Я проснулся в мокрой от росы траве. Под треск пулеметной очереди мы бросились обратно в ход сообщения и заняли покинутую французами позицию на опушке леса. Сладковатый запах и висевший на колючей проволоке тюк пробудили мое любопытство. Я вылез из окопа в предрассветный туман и очутился перед скорченным французским трупом. Похожая на рыбью, гниющая зеленоватая плоть просвечивала сквозь изорванное обмундирование. Я отвернулся и в ужасе отпрянул: рядом со мной под деревом сидела человеческая фигура в блестящей французской портупее, на спине ранец, увенчанный круглым котелком. Пустые глазницы и пучки слипшихся волос на черно-коричневом черепе подсказали, что это не живой человек. Еще один сидел, нагнувшись далеко вперед, так что тело казалось переломленным пополам – торс буквально лежал на вытянутых ногах. Вокруг еще десятки трупов, разложившихся, обызвествленных, мумифицированных, застывших в жуткой пляске смерти. Должно быть, французы месяцами сидели в окопах подле своих мертвецов, но так их и не похоронили.

Незадолго до полудня солнце рассеяло туман и принесло приятное тепло. Я довольно неплохо выспался возле окопа, и теперь мной овладело любопытство – осмотреть брошенную противником и захваченную накануне траншею. Дно было завалено кучами провианта, боеприпасами, снаряжением, оружием, письмами и газетами. Блиндажи напоминали разграбленные лавки старьевщиков. Среди этого разгрома лежали трупы доблестных защитников, чьи винтовки по-прежнему глядели в амбразуры. В разбитых бревнах наката застряло мертвое тело без головы и шеи, хрящи и кости белели в красновато-черной плоти. Уму непостижимо. Рядом – молоденький солдат, руки его сжимали оружие, остекленевший взгляд устремлен в прицел. Со странным ощущением я смотрел в мертвые вопрошающие глаза – с содроганием и ужасом, так и не покинувшим меня окончательно всю войну. Карманы убитого были вывернуты, рядом лежал опустошенный кошелек.

Я не спеша шагал по разоренной траншее, огонь меня не донимал. То было короткое предполуденное время, которое еще не раз в боях служило мне благословенной передышкой. Я воспользовался ею, чтобы более-менее беззаботно и спокойно все осмотреть. Чужое вооружение, темнота блиндажей, пестрое содержимое ранцев – все было новым и загадочным. Я рассовал по карманам французские патроны, отстегнул полотнище шелковистого мягкого брезента и даже прихватил обшитую синей тканью фляжку – чтобы через три шага все выбросить. Красивая полосатая рубашка, валявшаяся рядом с распотрошенным офицерским багажом, так меня соблазнила, что я скинул форму и с головы до ног облачился в новое белье. Как же меня радовало приятное щекотание чистой льняной ткани.

Принарядившись, я отыскал освещенный солнцем уголок, уселся на бревно и штыком вскрыл консервную банку, чтобы позавтракать. Потом набил трубку и принялся листать разбросанные вокруг французские журналы, привезенные на позиции, как я понял по дате, накануне Вердена.

Не без содрогания я вспоминаю, как во время этого завтрака пытался разобрать какой-то странный маленький аппарат, лежавший на дне окопа и по совершенно необъяснимой причине принятый мною за полевой фонарик. Лишь много позже до меня дошло, что предмет, которым я тогда беспечно забавлялся, был снятой с предохранителя ручной гранатой.

Из леса, вплотную подступавшего к линии окопов, с нарастающей силой заработала немецкая батарея. Очень скоро в ответ заговорили и вражеские пушки. Внезапно за спиной раздался грохот, я обернулся и увидел взметнувшийся в небо столб дыма. Пока еще плохо знакомый с шумами войны, я не умел отличить свист, шипение и хлопки наших пушек от звуков учащавшихся разрывов вражеских снарядов и составить из этого картину происходящего. Прежде всего, я не мог объяснить себе, почему на нас сыпалось со всех сторон и почему свистящие трассы снарядов как бы беспорядочно перекрещивались над лабиринтами окопов, где врассыпную лежали мы. Впечатление, которому я не видел причин, тревожило меня и заставляло задуматься. Я столкнулся с механикой боя как неопытный новобранец – проявления воли, направляющей сражение, казались мне странными и бессвязными, будто все происходило на какой-то другой планете. При этом я не испытывал страха; полагая, что меня никто не видит, я не мог поверить, что кто-то в меня целится и может попасть. Вернувшись во взвод, я совершенно равнодушно смотрел на ничейную землю. То было мужество неопытности. В записную книжку я заносил – как и позднее – время, когда обстрел стихал либо усиливался.

