В округах Массачусетса проводились конгрессы, на которых обсуждались тяжелое состояние государственных дел и необходимость учредить правительство, не зависящее от «агентов Короны». Джона Патерсона выбрали делегатом от Ленокса, несмотря на то что они с Элизабет не прожили в городе и года.

Судя по всему, политическая деятельность колонистов его разочаровывала. В конце одного из своих писем он не сдержался: «Участники собраний только и хотят, что говорить о своем, не слушая друг друга, так что конгрессы расходятся, не решив ничего существенного. Корона же должна увидеть единую силу. Мы сохраним множество жизней – в том числе и собственные, – если сумеем ясно и единодушно заявить о своих требованиях; однако многих раздирают на части верноподданические чувства, которые все мы питаем к Британии, кроме того, никто не верит, что мы сумеем одолеть британцев, если и правда начнется война. Британия – сила, проявившая себя в подобных конфликтах: это империя, одерживавшая верх на протяжении многих веков. Мы в сравнении с ней словно Давид с Голиафом; и все же, когда я напоминаю себе, кто из двоих в конце победил, мне становится менее страшно. Если Господь желает, чтобы Америка обрела независимость, Он это устроит».

Все вокруг только об этом и говорили. Разговоры, встречи, пересуды рано или поздно обращались к назревавшему конфликту с Британией. У каждого имелось собственное мнение, но почти все повторяли одно и то же, словно прочли об этом в листовках или услышали от кого-то более ученого, чем сами. Преподобный Конант в своих проповедях говорил о тирании и о свободе, однако был достаточно осторожен и не призывал паству к революции. Впрочем, никто из прихожан не сомневался в его истинных убеждениях.

«Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе», – начинал он, и собравшиеся в церкви замирали, понимая, что последует за этим. «Но как долго король Георг будет считать нас чадами своими? Как долго будем мы почитать его за отца нашего? Англия – не дом нам. И уже очень давно».

Многие колонисты и правда рассуждали о преданности «родине-матери». От этих речей меня всякий раз бросало в дрожь. Родина-мать. Я ненавидела это выражение, хотя и знала, что мои чувства разделяют далеко не все. Я мало была привязана к собственной матери и еще меньше – к стране, из которой моих предков выдворили лишь потому, что они чему-то не соответствовали.

Преподобный Конант говорил, что мы, вероятно, свободнее всех прочих народов в истории нашей цивилизации, но все же на колонистов смотрели так, как правители и дворяне издавна привыкли взирать на простых людей. Колонист был не человеком, но лишь источником прибыли.

– Пора покончить с представлением, что народ существует для его правителей, – заметил священник дьякону Томасу как-то вечером, за ужином, и все согласно закивали, словно понимая историческое значение этого замечания.

– Но если мы не существуем для короля, для кого же тогда? – спросила я.

Я не сидела за столом вместе с остальными. Я подавала мясо – отрезала ломти от большого куска, который целый день крутила на вертеле над огнем. Мне казалось, что мясо хорошо приготовилось, но семья собралась за столом, все были голодны, и я вдруг засомневалась, что моя стряпня им понравится. Кошка ухватила кусочек, улизнула с ним прежде, чем я сумела его отобрать, и съела, облизываясь. Я пожала плечами, поставила на стол блюдо с нарезанным мясом и стала выполнять просьбы – подать кружку молока, еще одну миску масла, нож для хлеба.

– Губернаторов назначает Корона, и потому они преданы Короне, а не колонистам, которыми управляют, – сказал дьякон Томас, не обратив внимания на мой вопрос. – Мы полагаем, что у нас есть права, но для губернаторов это не права, а уступки, которые они с легкостью могут отозвать в любое время.

– Лорды Торговли чувствуют угрозу в той свободе, которой мы дышим, – проговорил преподобный Конант, и я едва удержалась, чтобы вновь не вмешаться в разговор.

