– Ох уж эти французы. Пока не накричатся всласть, не успокоятся.

Потом я опять заснул.

Когда наутро меня понесли дальше, шальной осколок продырявил парусину носилок между моими коленями.

Вместе с другими ранеными меня погрузили в санитарный фургон; они курсировали между передовой и дивизионным лазаретом. Мы галопом понеслись прочь от находившейся под сильным обстрелом Большой траншеи. Спрятанные под брезентовым верхом, вслепую мчались сквозь опасность, преследовавшую нас своей оглушительной поступью.

Среди нас, задвинутых на носилках в фургон, как буханки хлеба в печь, был солдат, раненный в живот. Рана причиняла ему страшные мучения. Он по очереди просил каждого из нас взять пистолет санитара, висевший под тентом, и положить конец его страданиям. Никто не отвечал. Мне же еще только предстояло познакомиться с ощущением, какое испытывает раненый, для которого каждый дорожный ухаб или колдобина словно удар молотком по тяжелой ране.

Лазарет развернули на лесной поляне. Там длинными полосами расстелили солому, а на соломе поставили шалаши. По множеству раненых было сразу понятно, что идет значительное сражение. При виде генерала медслужбы, который инспектировал лазарет посреди всей этой кровавой суматохи, у меня снова возникло то с трудом поддающееся описанию чувство, какое возникает, когда видишь человека, окруженного стихийными ужасами и сумятицей, но с муравьиным упорством занятого наведением своих порядков.

Утолив голод и жажду, покуривая сигарету, я лежал в длинном ряду раненых на соломенной подстилке и пребывал в том легкомысленном расположении духа, какое охватывает человека, когда он хоть и не вполне безупречно, но, во всяком случае, выдержал экзамен. Подслушанный короткий разговор заставил меня призадуматься:

– Что у тебя, приятель?

– Мочевой пузырь прострелили.

– Очень больно?

– Да не в этом дело. Дело в том, что я уже негоден к службе…

Еще до полудня нас переправили в большой сборный пункт в церкви деревни Сен-Морис. Там уже стоял под парами санитарный эшелон, который через два дня доставил нас в Германию. По пути я смотрел на поля, где весна уже полностью вступила в свои права. В поезде за нами добросовестно ухаживал спокойный, немногословный человек, приват-доцент философии. Первым делом он перочинным ножом освободил мою ногу от сапога. Некоторым людям дан особый дар заботы о других; мне становилось легче, уже когда я просто видел, как он сидит у ночника и читает книгу.

Поезд привез нас в Гейдельберг.

При виде цветущих вишен, венчавших горы по берегам Неккара, я ощутил сильнейшее чувство родины. Как же прекрасна эта страна, она достойна, чтобы за нее проливали кровь и умирали. Этого колдовского чувства я прежде в жизни не испытывал. В голове рождались добрые и серьезные мысли, и впервые у меня забрезжила догадка, что эта война не просто великое приключение.

Сражение при Лез-Эпарже стало моим боевым крещением. И оказалось не таким, как я думал. Я участвовал в крупной боевой операции, но так и не встретился с противником лицом к лицу. Лишь много позже пришлось мне пережить прямое столкновение, кульминацию схватки, когда на поле боя эшелон за эшелоном устремляется атакующая пехота, когда на решающие смертоносные минуты прерывается рутинная хаотическая пустота позиционной войны.

Души и Монши

Через две недели рана зажила. Меня направили в резервный батальон в Ганновер, а там, чтобы я привык к самостоятельной ходьбе, дали краткосрочный отпуск домой.

– Можешь теперь представляться фанен-юнкером, – предложил отец, когда мы в один из первых дней моего отпуска прогуливались по фруктовому саду, глядя, как на деревьях завязываются плоды; я исполнил его желание, хотя в начале войны предпочитал быть просто рядовым, отвечающим только за себя.

После отпуска командование полка направило меня в Дёбериц, на шестинедельные учебные курсы, по окончании которых я получил звание фенриха. Судя по сотням молодых людей, собранных на курсы из всех германских земель, страна покуда не оскудела бравыми воинами. Если в Рекуврансе я прошел индивидуальную подготовку, то здесь нас обучали различным способам командовать на местности малыми подразделениями.

В сентябре 1915 года я вернулся в полк. Сошел с поезда в деревне Сен-Леже, где располагался штаб дивизии, откуда во главе небольшого резервного подразделения направился в Души, где наш полк стоял на отдыхе. В это время уже полным ходом шло французское осеннее наступление. Фронт обозначался на огромном пространстве как длинный кипящий бурун. Над нами трещали пулеметы авиационных эскадр. Порой, когда низко над головой пролетал один из французских аэропланов, украшенных яркими эмблемами, которые походили на хищные глаза, зорко осматривающие местность, я прятал свое подразделение под придорожными деревьями. Снаряды зенитных пушек один за другим рвались в вышине белыми облачками, после чего тут и там во вспаханную почву со свистом падали осколки.

Этот небольшой переход сразу дал мне возможность применить новые знания. Вероятно, нас заметили с одного из многочисленных привязных аэростатов, желтые оболочки которых виднелись в небе на западе, ведь прямо на повороте к деревне Души перед нами вырос черный конус разрыва. Снаряд угодил в ворота местного кладбища, рухнувшие возле самой дороги. Здесь я впервые осознал важность той секунды, когда в ответ на неожиданное событие необходимо быстро принять решение.

– Рассыпаться цепью, налево бегом марш!

Колонна рассыпалась по полю, быстро перемещаясь влево; затем я снова собрал людей и обходным путем повел их в деревню.