К полудню артиллерийский огонь обернулся безумной вакханалией. Вокруг непрерывно полыхали разрывы. В воздухе смешивались белые, черные, желтые тучи дыма. С особенной силой рвались снаряды, выпускавшие черный дым, – бывалые солдаты называли их «американцами» или «угольными ящиками». Десятками сыпались снаряды с детонаторами, звенящий свист которых напоминал пение канарейки. Воздух флейтой вибрировал в их прорезях, когда они, этакие медные куранты или механические насекомые, пролетали над полосой разрывов. Поразительно, но лесные птички, казалось, не обращали ни малейшего внимания на этот тысячеголосый грохот; они мирно сидели среди расколотых ветвей над пеленой дыма. В коротких паузах между взрывами слышалось их призывное щебетание, их беззаботная радость, больше того, лавина звуков вокруг словно только возбуждала их ликование.

Временами, когда обстрел усиливался, солдаты призывали друг друга к бдительности. В видимой мне части траншеи из ее глиняных стен местами уже выбило порядочные куски, однако и здесь царила полная готовность. Снятые с предохранителей винтовки выставлены в амбразуры, солдаты внимательно всматривались в затянутый дымом участок перед линией окопов. Порой они поглядывали вправо и влево, чтобы убедиться, на месте ли соседи, и улыбались, встречаясь взглядом со знакомыми.

Однажды я с товарищем сидел на врезанной в стену траншеи глиняной скамье. Как вдруг что-то громко стукнуло в доску амбразуры, через которую мы вели наблюдение, и в глину между нашими головами ударила винтовочная пуля.

Мало-помалу появились раненые. Невозможно было увидеть происходящее в лабиринте траншей и окопов, но участившиеся крики «Санитары!» указывали, что обстрел начал действовать. То и дело возникали торопливые фигуры с белыми, издалека заметными повязками на голове, шее или руке и исчезали в тылу. По старинному солдатскому поверью, людей с легкими ранениями надлежало отправлять в безопасное место, потому что легкое ранение зачастую лишь предвестник тяжелого.

Мой товарищ, вольноопределяющийся Коль, сохранял то пресловутое севернонемецкое хладнокровие, которое, пожалуй, и создано именно для таких ситуаций. Он лениво жевал сигару, которая все время гасла, и вообще сидел чуть ли не с сонным видом. Его не вывел из равновесия даже грянувший за спиной жуткий треск – словно одновременно пальнули из тысячи ружей. Оказалось, в лесу вспыхнул пожар. Трескучие языки пламени ползли вверх по древесным стволам.

Меня тем временем охватила странная тревога. Надо сказать, я страшно завидовал «Пертским львам», сумевшим пережить «Ведьмин котел», от которого меня избавило пребывание в Рекуврансе. И когда в наш угол стали очень уж часто залетать «угольные ящики», я несколько раз спросил Коля, который побывал в том котле:

– Скажи, здесь сейчас как в Перте?

К моему разочарованию, он каждый раз отвечал, небрежно махнув рукой:

– Пока еще и близко нет.

Когда же обстрел усилился настолько, что от разрывов черных чудовищ наша скамейка начала трескаться и вибрировать, я снова рявкнул ему в ухо:

– Ну, теперь-то так, как у Перта?

Коль был весьма добросовестным солдатом. Он привстал, пытливо огляделся и, к вящему моему удовлетворению, прорычал в ответ:

– Скоро будет так же!

Этот ответ наполнил меня дурацкой радостью – он удостоверил, что я участвую в по-настоящему серьезном сражении.

В этот миг на углу нашего участка траншеи возник какой-то человек:

– Следуйте влево!

Мы передали приказ дальше и зашагали вдоль затянутой густым дымом позиции. Недавно вернулись разносчики пищи, и на бруствере исходили паром сотни оставленных котелков. Кто мог сейчас думать о еде? Мимо нас едва протиснулась толпа раненых в пропитанных кровью бинтах, на свинцово-бледных лицах читалось возбуждение боя. Наверху, по кромке окопа, торопливо уносили носилки за носилками с ранеными товарищами. В душе нарастало тяжелое предчувствие.

