Местные жители очень удивлялись, что мы, простые солдаты, более или менее бегло говорим по-французски. Иногда в связи с этим возникали весьма забавные ситуации. Так, однажды утром мы с Клементом сидели в деревенской цирюльне, когда кто-то из очереди на малопонятном диалекте шампанских крестьян крикнул цирюльнику, который как раз в это время брил Клемента: Eh, coupe la gorge avec!^[4] – и провел ребром ладони по горлу.

К его ужасу, Клемент, не изменившись в лице и выказав хладнокровие, достойное воина, ответил: «Quant à moi, j’aimerais mieux la garder»^[5].

В середине февраля нас, солдат 73-го, настигла весть о больших потерях нашего полка под Пертом, и мы крепко горевали, что в эти дни находимся далеко от наших товарищей. Благодаря ожесточенному сопротивлению на обороняемом участке в «Ведьмином котле» полк заслужил почетное наименование «Пертские львы», которое сопровождало нас на всех участках Западного фронта. Кроме того, мы были известны как «гибралтарцы», поскольку носили на манжетах голубую ленту «Гибралтар» в память о Ганноверском гвардейском полке (впоследствии он и стал 73-м), который в 1779–1783 годах оборонял эту крепость от французов и испанцев.

Горестная весть пришла поздним вечером, когда мы во главе с лейтенантом Хоппе, как обычно, бражничали. Один из собутыльников, долговязый Беренс, тот самый, что уложил капитана спать в коровнике, оправившись от испуга, хотел было уйти, «потому что пиво не лезет ему в глотку». Хоппе, однако, остановил его замечанием, что это несовместимо с солдатскими обычаями. Хоппе был прав; сам он через несколько недель погиб у Лез-Эпаржа, перед стрелковой цепью своей роты.

21 марта мы после несложного экзамена вернулись в полк, который снова стоял в Базанкуре, но через несколько дней после большого парада и прощального напутствия генерала фон Эммиха, командира Десятого корпуса, отбыл оттуда. 24 марта мы погрузились в эшелон и направились в окрестности Брюсселя, где вместе с 76-м и 164-м полками влились в состав 111-й пехотной дивизии, в составе которой и служили до конца войны.

Наш батальон разместили в городке Эринн, окруженном уютным фламандским пейзажем. 29 марта я благополучно отметил там свой двадцатый день рождения.

Хотя бельгийцы живут в просторных домах, нашу роту определили в продуваемый сквозняками амбар, где в холодные мартовские ночи свистел суровый озерный ветер. В остальном пребывание в Эринне позволило нам отдохнуть и набраться сил; мы, конечно, постоянно занимались строевой и боевой подготовкой, но снабжение было хорошее, а еда – дешевая.

Население, состоявшее наполовину из фламандцев, наполовину из валлонов, относилось к нам очень дружелюбно. Я часто беседовал с владельцем маленького кафе, рьяным социалистом и вольнодумцем, что в Бельгии являют собой совершенно особый сорт людей. В пасхальное воскресенье он пригласил меня на праздничный обед и решительно пресек мои попытки расплатиться хотя бы за выпивку. Мы все очень скоро обзавелись знакомствами и в свободные вечера слонялись по разбросанным в округе крестьянским дворам, чтобы посидеть в до блеска вычищенной кухне возле низенькой печки, на круглой конфорке которой обычно стоял большой кофейник. Приятные беседы велись на фламандском и нижнесаксонском наречии.

К концу нашего пребывания установилась теплая погода, располагавшая к прогулкам по красивым окрестностям с множеством водоемов. Всюду вокруг расцвели желтые калужницы, но пейзаж украшали не только они – он был живописно усеян множеством раздетых вояк, которые, сидя на окаймленных тополями берегах ручьев и держа на коленях нижнее белье, старательно охотились на вшей. До тех пор избавленный от этой напасти, я помогал своему товарищу Припке (в прошлом гамбургскому торговцу экспортным товаром), чья шерстяная жилетка кишела этими тварями, как одежда легендарного Симплициссимуса^[6], завернуть в нее тяжелый камень и опустить на дно ручья в надежде заодно утопить и вшей. Поскольку же мы отбыли из Эринна быстро и неожиданно, жилетка благополучно осталась гнить под водой.

