Ощущение лжи у меня профессиональное. Но мои подопечные всегда врали от безысходности, от боязни быть неинтересными, а еще когда взрослые хотели этого от них. В этой девушке неправда имела глубинную, непонятную мне, но очень естественную основу. В том, что она говорила, не было ни слова лжи, и в то же время я чувствовала, что у ситуации есть второе, если не третье дно.

– Бар не то место, в котором скрываются от неприятностей, – в тот момент перед девчонкой я себе представлялась очень взрослой и мудрой.

– Мне показалось, что здесь уютно, – прошептала она. – И, кроме того, это было единственное место, куда я могла зайти.

Я издалека перехватила настороженный взгляд Эшера. Покачала головой – все в порядке, не надо за нами так тщательно следить. Лучше бы вмешался, когда тот детина ухмылялся мне в лицо. А сейчас передо мной сидела просто худенькая, несчастная девочка с острой лисьей мордочкой.

Ну, знаю я, что потрепанная Марыся мне врет. А с чего говорить правду, кто я такая?

– Я с вами, Алена Николаевна, выйду, – попросила, наконец, она. – А то вдруг он там караулит. А с вами ничего не страшно. Вы такая, такая…

– Тебе есть куда идти? – прервала я поток начинающихся восхвалений.

– Ну, вообще-то…

Я не могла оставить девочку, которую за пеленой дождя караулил с неизвестной целью Мартын Лисогон.

– Пойдем, – кивнула я. – Переночуешь у меня, а там – посмотрим.

Даже тогда я говорила «у меня», а не «у нас». Может, в этом и была главная причина решения Феликса, что ему будет лучше с Марысей, чем со мной?

А тогда он бросил только единственный хмурый взгляд на ободранную рыжую девочку, жавшуюся у порога, и тут же отвернулся.

– Почему ты опять так поздно? – в голосе вторым слоем звучало «какого черта ты притащила домой эту оборванку».

– Заходила в «Лаки» после работы.

– Зачем? Ты же на машине? Чего ты хотела в баре?

Феликс отвернулся, затылок выражал обиду.

Я подмигнула испуганной Марысе, подошла к мужу сзади, обняла:

– Фил, я знаю, что ты ревнуешь. Не любишь, когда я хожу в «Лаки» без тебя. Но Эшер должен был принести сегодня одну книгу, я заехала за ней. Пить и не собиралась, заскочила на минутку по дороге. А там – вот, и ей некуда сегодня идти. Марыся, познакомься. Это Феликс Львович, мой муж. Фил, это Мария, но она любит, когда ее называют Марысей.

– И где книга? – спросил Феликс, не обратив внимания на всю тираду про Марысю.

– Какая книга?

– Черт побери, да та, которую ты должна была взять у Эшера.

– Книга… Вот черт! Я забыла.

Фил освободился из моих рук. Довольно нервно, кстати. Отошел к окну.

– Аля, – он совсем не обращал внимания на то, что мы не одни.

Тогда Марыся и в самом деле была для него пустым местом. Может, не совсем пустым, а… Скажем, как если я принесла домой драную кошку.

– Тебе ничего не кажется странным? – произнес он после некоторой паузы.

– В смысле?

– Вот именно – в смысле, – Фил еле сдерживался, чтобы не взорваться. – Какой смысл – зайти в бар взять книгу? Ты только послушай себя! Взять книгу! У бармена! В бар все ходят именно за книгами. Алена, ты ничего не перепутала?

Но это то, за что я и любила «Лаки». Туда можно было ходить за чем угодно. За приключениями и, наоборот, за отдыхом от них, за разговорами и молчанием, за крепкой выпивкой и одинокой чашечкой кофе. Если знать, что именно просить у Эшера. И, да, за книгами в том числе.

– Ой, – я махнула рукой.

На Феликса иногда такое находит. Это от деда. Вспыльчивый, но отходчивый. Вот только при Марысе он зря начал.

– Ты так говоришь, словно не знаешь Эшера, – я тихонько подмигнула жмущейся у дверей девочке, чтобы она сильно та не пугалась. – Он любому библиотекарю ученому сто очков вперед даст. Философ. Он мне кое-что по эзотерике обещал. У него от предков несколько старинных книг осталось. Там, правда, не на русском, но можно заказать перевод. Эшер попросил найти переводчика…

– Блин, – Феликс запустил обе руки в свои мягкие локоны.