– Осторожно, парни, моя рука, рука!

– Вперед, вперед, не отставать!

Я узнал лейтенанта Зандфоса, он с отсутствующим видом, не мигая, торопливо спешил вдоль траншеи. Широкая белая повязка на шее придавала ему странно беспомощный вид, и, наверно, поэтому он в тот миг напомнил мне утку. Я видел все будто во сне, где жуткое и пугающее прячется под маской смехотворного. Минутой позже мы быстро прошагали мимо полковника фон Оппена, который, засунув одну руку в карман френча, давал указания своему адъютанту. «Ага, дела идут по уму и по плану», – мелькнуло у меня в голове.

Траншея кончилась в перелеске. В нерешительности мы столпились под могучими буками. Из густого подлеска вынырнул наш взводный, лейтенант, и крикнул старшему унтер-офицеру:

– Рассыпаться цепью и идти на заход солнца. Там займете позицию. По готовности доложить. Я буду в блиндаже на поляне.

Чертыхаясь, унтер принялся командовать.

Мы рассыпались цепью и в ожидании залегли в череде мелких углублений, вырытых в земле какими-то предшественниками. В шутливую перепалку внезапно вторгся леденящий душу рев. В двадцати метрах позади из белого облака разрыва в кроны деревьев взлетели комья земли. По лесу несколько раз прокатилось гулкое эхо. Застывшие глаза испуганно смотрели друг на друга, тела, ощущая полную свою беспомощность, припали к земле. Разрывы следовали один за другим. Удушливые газы расползались по подлеску, густой дым окутал макушки деревьев, стволы и ветви с шумом валились на землю, повсюду слышались громкие крики. Мы повскакали на ноги и, подгоняемые вспышками и ударными волнами, сломя голову побежали, ища укрытия и, словно затравленные звери, пытаясь найти спасение у огромных древесных стволов. Блиндаж, куда бежали многие, в том числе и я, раскурочило прямым попаданием, взрыв поднял в воздух накат, взметнул вверх тяжелые бревна.

Мы с унтер-офицером, с трудом переводя дух, забежали за могучий бук, как белки, прячущиеся от летящих в них камней. Совершенно машинально, подстегиваемый новыми и новыми разрывами, я бежал за начальником, а он порой оборачивался, сверлил меня диким взглядом и кричал:

– Да что ж такое? Что ж это творится?

Как вдруг в переплетении выступавших из земли корней что-то сверкнуло, и сильный удар по левому бедру свалил меня наземь. Я было решил, что меня стукнуло комом земли, но тепло обильно текущей крови подсказало, что я ранен. Позже выяснилось, что рана поверхностная – удар острого осколка ослабил лежавший в кармане бумажник. Прежде чем рассечь мне мышцу, осколок, как острая бритва, вспорол целых девять слоев плотной кожи.

Я бросил ранец и побежал к траншее, из которой мы вышли. Туда же, будто лучи, со всех сторон стекались раненые из обстреливаемого леса. Ужасные минуты – путь преграждали тяжелораненые и умирающие. Один, по пояс голый, лежал с развороченной спиной на краю траншеи. Другой, у которого с затылка на лоскуте кожи свисал треугольный осколок черепа, все время пронзительно, душераздирающе кричал. Здесь было царство великой боли, и я впервые заглянул через щелочку в глубины ее демонического ада. А разрывы не прекращались.

Я совершенно потерял голову. Бесцеремонно расталкивая всех и вся, в спешке несколько раз упал, но в конце концов выбрался из адской неразберихи на волю. И, как обезумевшая лошадь, помчался по густому подлеску, по тропинкам и полянкам, пока не рухнул без сил в каком-то перелеске у Большой траншеи.

Уже смеркалось, когда меня случайно заметили двое санитаров, осматривавшие окрестность. Они положили меня на носилки и отнесли в крытый бревнами санитарный блиндаж, где я провел ночь, со всех сторон стиснутый другими ранеными. Усталый врач стоял среди стонущих людей, перевязывал раны, делал уколы и спокойным голосом давал указания. Я укрылся шинелью умершего раненого и провалился в сон со странными сновидениями – от начавшейся лихорадки. Один раз ночью я проснулся и увидел, что врач продолжает работать при свете фонаря. Какой-то француз не переставая кричал, и кто-то рядом со мной проворчал: