– Город тонет во мраке греха. Вы же знаете, что моя благотворительная организация «Дети Рассвета» очищает берега Ладоги от последствий радиации, что мы ездим по местам мировых эпидемий с гуманитарными миссиями. Но при этом нельзя забывать о нашей родине – я обязан помочь этому городу.

– А разве город в опасности?

Старец в белом незряче взглянул на собеседницу.

– Кровавое сияние предвещает события, предсказанные Нострадамусом. Грядет великое время перемен. Люди должны услышать.

– Но вы уже предсказывали конец света в девяносто девятом году, и тогда ничего не случилось. Ваши позиции пошатнулись. Скажите, именно это помешало вам баллотироваться в мэры Петрозаводска?

– Форма может ошибиться. Но суть останется истинной.

– Так кто же вы на самом деле? Учитель? Пророк? Бизнесмен?

– Дерево находят по плодам, а не по названию, – смиренно ответил старец.

Пока Анна отворачивалась, картинка сменилась. После заставки с надписью «Слово Петрозаводска» на экране показали фасад грязного одноэтажного здания где-то на задворках города и крупно синюю табличку с адресом: «Лыжная, 10».

– Такое уже случалось четыре года назад. Маленькая Люда шагнула из окна после того, как поиграла в новую игру, недавно выпущенную на рынок. Расследование привело к запрету игры, хотя виновные так и не были наказаны. И сейчас этот кошмар возвращается. Почему это повторилось снова? Должны ли мы оградить наших детей от компьютера?

Репортер с озабоченным лицом и красными от недосыпа глазами как будто обвинял с экрана телевизора.

– Таких заведений в городе несколько, и именно здесь проводят досуг наши дети, – репортер указал на здание на фоне. – Это – компьютерный клуб. Всего за десять рублей каждый ребенок может оплатить себе час интернета или игры. Но во что они играют?

Местная бабулька как из ниоткуда возникла в кадре.

– Эти клубы – рассадник зла! Сатанинские притоны! – причитала бабушка. – Играют там в свои компуктеры, а потом идут людей убивать, прости господи! – она мелко перекрестилась.

Следующий кадр был уже внутри помещения – бледный мальчик лет тринадцати явно чувствовал смущение перед камерой.

– Ну, в разные игры играем… стратегии, стрелялки…

– А ты как считаешь, это делает детей более жестокими? – спросил репортер.

– Нет… в это же все играют. Это просто игра.

На экране телевизора замелькали кадры игры – вот герой стреляет из ружья, и его противнику отрывает руку.

В полутьме клуба мелькали сгорбленные спины подростков, сидящих перед мерцающими мониторами в полутемной каморке. В кадре появилось суровое лицо репортера с синяками под глазами.

– А вы знаете, где пропадают ваши дети? – строго спросил он. – И во что они играют?

Раздался звонок городского телефона, и Смолина выключила звук телевизора. Анна долго смотрела на телефон, словно не желая вовлекаться в события вне квартиры, вне ее пусть тесного, но уютного мирка.

Телефон продолжал трезвонить, так бестактно врываясь в ее жизнь. Анна нехотя сняла трубку. Рукав халата задрался, скользнув к локтю, и обнажил сеть белых, давно затянувшихся шрамов на запястье. Анна спешно переложила трубку в другую руку, прикрыв белые полосы рукавом.

– Анна, добрый день. Это Виктор Георгиевич, – послышался скрипучий мужской голос. – Я просто звоню узнать, как дела.

– А точнее – проверить? – сухо спросила Анна.

– Если хотите – проверить. Эмоциональное состояние ребенка крайне важно.

– У нее все хорошо с эмоциональным состоянием. И со всеми остальными тоже.

– А у вас?

– Что – у меня?

– Как дела у вас?

– Я тоже считаюсь ребенком?

– Нет, но вы за него отвечаете. Органы опеки должны быть уверены, что Лена в надежных руках.

– Я заполняю все необходимые документы и предоставляю отчеты, – сухо сказал Анна. – Что еще вам нужно?