Взъерошил их знакомым до слез жестом. Когда-то именно этим беззащитным движением он меня и привлек.

Насупленный мальчишка Фил, откидывающий со лба мягкие локоны.

– Феликс Львович, – раздался от двери тонкий голосок. – Не ругайте Алену Николаевну. Она меня сегодня спасла.

Мы оба в недоумении обернулись. Честно говоря, я сама немного подзабыла о рыжей девчонке.

– Она просто настоящий герой, – продолжила Марыся, опустив глаза к полу.

Потом уже я поняла, что она всегда так делает, когда хочет скрыть хитрый блеск во взгляде.

– Не ругайте ее, Феликс Львович.

Писк на уровне ультразвука.

***

Поэтому я сначала и не поняла, чей глубокий, хрипловато-порочный смех звучит из спальни, когда как-то очень не вовремя вернулась домой. Судя по голосу, это была пышногрудая сочная брюнетка.

В распоряжении Феликса оставалась масса вариантов. Снять номер в отеле, выехать за город на турбазу или взять две путевки в любую страну, оплатить съемную квартиру. Но, черт возьми, зачем он привел чужую женщину в нашу спальню?

Словно какой-то показательный протест.

– Фил, – крикнула я. – Ты спалился! Как это для тебя ни прискорбно, но я вернулась домой очень некстати и собираюсь подняться наверх! Сколько вам нужно времени, чтобы одеться?

Я видела своего мужа голым стопятьсот тысяч раз, а к подглядыванию за обнаженными, пусть и пышногрудыми брюнетками в сферу моих интересов никогда не входило.

Села на диванчик в гостиной, вытянув ноги. Сегодня рейд по пивным точках в поисках слишком юных для этого занятия любителей повеселиться закончился довольно рано. Вернее, я вывихнула запястье, когда схватила за капюшон очередного несовершеннолетнего алкоголика в прыснувшей в разные стороны стайке, и меня выпроводили в травпункт.

Не знаю, сколько времени прошло. Обычно в таких случаях говорят – вечность. Кажется, прошла вечность, так говорят. На самом деле, конечно, минуты три. И то было даже много для того, чтобы Филу накинуть большой махровый халат. Его темные полы над босыми ногами я увидела, когда скрипнули ступени.

Фил не спустился сразу, замер где-то на середине лестницы, ровно настолько, чтобы удостовериться – да, это именно я сижу на диване, вытянув усталые ноги и потирая ноющее запястье, скованное эластичным бинтом.

– Чего встал? – спросила я. – Неужели боишься, что я тебя побью? Может, ты и прав, у нас, детдомовских, за этим не заржавеет. Чуть не так – сразу в нос.

На самом деле, мы подрались с Филом всего один раз. Когда только познакомились. Мне было лет двенадцать, ему чуть больше, и Фил имел неосторожность что-то не очень лестное сказать о Нике.

– Не боюсь, – с каким-то отчаянным вызовом сказал он. – Ну, ты вернулась, я спалился. И что теперь?

Я пожала плечами:

– Это ты скажи – что? Не я же спалилась, не мне выкручиваться.

– Я хочу развестись с тобой, – ответил Фил. – Не буду выкручиваться.

Может, эта новость и потрясла бы меня до еще большего основания, если бы за его спиной вдруг не появилась закутанная в мой халат Марыся. Именно – появилась. Ни единая половица не скрипнула, дверь не стукнула, когда лиса просочилась из спальни на лестницу. И сейчас стояла за спиной Фила, красноречиво сцепив тонкие руки на его талии.

Появление Марыси – именно это больше всего выбило меня из колеи.

– Вот как… – задумчиво протянула я.

– Так вот… – отзеркалила она незнакомым, глубоким и грудным голосом, из которого еще не выветрился недавний секс.

Наверное, в этом случае требуют каких-то объяснений, так ведь? Но мне вдруг стало всеобъемлюще, вселенски лень. Просто как-то даже не по-человечески. Словно я была в этот момент звездной системой, только что закончившей свое формирование. Позади – мириады часов уплотнения и доведения до совершенства массы звезд и планет, впереди – триллионы лет разрушения всего этого добра.