Джон Патерсон объяснил мне, кто такие Лорды Торговли. Эти чиновники рассматривали колонии в качестве земельных владений, а колонистов считали работниками, возделывавшими земли Короны. Я воображала, что эти Лорды, в черных мантиях и белых париках, раздавали колонистам милости или лишали свободы и собирали с них прибыль, не имея настоящего представления о людях, чьими жизнями распоряжались.

– Если мы не существуем для короля, для кого же тогда? – снова спросила я. Мною не помыкали, но и свободы у меня не было. А еще я не понимала, какова моя цель в жизни, помимо работы. – И если нами не станет править король Георг или Лорды Торговли, кому же мы будем подчиняться?

– Вот вопрос так вопрос, да, Дебора? – откликнулся преподобный Конант, гоняя по тарелке горошину.

Но никто мне так и не ответил.

Глава 3
Один из народов

Когда отец ушел, мне было пять лет, но я хорошо его запомнила, и воспоминания эти не из приятных. Я походила на него. У него были такие же карие глаза и пшеничные волосы – словно хлеб на полях, которые он ненавидел. Мой отец не любил земледелие, не любил Плимптон, а к тому же не любил ни меня, ни других своих отпрысков. Он вечно раздражался, а моя мать старалась его успокоить, хотя за ее юбки цеплялось пятеро детей. Впрочем, я держалась в стороне. Вокруг ее ног и так было слишком людно.

Когда отец ушел, меня отослали жить к кузену Фуллеру. При себе у меня было лишь имя и мамины рассказы, не дававшие забыть, кто я такая. Мать переехала к своей сестре, а в доме, в котором мы жили до того, как отец сбежал, поселились другие люди.

Отец не хотел возделывать землю и потому решил стать моряком, или капитаном корабля, или даже торговцем – эта часть истории все время менялась. Долгое время мама убеждала нас, что он вернется. А может, она говорила об этом лишь мне, в тех редких случаях, когда мы с ней виделись. Мою сестру Сильвию и братьев, Роберта и Эфраима, – они были старше меня – тоже отослали из дома. Мать оставила при себе только младшую, Дороти. Она звала ее Горошинкой. Горошинка умерла от крупа, когда наша семья уже перестала существовать.

Я совсем не помнила Дороти. Она представлялась мне бестелесным криком, маленькой горошинкой на изувеченном поле жизни. Быть может, матери стоило назвать ее другим именем. У всех Дороти в нашей семье была трагическая судьба.

Я никогда больше не видела братьев и сестру и не знала, чему учила их мать, но, полагаю, она постаралась объяснить им семейную историю – так же, как мне. Мать хотела, чтобы мы помнили предков.

Я училась читать и писать по дневнику Уильяма Брэдфорда. Царапала на земле его слова, запоминая очертания букв. Дневник, который я изучала, был копией с оригинала. Потомки Брэдфорда старательно переписали его, чтобы он не пропал. У нас в доме хранилась версия дневника, скопированная моей мамой: женский почерк придавал словам что-то женственное, и казалось, что это наша мать пережила все те невзгоды и радости. История Брэдфорда крепко сплелась с моими ранними воспоминаниями о маме. Думаю, ее происхождение было для нее единственной отрадой и предметом гордости.

Она перечитывала воспоминания и размышления прадеда строчку за строчкой, так же как я позже перечитывала катехизисы. Жизнь Брэдфорда стала нашей единственной сказкой на ночь. Одно из первых писем, которое я получила от матери после того, как поселилась у Томасов, представляло отчаянное перечисление событий из жизни Уильяма Брэдфорда – словно мама не могла допустить, что я забуду о своем предке. Она писала:

Мой прадед, Уильям Брэдфорд, родился в Йоркшире в 1590 году и был сыном зажиточного землевладельца, однако жизнь его сложилась несладко. Отец умер, когда тот был младенцем, а в семь лет, когда и мать скончалась, он осиротел.

Он отличался любознательностью, как ты, Дебора, любил читать и стремился учиться. Его завораживала религия – не только служение Господу нашему, но и право людей молиться Ему так, как им хочется.