12 апреля 1915 года в Хале мы погрузились в эшелон и, чтобы обмануть вражеских шпионов, отправились в объезд северного фланга фронта в окрестности поля битвы Марс-ла-Тур^[7]. Роту разместили в уже привычном амбаре в деревне Тронвиль, богом забытой дыре с кучей домишек под плоскими крышами – типичная лотарингская глухомань. Из-за аэропланов нам приходилось большей частью сидеть в переполненной деревне; тем не менее мы несколько раз посетили расположенные поблизости памятные места – Марс-ла-Тур и Гравелот. В нескольких сотнях метров от деревни дорогу на Гравелот перерезала граница, возле которой валялся разбитый французский пограничный столб. Вечерами мы частенько отваживались совершить ностальгическую прогулку в Германию.

Амбар наш был настолько ветхим, что передвигаться по трухлявому дощатому полу приходилось с величайшей осторожностью, чтобы не провалиться на гумно. Однажды вечером, когда наше отделение во главе с честным капралом Керкхофом делило еду на порции, сверху сорвался и с треском рухнул огромный дубовый брус. К счастью, он застрял между двумя глинобитными стенками прямо у нас над головой. Мы отделались легким испугом, только вот наши распрекрасные порции мяса остались на столе под слоем пыли и обломков. Не успели мы заползти в солому после этого дурного предзнаменования, как раздался громкий стук в дверь и тревожный голос фельдфебеля сдернул нас с места. Сначала, как всегда бывает в таких неожиданных ситуациях, повисла тишина, потом началась суматоха и ругань:

– Где моя каска?

– Где мой сухарный мешок?

– Сапоги никак не налезают!

– Это ты спер мои патроны!

– Август, заткнись!

В конце концов все уладилось, и мы выдвинулись к вокзалу в Шамбле, откуда нас через несколько минут повезли в Паньи-сюр-Мозель. Утром мы въехали на Мозельские высоты и остановились в Прени, прелестной горной деревушке, над которой высились руины старинного замка. На сей раз отведенный нам амбар оказался каменной постройкой, полной ароматного горного сена; через слуховые окна мы могли любоваться виноградниками Мозельских гор и лежащим в долине городком Паньи, который часто подвергался артиллерийским обстрелам и воздушным бомбардировкам. Несколько раз снаряды падали в Мозель, взметая в воздух высокие смерчи воды.

Теплая весенняя погода действовала на нас благотворно, побуждая в свободные часы к долгим прогулкам по роскошной холмистой местности. Мы до того расшалились, что шутки не прекращались еще и некоторое время после отбоя. Излюбленное развлечение – плеснуть из фляжки водой или кофе в рот храпящего товарища.

Вечером 22 апреля мы пешим порядком вышли из Прени и прошагали больше тридцати километров до деревни Атоншатель; несмотря на полную выкладку, все легко перенесли марш, а затем разбили палаточный лагерь в лесу справа от знаменитой Большой траншеи. Судя по всему, завтра нам предстоит бой. Мы получили индивидуальные перевязочные пакеты, по второй банке мясных консервов и сигнальные флажки для оповещения артиллерии.

Вечером меня не оставляло то исполненное самых разнообразных предчувствий настроение, о каком обычно рассказывают воины всех времен; я долго сидел на заросшем синими анемонами пне, прежде чем ползком пробрался в палатку, на свое место между спящими товарищами. Ночью мне снились путаные сны, где главную роль играл оскаленный череп.

Припке, которому я утром рассказал об этом, выразил надежду, что череп был французский.

Лез-Эпарж

Молодая лесная зелень ярко поблескивала в утренних лучах. Едва заметными тропками мы пробирались к узкому оврагу позади передовой. Нам объявили, что после двадцатиминутной артподготовки в атаку пойдет 76-й полк, а мы должны в готовности стоять в резерве. Ровно в двенадцать наша артиллерия открыла сильный огонь, мощным эхом отдававшийся в лесистых ущельях. Здесь мы впервые услышали весомое словосочетание «ураганный огонь». Мы сидели на ранцах, в бездействии и возбуждении. К командиру роты подбежал вестовой и торопливо выпалил:

– Три передовые линии в наших руках. Захвачено шесть орудий!