– Мы его на помойке нашли, а он нам фигвамы рисует, – пробормотала я.

Понимала, что должна чувствовать… Может, обиду. Или невероятную злость. Или горчайшую горечь. Но сердце билось ровно, и мысли текли во мне какие-то очень будничные и практичные. Например, я вспоминала, куда задевала свою любимую дорожную сумку, и не потерлись у нее ручки до неприличного состояния. Мне было невыносимо жалко… Нет, не отношений с Феликсом. А то, что сейчас нужно покидать дачу, которую я всем сердцем полюбила, и привычную жизнь. Она мне, по большому счету, больше нравилась, чем нет.

– Чего? – и без того круглые глаза Феликса теперь стали похожи вообще на блюдца.

– Это из мультика, – пояснила я. – из «Простоквашина». Дядя Федор, кот и пес, помнишь?

Мы же вместе смотрели… Хотя, нет. Десять раз пересматривали мы «Простоквашино» с Китом. У Ники дома. Тогда еще ставили диски в видеомагнитофоны. У Ники был такой и целая коллекция старых мультиков.

– Я знаю, откуда это, – рявкнул Феликс. – Ты вообще слышишь, о чем я с тобой говорю? Какие дядя Федор и кот?

– Хорошие, Фил, хорошие, – я поднялась с дивана. – Мультики… Их много у Ники. Пока поживу у нее.

Глава 6. В «нигде» падали яблоки

На самом деле, Ника – моя настоящая семья. И Кит, конечно.

Никита Кондратьев – единственный друг, с раннего детства. Он на два года старше – отчаянный драчун и звезда детдомовской футбольной команды. Я даже не помню то время, когда мы не знали друг друга. В далеком детстве думала, он мой брат. Настоящий брат, который защищал и утешал, а еще постоянно совал мне в руку размякшие в кармане конфеты. А еще он единственный из всех знакомых парней всегда смеялся над моими шутками. Когда я подросла, то поняла, что чувство юмора у Кондратьева отсутствует, и это породило во мне сомнения о моей же способности шутить.

После девятого класса Никита ушел в кадетское училище полиции, а Ника тогда вышла замуж. Так я встретилась с Феликсом Успенским, ее приобретенным внуком. Кит же с внуком знакомиться отказался наотрез, и от Ники отдалился, хотя, как и все детдомовские, души в ней раньше не чаял. Думаю, он считал, что я предала нашу дружбу, и Фила заочно не переваривал, как основную причину отстранения.

Но я никогда от Кондратьева и не отстранялась. И после педагогического училища получила второе юридическое, чтобы мы с Никитой и дальше могли поддерживать друг друга.

Я знала его как облупленного. Этого стройного парня среднего роста с серыми глазами и упрямой челюстью. Поэтому особо не напрягалась, чтобы понять: он избегает меня вот уже около двух месяцев под любым предлогом. Это было нелегко сделать в нашем двухэтажном управлении, но Кондратьев проявлял такие чудеса изобретательности, каких я за ним никогда не замечала. Что-то стояло за маниакальным желанием не попадаться мне на глаза.

Выследила и настигла его у входа в общежитие. Поймала голодного и усталого, взяла тепленьким во время обеда.

На лице Кондратьева отобразился весь непечатный монолог, который в эту минуту он произносил про себя, но деваться было уже некуда. Кит как миленький поплелся за мной в облезлый скверик возле общаги.

Сегодня неожиданно вернулось тепло и безветренный покой. Вчерашний ветер сбил большую часть золотой листвы, сбросил на землю. В приобщажном скверике ее нападало особенно много. Пришлось, шурша, смахивать с лавочки, чтобы сесть.

– Ты почему от меня бегаешь? – спросила я, вытаскивая из сумки пакет с горячими пирожками.

Он помолчал, следя глазами за пакетом, а потом вдруг сквозь зубы выдавил:

– Ты знаешь…

– Не знаю, – запах из пакета достиг ноздрей Кондратьева, и в глазах его появилось выражение кролика, застигнутого удавом. Метод «допроса и пирожка» – вот как это называлось. Почти «кнута и пряника».

– Я о той ночи…

В голосе Кондратьева появилось что-то такое… заставившее меня насторожиться: