Отца Ким никогда не видел и однажды задал вопрос матери, мол, кто его отец. На что та просто ответила: «Твой отец придурок и алкоголик. Забудь о нем и больше не спрашивай!».

И Ким больше не спрашивал, помятуя о том, как бледное и будто бы умиротворенное лицо матери тогда перекосило от его вопроса. Не спрашивал, дабы не тревожить ее нервное сердце. Он всегда знал, что сердце у матери именно нервное, по – женски одинокое, и он его интуитивно берег. Не спрашивал, пока однажды этот «придурок и алкоголик» не явился на порог их квартиры.

Хорошо, что тогда матери не было дома. Ким пришёл после школы домой, разогрел оставшиеся после ужина котлеты и приготовился обедать, как вдруг в квартиру позвонили. Заглянув в глазок, он увидел незнакомого мужчину с цветастым свёртком в руках.

– Кто там?

– Открывай, свои. Отец твой. Я был на похоронах твоей бабушки, помнишь?

Ким не помнил, но дверь открыл. Мужчина оглядел мальчика с ног до головы.

– Вот ты какой… Вымахал. Держи, чемпион. Тебе.

С этими словами он сунул мальчику в руки шуршащий пакет, в которым оказались книги и новенький футбольный мяч.

Так Ким познакомился с отцом. С тех пор они стали видеться раз в неделю. Мать первое время пыталась запретить, но потом махнула рукой. Оказалось, что ее нервное сердце вполне вынесло присутствие бывшего мужа в их жизни. Точнее в жизни сына.

Для Кима встреча с отцом было радостным и значимым событием.

На протяжении трех лет отец еженедельно забирал сына и вёз его к себе домой в другой конец города. Когда Ким подрос, он уже сам стал приезжать. За неимением своих детей или просто из душевной доброты Валя – жена отца – принимала мальчика всегда с распростёртыми объятиями, интересовалась учёбой и иногда оставляла ночевать. Валя была доброй. Светловолосая, конопатая, немного полная и с необычайно красивыми и мягкими руками, она имела привычку постоянно гладить свои руки. Отчего всякий раз Ким вспоминал услышанную где–то поговорку – «рука руку моет», хотя не понимал, что эта поговорка имела совершенно другой смысл, но она ему нравилась. Валины руки друг друга мыли. А еще по этим рукам Ким знал, что у Вали доброе сердце, не нервное, не одинокое, как у его матери, и его часто коробил тот факт, что его отец был холоден к Вале, во всяком случае – так Киму казалось. Он никогда не видел, чтобы отец обнимал ее, целовал. А она смотрела на него с тем подобострастием, с каким смотрят собаки на своих хозяев, и всегда была готова исполнить любое его желание. В их доме всегда царила идеальная чистота, всегда был готов обед, ужин.

Однажды Ким зашел в комнату отца и мачехи без стука и увидел, что отец сидит в кресле, а у его ног на полу расположилась Валя, положив ему голову на колени. Отцова рука была на Валиной голове. Мягким, подрагивающим движением он гладил ее светлые волосы, и оба они неуловимо дополняли друг друга, как детали одной картины. Киму стало тепло от того, что он увидел.

Валя вздрогнула, отец почему-то убрал руку с ее головы, и стало понятно, что они скрывали от Кима свои истинные чувства. Скрывали, быть может, потому что боялись, что это ранит его сердце, болеющее за мать. Но Кима это не ранило. Он понял, что его отец счастлив с Валей, с ее теплыми, мягкими руками, с ее мудрым сердцем. Счастлив так, как не был бы счастлив с его матерью.

Все встало на свои места, и Ким успокоился за Валю.

Шло время. За годы учебы в школе Ким несколько раз видел призраков, можно сказать привык к ним и всегда знал, что человек, которого стал сопровождать призрак, скоро умрет. Страха не было, как и не было особого любопытства. Свой дар он вопринимал, как что-то естественное.

Ким уже учился в десятом классе, как однажды после школы он как обычно поехал к отцу. Того дома не оказалось – видимо задерживался на работе, потому дверь открыла Валя.