Души, место отдыха 73-го пехотного полка, представляла собой средних размеров деревню, покуда мало пострадавшую от войны. За полтора года позиционной войны это место среди холмов Артуа стало для полка вторым гарнизоном, местом отдыха и восстановления сил после многодневных тяжелых боев и работ на передовой. Как часто мы с облегчением вздыхали, когда сквозь дождливую ночную мглу различали одинокий огонек у въезда в деревню! Ведь там вновь будет крыша над головой и скромная постель в сухом помещении. Можно спокойно выспаться, не надо каждые четыре часа выходить в ночь, не надо постоянно ждать нападения, хотя это ожидание преследовало нас даже во сне. В первый день на отдыхе словно заново рождаешься на свет, когда наконец-то помоешься и отстираешь форму от окопной грязи. На лугах все занимались строевой подготовкой и гимнастикой, чтобы размять кости и возродить дух товарищества, ослабевший из-за одиноких ночных караулов. Все это придавало сил для новых тягостных дней. Первое время роты ночью по очереди выходили на передовую, строили дополнительные укрепления. Позже эту двойную утомительную нагрузку отменили, по распоряжению нашего благоразумного полковника фон Оппена. Надежность позиции определяется бодростью и неистощимым боевым духом ее защитников, а не протяженностью ходов сообщения и глубиной окопов.

В свободные часы Души предлагала своему солдатскому населению немало возможностей отдохнуть. Многочисленные столовые пока что щедро снабжались провизией и напитками; в деревне имелись читальня и кофейня, а позже появился даже оборудованный в большом амбаре кинозал. У офицеров были превосходное казино и кегельбан, устроенный в саду местного священника. Часто проводились ротные праздники, когда командиры и личный состав, по старинному немецкому обычаю, соревновались в выпивке. Нельзя не упомянуть и праздники по случаю забоя, когда резали ротных свиней, откормленных отходами полевой кухни.

Поскольку население все еще проживало в деревне, мы всеми способами использовали территорию. В садах построили жилые бараки и блиндажи; большой фруктовый сад в центре деревни превратили в церковную площадь, другой сад, так называемый Эммихплац, – в парк развлечений. Там, помимо прочего, разместились в двух крытых бревнами блиндажах цирюльня и зубной кабинет. Большой луг рядом с церковью служил местом погребения, куда почти ежедневно приходила одна из рот, чтобы под звуки хорала проводить в последний путь павших товарищей.

Так за год на теле обветшалой крестьянской деревушки, словно громадный паразит, вырос целый военный городок. Прежний мирный образ уже едва угадывался. В деревенском пруду драгуны купали лошадей, в садах пехота занималась боевой подготовкой, на лугах загорали солдаты. Местные постройки разрушались, в полном порядке содержалось лишь необходимое для военных нужд. Так, заборы и живые изгороди ликвидировали для обеспечения лучшего сообщения, зато на всех углах установили большие дорожные указатели. Крыши проваливались, домашний скарб шел на дрова, но появились телефонные станции и было проведено электричество. Подвалы углубили, превратили их в подземные помещения, где местные жители могли укрыться от обстрелов; вынутый грунт беззаботно сваливали в садах. Во всей деревне исчезли границы между владениями; да, собственно, и самих владений не осталось.

В конечном счете французское население определили в казармы у выезда на Монши. Дети играли у порога ветхих домов, сгорбленные старики неприкаянно бродили посреди теперешней сутолоки, по́ходя лишившей их крова, под которым они прожили всю жизнь. Молодым людям надлежало каждое утро являться в комендатуру, где обер-лейтенант Оберлендер распределял их на общественные работы. Мы сталкивались с местными, только когда отдавали им в стирку белье или покупали у них масло и яйца.

Необычной приметой этого солдатского городка стало вот что: к нашим военным прибились двое маленьких осиротевших французов. Оба мальчика – один лет восьми, другой лет двенадцати – носили нашу форму и бегло говорили по-немецки. Своих земляков они называли подслушанным у солдат словом «оборванцы». Больше всего им хотелось когда-нибудь отправиться на позиции со «своей» ротой. Они безупречно овладели строевой подготовкой, на поверках стояли на левом фланге, лихо приветствовали старших по званию и просили об увольнительной, чтобы вместе с помощником по кухне съездить в Камбре на закупку продовольствия. Когда второй батальон на несколько недель отправили в тренировочный лагерь в Кеан, одному из мальчиков, по имени Луи, надлежало по приказу полковника фон Оппена остаться в Души; на марше никто его не видел, но по прибытии в пункт назначения он вдруг выпрыгнул из багажного фургона, где прятался. Старшего мальчика потом послали в Германию, в унтер-офицерскую школу.

В часе езды от Души находилась Монши-о-Буа, деревня, где квартировали две резервные роты полка. Осенью 1914 года за эту деревню шли ожесточенные бои; в итоге немцам удалось ее удержать, а схватки вокруг развалин некогда богатого селения постепенно утихли.

Дома были сожжены и разрушены артобстрелом, одичавшие сады перепаханы снарядами, деревья поломаны. Окопы, колючая проволока, баррикады и бетонированные опорные пункты превратили каменный хаос в оборонительные укрепления. Улицы легко простреливались из пулеметов такого вот бетонного бункера на центральной площади, «Крепости Торгау». Другой опорный бункер – «Крепость Альтенбург», сооружение справа от деревни, – служил пристанищем одному из взводов резервной роты. Важной для обороны была и шахта, где в мирное время добывали меловой камень для строительства домов; шахту эту мы обнаружили по чистой случайности. Ротный повар уронил в колодец ведро, спустился за ним и обнаружил обширное подземное помещение, похожее на пещеру. Место внимательно осмотрели, а потом пробили туда еще один вход, после чего шахта стала большим надежным убежищем при обстрелах и бомбардировках.