Много на веку повидала бабушка, но обо всем рассказывает мне беспристрастно, будто вся ее жизнь давно перегорела в топке событий и уже даже не тлеют отдельные угольки. И только воспоминание о трагической гибели сына взбудоражило долгожительнице душу. Считай, полвека прошло с той потери, а так и не отпустило ее это страшное горе – не тлеет, а все еще горит и жжет материнское сердце. Да, не дай Господь потерять дитя…

«А меня деть некуда…»

Москвичкой, если, конечно, мерить мерками долгожительницы, она стала недавно – на десятом десятке:

– До девяноста лет мы еще там, в деревне, жили. У меня дом свой был… и остался. Я в огороде се [все. – Авт.] садила. Морковочку и помидорчики – се садила, се доглядала. Ну помогали, конечно: сам хозяин помогал, потом и ребятишки, а потом внучата больше. И невестка, которая умерла, помогала. Так и жили, друг друга не обижали, се хорошо было.

Очевидно, что в Москву престарелую мать привез один из сыновей, когда-то осевший в столице и тоже уже пребывающий в приличном возрасте, но я все равно спрашиваю бабушку о причинах переезда – тяну ниточку, чтобы клубочек размотать.

– Там печка была, плита, надо топить, а у меня уж сил не хватало. Она, невестка: «Поедем, поедем, се будет готовое, на готовом будешь». А потом, после у них свое пошло, у меня – свое. Ну там че-то как-то не пожилось у нас… Я так-то у сына жила, а он сейчас в командировки уезжает, а меня деть некуда. Замкнýтая. А че, я одна там: она уходит на работу, он уходит, уезжает и в командировку, и везде. Вот и решили сюда… в санаторию… Вот пока тут, не знаю, куда дальше…

Интересуюсь, сколько лет теперь ее сыновьям. Один, Василий, 1950 года рождения. Другой, Михаил, 1954-го, а про третьего бабушка почему-то ничего не сказала. Родственников у Валентины, оказывается, довольно много: помимо сыновей, есть внуки, правнуки – десятка два наберется.

– У вас, наверное, много правнуков уже, да?

– Ой, много конечно, у одной внучки две дочки, у другой – четверо, у третьей – четверо…

– Они приезжают?

– Не-е-ет… Ну раньше-то приезжали к нам в деревню.

– А сейчас?

– Нет, в такую даль, куда? Они далеко живут: одна на Украине живет, а другая – в Казахстане… Или не в Казахстане? Ну не вспо-о-омнить. Вот хорошо знаю, крутится, а не вспомнить… Меня завезли сюда, в «тайгу», я сижу, как пень горелый, никого не знаю… Ни своих, ни чужих.

Вот как! Это для нас Сибирь – глухомань, а для бабушки Валентины дремучая тайга – Подмосковье.

– Не скучаете тут?

– Я скучаю по дому, по деревне по своей. Там у меня сын и два внука, так там и живут. Я бы сейчас с удовольствием уехала домой.

– Почему?

– Там же се свои, знакомые.

– А город вам не нравится?

– Нравится. Город и есть город. Се хорошо относятся, а се равно оно как чужое.

– У вас тут лес, сосны – хорошо же! Похоже на Красноярский край?

– Нет-нет. Тайга же, тайга! Природа не такая, другая.

– А туда, в родную деревню, почему вас не забирают?

– А как заберут? Сейчас никак нельзя. Я просилась туда… Но там каждый сам себе живет.

– О чем-нибудь мечтаете? Хочется чего-то очень-очень?

– Что хочется? Ничего не хочется. Сижу, сижу… Не знаю, что будет дальше. Как они отнесутся ко мне? Как схоронят? Как я умру? Бог его знает как. Как Бог даст. Не бросят же, хоть они в командировке, не бросят же се равно… Как, если умру здесь, в санита… этой, ну, где нахожусь… Как говорится, как Бог даст. Хоть бы не отказали от санатории… Тут буду жить пока. Я не знаю, как живу, никто мне ничего не говорит. Как свои бы были, посоветовали бы. Но тут не бросают меня, относятся хорошо. Давление мерят, таблеточки дадут, где что надо, так дадут. Се хорошо. Пока вот живу, живу, сижу, сижу, не знаю, что будет дальше. Что будет, то будет.