Приветливо улыбнувшись, она отошла на пару шагов, чтоб пропустить парня. Тот улыбнулся, вошел в квартиру.

– Ну привет! – жизнерадостно воскликнула она и потрепала Кима по вихрастой голове. – Как ты оброс! Давай в парикмахерскую тебя запишем?

Ким уже был выше Вали на целую голову. Худощавый, с тонкими скулами, он не замечал, как быстро отрастали его черные волосы, и каждый раз Валя записывала его в парикмахерскую. Каждый раз она легонько трепала его по вихрастой голове и каждый раз он отмахивался, стесняясь ее мягких рук. Закрывая дверь, он услышал детский смех, раздавшийся из глубины квартиры.

– О, у вас гости? Чье дите? – спросил он, с любопытством заглядывая в коридор.

– Какое дите? – не поняла Валя.

В эту секунду из спальни выскочил мальчик лет пяти и тут же скрылся в кухне. Ким похолодел. За эти годы он научился безошибочно определять, кто перед ним: живой или мертвый. Мальчик без сомнения был мертвым. Призраком когда-то жившего человека.

– Показалось. Наверное, у соседей, – пробормотал Ким.

Призрак вышел из кухни и подошел к Вале. Он был белобрысым. Конопатое лицо было бледным. Голубые, как у Вали глаза, смотрели на Кима безэмоционально.

Тогда за ужином Ким впервые спросил у Вали, были ли у неё дети. Зная заранее ответ, он старался не глядеть на мальчика, ему почему-то казалось, что по его взгляду Валя догадается, что ее ребенок здесь, рядом, пришел за ней и терпеливо ждет ее.

Женщина вздохнула, впервые за все эти годы посмотрела на Кима тяжёлым, словно пятитонновым взглядом и дрожащим голосом призналась:

–До встречи с твоим отцом сына потеряла. Утонул в ванне. Недоглядела.

Ким покосился на маленького призрака. Тот сидел на полу, скрестив ноги и, не отрываясь, смотрел на женщину. Со взрослым спокойствием, какое никогда не бывает у детей.

Через два месяца Валя умерла на работе. Внезапно, неожиданно для отца Кима, но не для него самого.

На похоронах и после Ким не мог смотреть на отца, потому что чувствовал себя предателем, словно это он убил мачеху. Отец постарел всего за несколько дней, осунулся, потемнел лицом.

Но во всей этой трагедии ужаснее всего для Кима было то, как его родная мать отозвалась о ней. Глядя на сына с этим огоньком в глазах, который бывает только у людей люто ненавидящих кого-то, она сказала:

– Это он ее довел. Конечно, он. Этот алкоголик, он же не человек вовсе. Я тебе говорю еще раз – прекрати с ним общаться, с этой нелюдью.

Сказала нервно-звонко, неприятно брызжа слюной. Сказала со злым удовольствием, что вот, мол, она-то знает, кто виноват в смерти Вали. И Киму снова было жалко мать. Но жалость эта теперь граничила с отвращением.

Пить отец стал по-черному. И как стал пить, так мать еще злораднее стала повторять: – «А я говори-ила! Говорила, что он алкаш конченный! А ты все – папа, папа, бегал за ним как собака неприкаянная! Вот чем он тебе отплатил! Твой папа!».

Ким слушал всегда спиной молча, снисходительно, с жалостливым отвращением, но иногда он оборачивался на нее с изумлением, потому что в какую-то секунду этого черного словесного потока, ему казалось, что мать начинает шипеть. Обернется, глядит на нее со страхом в темных глазах и ждет, что вот-вот должен показаться раздвоенный язык, вот-вот должны хищно сощуриться зрачки матери, он бы не удивился. Ведь он видел нечто большое, нечто такое, что срывает пелену с глаз. Удивительная способность. Неприятная способность, не нужная, лишняя, – так казалось Киму после смерти Вали.

Мать дурнела характером и было непонятно – из-за чего. Что с ней происходило, когда она оставалась наедине с собой, если, когда видела сына, превращалась в недовольную, мрачную, побитую жизнью женщину? Какие мысли роились в ее голове, какие призраки прошлого преследовали ее?