– Сотрудничество.

Смолина сжала трубку. Ей хотелось разбить ее о голову владельца этого надменного голоса, который считал, что может измерить любовь сухой статистикой на бумаге.

– Решение по вашему делу принимал мой коллега, но после этого я внимательно изучил ваше досье и обнаружил в нем белые пятна. Вы никак не коснулись своего детства.

– А зачем вам мое детство?

– Наше воспитание серьезно влияет на всю дальнейшую жизнь. Отношения с матерью, отцом… Вы не стояли на учете у психиатра или нарколога, но я должен спросить: бывали ли у вас приступы агрессии по отношению к себе или окружающим?

Бывала ли у нее агрессия раньше или нет – было уже не важно. Потому что сейчас Анна явно хотела причинить боль человеку, которого она даже никогда не видела. Смолина взглянула на шрамы, прикрытые рукавом халата.

– Нет. Такого не бывало.

– Допустим. Насколько я знаю, вы больше не состоите в благотворительной организации AnnaSearch?

Смолина почувствовала, как мурашки забегали под махровым халатом. В комнате похолодало, словно кто-то открыл окно в прошлое и впустил в ее уютный мирок осеннюю стужу.

– Какое это имеет значение?

– Анна, поймите меня правильно. Вы же работаете. Если днем вы на работе, а вечером уезжаете на поиски людей – с кем будет оставаться Лена?

– Я ушла из поискового отряда три года назад, – холодно сказала Смолина. – Это было указано в моем деле.

– Да-да, я читал. Не смогли искать людей после того случая с мертвым младенцем… Ужасная история!

Голос в трубке продолжал говорить, но Смолина уже не слышала его. Глаза заволакивала пелена гнева, отчаяния и, кажется, даже слез – если только это не были капли холодного осеннего ливня, неведомым образом вновь настигшего ее спустя долгих три года.

– Алло, Анна, вы меня слышите?

Она с трудом заставила себя выдохнуть:

– Да.

– Повторю вопрос: вы же не планируете вновь заняться поисками?

Небольшой сверток, заляпанный грязью и чем-то еще темным… чем-то…

– Нет. Не планирую.

– Хорошо. Значит, я могу на вас рассчитывать?

В трубке повисла тишина – там явно ждали какого-то ответа. Но что она могла сказать? Как доказать этому человеку, что она в порядке? Анна тихо выдохнула, постаравшись успокоиться.

– У Лены все хорошо.

– Рад это слышать. Потому что если это не так – вы знаете правила. Нам придется ее забрать.

Смолина ничего не ответила. Она просто молча стояла, прижимая трубку к вспотевшему уху, и чувствовала, как в животе растет комок злости.

– Анна, надеюсь, мы поняли друг друга. Я позвоню через недельку. Хорошего дня! – и прежде, чем Анна успела что-то ответить, раздались гудки.

Он позвонит через неделю! В такие минуты ей хотелось забрать у Андрея свой старый «Пинин», прыгнуть в него и через час оказаться в такой дремучей чаще леса, в которой не берет ни одна связь, а уж таких холеных выскочек нет и в помине. При мысли о лесе в голову снова полезли мрачные воспоминания, а перед глазами мелькнула сводящая с ума сцена – стена дождя, низкие, стелющиеся до черной земли лапы елей, словно скрывающие следы преступления, а под ними… под ними…

– Кто это был?

Голос вырвал Анну из тяжелых воспоминаний. В дверях стояла Лена.

Лена была щуплым высоким подростком с только начавшей формироваться грудью и застывшим взглядом. Анна подозревала, что этот безэмоциональный взгляд не был показателем внутренней пустоты – это был защитный экран, проникнуть через который ей пока не удалось. В детстве девочка хапнула лиха, скитаясь по детским домам, пока Анна не забрала ее оттуда.

– Прости, что ты спросила?

– Кто звонил? – бесцветно повторила Лена, словно специально стараясь выглядеть незаинтересованной.

Почему она спрашивает? Ждет звонка? От кого?