– Как вы здесь проводите время?

– Губы зажмешь, глаза закроешь и сидишь. Пень пнем теперь, сейчас… Ну молюсь я, молитвочки читаю. «Богородицу» знаю, «Отче наш» знаю, сама по себе сложишь молитвочку: «Господи, прости меня». Что-то надо делать…

– За детей, наверное, молитесь, за своих?

– Да-да. «Прости и сохрани, Боженька, сех [всех. – Авт.] нас: меня и всех детей моих, и знакомых».

– Чем вас здесь кормят?

– А что принесут, то и кушаю.

– Может, что-то особенное любите из еды?

– Какая любоф? Приносят сяко [всяко. – Авт.], как говорится: и жарено, и парено. Хорошо кормят. Напоена, накормлена, догляжона, обстирана. Никто не обижает, се готовое. В общем, се хорошо. Людям и хуже приходится… Вот только тоскую о своем доме… – будто саму себя, да и меня тоже, уговаривает бабушка Валентина, убеждает в том, что ее крест не самый тяжелый. И тут же снова впадает в уныние, и сама же себя из него вытаскивает: – Я вот так сижу, сижу, переживаю, говорю: «Слава богу, хоть меня Господь не бросает». Людя́м и хуже приходится жить, мне-то хорошо. Я и своим звоню: «Мне хорошо, вы берегите себя… Обо мне уж не беспокойтесь, мне се ладно».

Все понимаю: у каждого своя жизнь, свои проблемы, у сыновей, возможно, даже хуже со здоровьем. Но глядя на эту маленькую, смертельно одинокую бабушку, у которой тем не менее «се ладно», сердце сжимается от тоски. Может, и вправду, будь у Валентины дочка, глядишь, на иную финишную прямую вышла бы ее жизнь?

«Надоело жить, надоело жить. И куда сейчас деваться, не знаю»

Чтобы не расплакаться, пытаюсь перевести разговор на философские темы. Но философствовать людям старой закалки и особенно тем, кто всю жизнь трудился на земле, несвойственно – убеждаюсь в этом снова и снова. Хотя, возможно, отсутствие философии в привычном для нас понимании тоже философия, только с иной формой познания мира и системой знаний о нем? Как ни крути, а в рассуждениях да и во всей жизни моей героини прослеживается своя логика.

– В чем, по-вашему, смысл жизни?

– Никакой [никакого. – Авт.] не было. Так себе, роботали и роботали, куда отправили, туда и пошли. Ничего не понимали.

– Вы такую долгую жизнь прожили, чего в ней только ни было, может, о чем-то жалеете?

– Нет, не жалею. Жалей не жалей, теперь че? Как говорится, что упало, то пропало. Так прожили – свое хозяйство держали. Много мы не держали: коровенка там, подросточек, ну, курочек держали, гусей держали, уточек держали. В колхоз еще отправляли работать меня. Се успевала делать помаленечку, потихонечку.

– А вообще, много для счастья человеку надо: денег, вещей – или все это не так важно?

– А я не считала, мне хорошо было. Накормлены, напоены – и ладно. Обувались, одевались уж не по-хорошему. А где по-хорошему, где денег возьмешь? Только что продашь каку скотинку…

– И хватало всего?

– Да-а-а. Один раз в год вырастишь коровку, сдаешь ее за триста рублей – тогда дешевые были.

– Бабушка Валя, какая вы по характеру?

– Я? Вредная! (Смеемся.) Сяко бывало. Здесь с ребятишками заругаешься, горбушу стукнешь… Сяко было… Переживала.

– Вы оптимистка? Не унывали, наверное, никогда?

– Ну да, ну да… Не знаю, как сказать.

– А что вас радовало в жизни?

– Сему [всему. – Авт.] радовалась, хозяйству радовалась: и овечек держала потом, и корову. Корова отелится, теленочка надо выходить, доглядеть. Так вот и пошло, и пошло, и пошло, пошло.