Мы ответили громким «ура». В нас взыграло боевое безрассудство.

Наконец пришел долгожданный приказ. Длинной шеренгой мы двинулись вперед, туда, откуда доносилась трескотня ружейной пальбы. Дело принимало серьезный оборот. В стороне от лесной тропинки, в гуще ельника, раздавались глухие разрывы, с шумом сыпались сучья и земля. Один оробевший солдат под вымученные смешки товарищей бросился наземь. Потом по рядам пронесся клич смерти:

– Санитары, вперед!

Вскоре мы миновали место, где только что разорвался снаряд. Раненых уже унесли. Вокруг свежей воронки на кустах висели окровавленные клочья обмундирования и человеческой плоти – странное, гнетущее зрелище; в воображении возник образ сорокопута, насаживающего добычу на шипы терновника.

У Большой траншеи жуткая неразбериха. Раненые, умоляя дать им воды, сидели на обочине; пленные с носилками во весь дух бежали в тыл; ездовые на передках артиллерийских орудий галопом гнали лошадей сквозь огонь. Справа и слева снаряды глухо били в мягкую почву, с деревьев падали тяжелые сучья. Посреди дороги лежала убитая лошадь, вся в огромных ранах, из брюха вывалились дымящиеся внутренности. Среди этих величественных и кровавых картин царило неожиданное бурное веселье. Привалившись к дереву, бородатый ландверовец кричал:

– Ребята, поднажмите, француз бежит!

Наконец мы достигли места неистовой пехотной схватки. Лес по окружности рубежа атаки был вчистую уничтожен артиллерийским огнем. На изрытой разрывами ничейной полосе лежали жертвы атаки – головой к противнику; серые мундиры едва выделялись на земле. Огромный пехотинец с залитой кровью рыжей окладистой бородой лежал, устремив в небо остекленевший взгляд, вцепившись руками в рыхлую землю. Молодой парень, корчась, метался в воронке; лицо уже тронуто желтоватым смертным оттенком. Казалось, наши взгляды были ему неприятны, он натянул шинель на голову и затих.

Наш строй рассыпался. То и дело, описывая длинную резкую дугу, с шипением подлетали снаряды; молнии разрывов высоко взметали землю в этом голом месте. Пронзительный визг гранат полевых орудий я не раз слышал еще в Оренвиле; он и здесь не казался мне чересчур опасным. Порядок, в каком теперь двигалась под обстрелом наша рота, развернувшись повзводно, действовал успокаивающе, и я подумал, что боевое крещение оказалось менее страшным, чем я ожидал. Странным образом не осознавая реальность, я внимательно выискивал цели, по которым могли метить снаряды, и не догадывался, что противник уже изо всех сил лупит именно по нам.

– Санитары!

У нас первый убитый. Рядовому Штёльтеру шрапнелью разорвало сонную артерию. Три индивидуальных пакета в мгновение ока пропитались кровью. За несколько секунд парень истек кровью. Мимо пронеслись две упряжки с орудиями, вызвав на себя еще более яростный огонь. Лейтенанта-артиллериста, который искал на предполье раненых, швырнуло на землю взметнувшимся столбом взрыва. Он медленно поднялся и с подчеркнутым спокойствием пошел назад. Мы смотрели на него во все глаза.

Уже темнело, когда мы получили приказ выдвинуться дальше вперед. Путь проходил сквозь густой, искореженный снарядами подлесок к бесконечному ходу сообщения, где убегающие французы побросали снаряжение. Вблизи деревни Лез-Эпарж, хотя войск впереди не было, пришлось долбить позиции в твердом каменистом грунте. В конце концов я рухнул в кусты и уснул. Иногда в полудреме я видел, как высоко надо мной, искря взрывателями, пролетали чьи-то снаряды.

– Приятель, подъем, выступаем!