Нарочито громко она ставила тарелку с супом на стол, не смущаясь тем, что бульон всякий раз расплёскивался. Затем сердилась на этот расплёсканный бульон, хватала тряпку, быстрыми движениями возила ею по столу, вздыхала, швыряла эту тряпку в раковину, почти хрипела от злости, сдерживая внутри своего бледного тонкого горла и чахлой груди беспричинный гнев.

«Мам, давай я сам!», – не выдерживал Ким.

«Сиди!», – рявкала она, снова вздыхала и принималась резать хлеб так остервенело, будто вонзала нож в отца Кима. И однажды поранилась.

Киму хорошо запомнился тот вечер, когда капли крови мешались с белой, нежной мякотью хлеба и хлеб представился Киму таким, как будто над ним жестоко надругались.

Пока Ким искал аптечку, пока трясущимися руками шарил в бездонном брюхе кожаной облезшей сумочки, пропахшей корвалолом, валерьянкой и, бог знает, чем еще, отыскивая вату и бинт, она стояла молча и заворожённо глядела, как темно-красные капли часто срываются с ее порезанного пальца и, падая, впитываются в беззащитный кусок хлеба.

Тогда Ким впервые за все время психанул на нее. Он грубо схватил ее за локоть, подтащил к раковине и, включив воду, подставил ее руку под струю.

Разгадка поведения матери пришла спустя неделю после того, как она порезала палец.

Киму позвонили с отделения почты, где работала его мать, и попросили срочно прийти. Почта находилась в десяти минутах ходьбы.

Оказалось у матери случилась истерика и работники были вынуждены вызвать скорую.

Уже в больнице в рыдающую, бьющуюся в агонии женщину вкололи тройную дозу успокоительного, и доктор – молодой мужчина со свежим здоровым лицом и с хорошо поставленной речью – сказал Киму, что у неё предварительно диагностирован нервный срыв, но он настоятельно рекомендует пройти обследование на предмет психического заболевания. На вопрос – какого заболевания, он ответил, что возможно у его матери шизофрения.

Женщину положили в больницу, и Ким остался один. Он продолжал навещать отца, убирал его квартиру, готовил еду, терпеливо слушал стопятидесятый раз, как его отец познакомился с Валей и как она спасла его жизнь, и что вот теперь ее нету и некому его больше спасать. Про мать Кима он даже не вспоминал и когда, однажды, Ким спросил у него впервые за все их знакомство – почему они разошлись с матерью, мужчина ответил: – «А ты сам-то еще не понял? Твоя мать психическая».

Мать выписали спустя две недели, прописали лекарства, и с тех времен состояние ее улучшилось, однако, зияющая пропасть между ней и Кимом никуда не девалась, напротив, выросла, и они к ней со временем так привыкли, что уже и не замечали. Ким привык к странностям матери: к тому, как она вставала по ночам и проверяла заперта ли дверь, закрыты ли окна. Привык к тому, что она заходила в его комнату и включала свет, объясняя свой поступок тем, что бандиты не дремлют, что, если они увидят темные окна, то станут ломать двери, а те и так хлипкие. Он молча накрывался с головой одеялом и спал дальше.

Так прошли долгие, нудные два года. В постоянной беготне между домом равнодушной, меланхоличной матери и домом не просыхающего отца.

И вот теперь, когда Ким стоял над могилой своего лучшего друга Валерки, глядя на то, как мокрые комья земли сами сползают на чистую, лакированную крышку гроба, пачкая ее ржавой грязью, ему казалось, что земля, пропитанная декабрьским дождем и снегом, хочет забрать в себя все живое на своей поверхности. Что темное, вечно нависшее небо, на котором неделями не видно солнца, только и ждет, чтобы помочь ей, придавить своей тяжестью упавших в могилу живых людей.

У Кима засосало под ложечкой и нестерпимо захотелось бежать туда, где тепло и уютно. Но где это место? Он вдруг понял, что такого места у него нет.

Глава 3

Последний раз взглянул на закрытый Валеркин гроб, – хоронили в закрытом, – и мысленно пообещал: «Я найду их, брат». Хотя пока не понимал – как искать, где, но в глубине души был убежден, что найдет. Рано или поздно это обязательно случится.