Чем дольше мы беседуем с долгожительницей, тем тяжелее мне становится: о чем бы я ни спросила мою скромную собеседницу, почти все ее воспоминания и рассуждения сводятся к одному – хозяйству, трудам и заботам. Мы будто по кругу ходим. Неужели в ее длинной жизни ничего не было другого? Хватаюсь за соломинку – спрашиваю, была ли она когда-нибудь на море. И получаю ожидаемый ответ:

– Господи, какая [какое. – Авт.] там… От хозяйства не оторвешься, не бросишь же! Никого не было, чтобы доглядеть…

Напоследок пытаюсь найти причины долгожительства бабушки Валентины в генетике: ничто другое на них, как мне кажется, в ее жизни не указывает.

– А как думаете, почему вы прожили до ста лет?

– Не знаю…

– В семье у вас были долгожители?

– Сильно больших не было, но до девяноста жили… Я сама себя ругаю: «Зачем я живу?!»

– Устали жить?

– Да-а-а. Надоело жить, надоело жить. И куда сейчас деваться, не знаю… Так живу, живу, живу, живу.

За все время нашего разговора с Валентиной меня не отпускает горькая мысль: бабушка уже почти не с нами. Уходит. Постепенно потихоньку угасает. Нет у нее того, ради чего хочется цепляться за жизнь. Было – и не стало, выдернули ее из привычного сибирского быта. Обрубили корни. Знала и раньше, что нельзя стариков переселять на новое место, а теперь, благодаря бабушке из Сибири, изнутри прочувствовала, каково это – на старости лет оказаться на чужбине. Да еще в глухом одиночестве.

…Какое-то время спустя я пытаюсь узнать, как там бабушка, звоню на сотовый директору в подмосковный «санаторий». Но мне никто не отвечает. Скорее всего, в доме престарелых новый руководитель. И, наверное, нет уже среди его постояльцев моей Валентины.

Оксана Булавская, клинический психолог

Вжизни Валентины мы видим интересный парадокс. Несмотря на тяжелый труд и бесконечные заботы, ее жизнь можно назвать довольно благополучной. Единственное серьезное потрясение, о котором она упоминает, – смерть 32-летнего сына. Ее рассказ характеризуется повторяющимися мотивами, своего рода рефренами судьбы, которые отражают стабильность и ритмичность ее жизни.

Показательна фраза: не было избытка, но был достаток. Судя по всему, Валентина не испытывала крайней нужды, что было важным фактором стабильности в ее жизни. Физический труд и ведение хозяйства давали необходимую, достаточную, но не избыточную нагрузку, которая в наше время в лучшем случае заменяется спортом. Эта деятельность давала ей ощущение нужности детям, семье и обществу в целом.

Интересно отметить склонность долгожительницы к саморегуляции. Валентина часто уговаривает себя и окружающих, что ситуация терпима, даже находясь в состоянии глубокого одиночества в доме престарелых. Ее слова «У меня все хорошо. У меня все в порядке. Вы живите счастливо», обращенные к детям и внукам, показывают стремление Валентины не отягощать близких своими проблемами.

Валентина находит утешение в молитве – это тоже форма психологической саморегуляции и деятельности. Она молится не только за себя, но и за своих родных – это придает молитвам дополнительный смысл и дарит бабушке моменты единения с родными.

Однако нельзя не заметить признаки аутизации^[10]. Фраза «Не могу ничего делать. Ничего не дают делать. Нет дома, нет близких рядом, не с кем говорить», ярко иллюстрирует ее состояние. Уход в себя, спровоцированный одиночеством и, возможно, начинающейся деменцией. Вывести Валентину из этого состояния становится все сложнее.

Поражает, как героиня бережно относится к чувствам родных, желая им счастья и здоровья, молясь за них и уверяя, что у нее все в порядке; искренним желанием не доставлять им беспокойства. Это свидетельствует о глубокой эмоциональной связи с семьей, которая сохраняется даже в условиях физической разлуки.

В целом мы видим картину жизни, где, несмотря на внешнее благополучие, человек сталкивается с серьезными психологическими вызовами в пожилом возрасте. Одиночество становится главной проблемой, с которой Валентина пытается справиться с помощью выработанных за жизнь механизмов саморегуляции. Однако эти механизмы не могут полностью компенсировать отсутствие теплого общения и привычной деятельности.

Бабушка Вера

РОДИЛАСЬ 18 АВГУСТА 1919 ГОДА В ТВЕРСКОЙ ОБЛАСТИ^[11].

ЖИВЕТ В ТВЕРИ.