с животом стояла. Да не всё ли равно?

Ты стал серьёзным.

– Давно то было, быльём поросло…

– Н-да… – соглашаюсь я, вздыхая. – А потом, как каждое утро, зацелованные, навстречу солнцу, помнишь? Оно в чистом небе золотилось, только набирая цвет. Я к куртке твоей прижмусь, запах твой вдохну, обниму тебя снизу под курткой, каждую мышцу чую, пока ты мотоцикл заводишь и такая счастливая…

– А мотоцикл?.. – Ты перебираешь, рассматривая, какие-то мелочи на полке и не смотришь на меня.

– Не знаю… Хороший такой мотоцикл был. С места до ста…

– Так нельзя было, глупая, убиться могла!

Теперь ты смотришь прямо на меня своим «тем» взглядом, от которого у меня всегда были мурашки. С весёлым прищуром, с россыпью звёзд, с искрящейся бездной.

И я смеюсь:

– Но я же не знала! Я как села за руль – и пропала… Такая мощь, такая сила. И он твой. И я твоя. Ты словно со мной был.

И после минутного молчания добавляю:

– Хорошо, что ты его больше не увидел – раз царапина, два. И зеркало ещё сорвано…

– Я вижу, ты не злишься, в твоих глазах светлая грусть.

– Это я в детдом продукты возила, – сознаюсь, наконец, со вздохом. – Меня вместе со всеми, до кучи, заставили с областной проверкой в детдом идти. Малышей этих увидела с голодными глазами, что в каждом приходящем мать видят, и пропала. Как раз тогда мальчик умер от голода, ему всего четыре было, я застыла. В голове что-то перевернулось, в груди сломалось. «Зачем, – думаю, – я здесь?»

Тогда на меня и свалилось прям осознание, что война, что голод идёт оттуда. Что люди едут куда-то, детдом этот голодный. Что мы не хлебный край и у нас всё хорошо, а что и к нам это прийти может, что и нас коснётся, что и мы умереть можем. Ты и я, понимаешь? И я тогда, всё что могла, детям везла. Вечера свободные с ними проводила. Малышам сказки читала, старших шить, стирать учила. Жалела их…

– Да… – Ты потёр свой подбородок с трёхдневной щетиной.

– А потом и до нас пришла война… Меня сразу, в Городе, и забрали. Ты же на курсах в тот день была?

– Да, – не спускаю с тебя глаз, пытаясь сохранить в памяти каждую твою чёрточку, – на курсах…

– Что с тобой стало? – Я знаю, тебе больно, ты не смотришь на меня, но ты спрашиваешь. Тебе надо знать. Ты бессилен что-то изменить, но ты должен знать.

– Ворвались с автоматами, вывели всех во двор. Кто кричал и сопротивлялся – расстреляли на месте. Остальных раздели, избили, насиловали несколько дней, не давали еды, воды. Всё остальное время стояли во дворе на коленях, нагими, в октябре. Затем выбирали и уводили по одной, по две. Меня взял в услужение Лысый со своей бандой.

– В услужение? – глухим голосом спрашиваешь ты, рассматривая щели в полу.

– Так проще. В услужение. Поэтому прислуживала, была ласковой и покладистой, улыбалась, не смотрела с ненавистью. Я очень хотела вернуться к тебе.

– Почему тогда на твоём теле столько шрамов? – Ты всё ещё не смотришь на меня.

– Потому что от безнаказанности у десятка пьяных мужиков сносит крышу. И при виде первой крови они превращаются в охотников, что загоняют свою жертву. А я хотела выжить. А ещё Лысый периодически ревновал меня. Хотя сам же отдавал меня своей банде и смотрел с какой-то животной радостью, когда меня насиловали на его глазах. Он отрезал мне безымянный палец – чтоб никогда не смогла надеть обручальное кольцо. Он перебил мне коленные чашечки, чтобы не убежала. Он хотел отрезать мне груди – чтоб не смогла кормить дитё, если вдруг оно родится от кого-то. Но Бог меня миловал, обошлось.

– Как его звали? – глухо спрашиваешь ты.

– Лысый. Лысый и его банда. Полицаи. Большего я не знала, большего и не нужно было знать. А потом город заняли наши, и они попались. Вернее, мы попались. Меня осудили вместе с ними. Так я попала на фронт. Я должна была искупить свою вину ценой своей жизни. Я искупила сполна – я спасла много жизней. Очень много очень важных жизней. Ценой своего здоровья. У меня одна почка, несколько контузий, левый глаз не видит и пуля у сердца. Но после войны мне не позволили вернуться домой. Меня отправили на север. Десять лет я ждала дня, когда смогу вернуться в наш город. Вернуться к тебе. А когда я приехала, меня наказывали за грехи банды Лысого. Местные выливали на меня свою ненависть, особенно кто потерял близких. Закидывали камнями, ждали в подворотнях…

– Почему ты не уехала? – практически шепчешь ты, но я тебя слышу.

– Я ждала тебя…

– Я был в плену, – вдруг начинаешь рассказывать ты. – Меня просто продали. Свои же. Концлагерь. Пытки.

Ты с горечью вспоминаешь что-то, сжимая кулаки, но я не тороплю. Я жду. Я ничего не могу изменить, но я должна это услышать.

– Они ставили опыты на детях… – продолжаешь ты в тишине. – Это нелюди. Я думал, ты будешь ненавидеть, узнав, что я согласился работать на них. Я просто хотел вернуться к тебе.

Ты всё же повернулся ко мне, вглядываясь в глаза. Я улыбнулась:

– Мы делали всё, чтобы вернуться друг к другу. Мы смогли выжить для этого дня. Я не могу тебя ненавидеть. Я поступала так же…

– Когда все вокруг умирали от голода, я ел брошенную мне врагом краюху, не гнушался поднимать из грязи, и как преданный пёс, благодарил, целовал руки. Презирал сам себя, но я так хотел вернуться к тебе…

– Мы помогли друг другу выжить, – шепчу я. – Не нужно себя винить. Это счастье, что у нас было, ради чего жить. Я хотела провести по твоим волосам, почувствовать их мягкость между пальцев, но не решилась. Имею ли я право? Раньше я любила перебирать твои волосы. Когда мы лежали, пресытившись от любви, на веранде старого бабкиного дома, и я зарывалась пальцами, массируя тебе голову, ты улыбался, закрыв глаза, от моих нехитрых ласк.

– А потом, сразу из плена нас отвезли на восток. Там начиналась другая война. Там я тоже искупал свою вину ценой собственной жизни, – ты стучишь по штанине, и я слышу стук по дереву. Вот почему ты хромаешь. – А когда смог вернуться, наших домов уже не было.

– Они разобрали их на дрова, – вставляю я. – Им надо было чем-то греться. Бедные люди.

– Ты жалеешь их? – удивлён ты.

– У каждого были свои причины в жизни поступить так или иначе, – пожимаю я плечами, с накинутой на них старой дырявой шалью. – Я не смею судить. Мне жаль, что не осталось памяти от моих предков. Будто и не было их… А остальное – пыль. Да и это не важно. Важно, что мы смогли выжить и вернуться друг к другу. Разве нет?

Ты секунду хмуришься, и вдруг смотришь мне в глаза.

– Ты права. Лишь твой смех в памяти не дал мне опустить руки и стать слабым.

Ты протягиваешь мне руку. Солнце ярко осветило комнату, ослепляя меня и делая всё вокруг невидимым. Оно сияет позади тебя словно ореол, окутывая своими лучами. Я вижу твоё лицо – ты прекрасен. Тебе едва ли двадцать, и во взгляде твоём бездна с россыпью звёзд, что я так обожаю в тебе. Твоя улыбка обещает любовь. Я протягиваю руку в ответ к твоей протянутой руке. Пальцы переплетаются, и ты тянешь меня за собой на выход.

Я спускаюсь с двух ступенек крыльца старого бабкиного дома, прикрывая ладонью козырьком глаза. Ты садишься на новенький мотоцикл, скрипя кожей коричневой куртки, и поигрывая очками авиаторами, игриво спрашиваешь:

– Мадмуазель желает с ветерком?

Я смеюсь своим искристым смехом-колокольчиком, устраиваюсь позади тебя, расправляя складки синего сарафана, обнимаю тебя за талию пониже куртки, ощущая тепло любимого тела и чувствую себя бесконечно счастливой…

– Не было печали, – ворчала новая директриса, узнав о двух угоревших от печки стариках этой ночью в сторожке доверенного ей только вчера детского дома…