Уильям начал посещать тайные собрания небольшой общины, члены которой именовали себя сепаратистами, однако король Яков уничтожал реформистские религиозные движения и бросал в тюрьму тех, кого обвиняли в религиозном неповиновении. Англичан штрафовали, сажали за решетку, преследовали, их предавали собственные соседи, на них доносили друзья. Вместе с маленькой группой реформаторов Уильям бежал из Англии в Голландию, где дозволялась свобода вероисповедания.

Восемнадцати лет от роду он оказался в чужой стране, без семьи, почти без друзей. Он брался за самую черную работу и влачил жалкое существование. Однако он был умелым ткачом: этим ремеслом владеют и его потомки – ткать умеем и я, и ты. В наших жилах течет его кровь, и потому нам передались смелость, талант и любознательность Уильяма.

Он мог остаться в Голландии, но этого не случилось. Ему пришлось искать новое пристанище. Вместе с единомышленниками он зафрахтовал два корабля: когда стало ясно, что один из них, «Спидуэлл», непригоден для мореплавания, реформаторы вместе с горсткой присоединившихся к ним ремесленников заняли другой корабль, «Мэйфлауэр», и отплыли, оборвав все связи со Старым Светом.

Несмотря на тесноту и недуги, штормы и гигантские холодные волны, что обрушивались на палубу, грозя разбить корабль в щепки, переселенцы сумели переплыть океан. В пути с ними совершались настоящие чудеса. Но чудеса не облегчают нам жизнь. Чаще всего они лишь позволяют сделать еще один шаг.

Они добрались до берега в декабре. Иного убежища, кроме корабля, у них не было. Уильям с небольшой группой мужчин отправился исследовать территорию. Его не было много дней, а когда он вернулся, то узнал, что его жена, Дороти, умерла. Ее тело вытащили из воды и положили на палубе.

Она утонула в гавани. Она видела сушу, знала, что цель достигнута, но продолжить путь не захотела. Одни говорили, что это был несчастный случай. Другие считали, что она утопилась. В Голландии, на попечении ее родителей, остался ее малолетний сын Джон: она боялась, что никогда больше его не увидит. Возможно, она решила, что и Уильям тоже к ней не вернется. Порой, когда меня одолевает отчаяние, я думаю о ней. Она потеряла надежду. Но нам терять надежду нельзя. Если будет на то воля Господня, однажды мы все снова окажемся вместе.

Уильям продолжил бороться, потому что верил: его детей ждет лучшее будущее. Я тоже продолжаю бороться и не теряю надежды. Пророк Исаия сказал о Господе: «муж скорбей и изведавший болезни»; таким был и Уильям Брэдфорд. Но он не покорился скорбям и болезням, и мы не покоримся.

Мама

После того как мать прислала это письмо, мне начал сниться один сон. Я часто видела яркие, живые сны. В них я могла летать, и плавать, и бегать, не касаясь земли. В моих сновидениях никогда не было страха, но лишь свобода. Но в том сне я тонула, и юбки тянули меня на дно океана, а воздуха в легких отчаянно не хватало.

Я просыпалась, путаясь в простынях, рыдая от того, что мне не дано спастись, и страшно злилась на мать. Она редко писала мне больше пары строк, да и то один-два раза в год: обычно она сообщала, что здорова, и спрашивала, как дела у меня. И все же она, по неведомой мне причине, решила рассказать мне о женщине, которая утопилась в гавани, и с тех пор, как я прочла то письмо, меня мучили ночные кошмары.

Дороти Мэй Брэдфорд не была мне родней. Дедом моей матери являлся Джозеф, сын Уильяма Брэдфорда от второй жены, а значит, в моих венах не текла кровь Дороти Мэй. Ее трагическая гибель не должна тяжким бременем лежать на моих плечах. И все же эта женщина время от времени являлась ко мне, и мы вместе тонули в прибрежных водах.

Она звала сына и молила его о прощении. Прости меня, Джон, молю, прости, Джон.

Я боролась за жизнь и в конце концов просыпалась, но она никогда не боролась, а если и успевала передумать, всякий раз оказывалось слишком поздно.