– Никто. Просто никто, – ответила Анна.

– Ясно.

– Хочешь есть?

– Нет, спасибо.

– Ясно.

Воцарилось неловкое молчание. Надо было что-то еще спросить, и мысли Анны метались в черепной коробке, спешно ища решения. Хотя нет, спрашивать нельзя – психологи говорят, что дети могут воспринять это как попытку чрезмерного контроля. Тогда что? Что-то сказать? Но что именно? Да уж, Смолина, пока ты будешь думать – девочка уже вырастет!

– Анна, можно я посижу за компьютером? – опередила ее Лена.

«Анна». Собственное имя из уст ребенка резануло, словно холодный нож по венам. Анна сглотнула ком и посмотрела Лене в глаза.

– Ты можешь называть меня просто «мама».

Лена потупилась и опустила взгляд, уставившись в пол. Повисла пелена молчания, преодолеть которую внезапно оказалось непросто.

– Так можно? – негромко вновь спросила Лена, не поднимая глаз.

– Да, – коротко ответила Анна.

Лена поплелась в другую комнату к компьютеру, безвольно свесив плечи, словно птица, запертая в клетку.

Какого черта, подумала Анна. Горячий ком злости поднялся от живота к груди, разгораясь в пожар. Она злилась на эту нелепую ситуацию, на органы опеки, трезвонящие каждую неделю, на Лену за то, что никак не решится назвать ее мамой, а главное – на себя, за то, что упомянула это слово.

Внезапно вновь раздался звонок, и Смолина вздрогнула. Кто вообще придумал этот чертов аппарат, по которому абсолютно любой желающий может вторгнуться в твою личную жизнь в любое время? Анна сорвала трубку.

– Я уже все сказала!

– Мотылек‑1, прием!

Смолину окатило ледяной водой, словно она вновь оказалась в том злополучном лесу под проливным дождем.

– Какого черта тебе надо?

– Можно было и повежливее после стольких лет совместной работы, – послышался слегка укоризненный голос Светы из трубки.

– За вежливостью не ко мне, – сухо ответила Смолина.

– Как дела? Как работа?

– Думаешь, что-то интересное может происходить у менеджера в типографии?

– Мало ли, может, ты сменила место… Как-никак три года не общались.

– Знаешь, я отлично жила эти три года. И никто не называл меня Мотыльком. Его больше нет.

– Как скажешь, Ань.

Смолина подумала, что эти три года она старалась не вспоминать Свету и вообще забыть все, что ее связывало с AnnaSearch.

– Я понимаю, что ты отошла от дел…

– Ты правильно понимаешь, – перебила ее Анна. – И мне не интересно, кто у вас там снова пропал.

– Не пропал, а нашелся.

– Тем более. Живые меня интересуют еще меньше.

– Я посчитала, что ты должна это знать. Но если хочешь, я не буду говорить.

Тишина.

Вот на хрена, на хрена, спрашивается, ворошить прошлое? Три года – это срок. За три года раны способны зарасти, затянуться новой кожей, лишь во время дождей отзываясь тупой болью. Но только если эти раны не ковырять.

Смолина взглянула в окно. Стоял конец сентября, и ветер прилепил к окну мертвые желтые листья. Снова осень. Снова этот голос. Снова.

Анне хотелось бросить трубку, разбить к чертям этот аппарат, так беспардонно позволяющий любому вторгнуться в ее личное пространство. Но пластырь с раны был уже оторван, и под ним показалась незажившая травма. Главное, соли туда не сыпануть.

– Но только в последний раз. Больше не звони мне. Никогда. А теперь говори.

– Мы нашли Лисинцеву.

Руна 3

Мать тогда по милой дочке,
По исчезнувшей девице
Горько, горько зарыдала,
Говорит слова такие:
«Матери! Вы не качайте
Никогда в теченье жизни
В колыбели ваших дочек,
Не воспитывайте деток,
Чтоб насильно выдать замуж,
Как, бедняжка, я качала
В колыбели мою дочку.