На одиноком холме по дороге на Рансар находились развалины какого-то трактира, откуда открывалась панорама фронта, и мы назвали эти руины «Бельвю». Несмотря на опасность, они были моим любимым местом. Всюду, насколько хватает глаз, простиралась мертвая земля, вымершие деревни связаны дорогами, по которым теперь не ездили телеги и не ходили люди. Далеко у горизонта тонули в дымке контуры Арраса, покинутого жителями города, а дальше справа белели меловые воронки от мощных минных разрывов близ Сент-Элуа. Опустели и заросшие бурьяном поля, по которым гуляли тени облаков и бежала густая сеть окопов, чьи желто-белые ячеи вплетались в ближние дороги, словно в длинные тяговые тросы. Лишь изредка то тут, то там устремлялся в вышину дымный шлейф снарядного разрыва и медленно рассеивался на ветру или повисал над пустошью шар шрапнели, большой, белый, мало-помалу таявший в воздухе. Облик пейзажа был мрачным и одновременно сказочным, война отняла у него природную прелесть, запечатлев свои железные черты, пугающие одинокого наблюдателя.

Заброшенность и мертвую тишину, временами нарушаемую глухим рокотом орудий, еще усиливало печальное зрелище разрушения. Разодранные ранцы, сломанные винтовки, обрывки обмундирования, рядом, как жуткий контраст, детская игрушка, снарядные взрыватели, глубокие воронки мощных разрывов, фляжки, косилки, порванные книжки, разбитая домашняя утварь, ямы в земле, ведущие в загадочную темноту подвалов, где, может статься, лежат трупы несчастных обитателей, обглоданные полчищами крыс, персиковое деревце, лишенное поддержки стены и, словно в мольбе о помощи, протягивающее ветви-руки, в хлевах еще висящие на цепях скелеты домашней скотины, в разоренных садах могилы, а среди них – зеленеющие глубоко в бурьяне лук, полынь, ревень и нарциссы, на соседних полях – скирды хлебов, на вершинах которых буйно прорастало зерно, и все это прорезано полузасыпанным окопом, пропитано запахом гари и тлена. Печальные мысли посещают солдата в таких местах, если он вспоминает о тех, кто мирно жил здесь совсем недавно.

Боевая позиция, как уже сказано, тесным полукольцом окружала деревню, с которой ее соединял ряд ходов сообщения. Позиция разделялась на два участка – Монши-Юг и Монши-Запад, а они в свою очередь делились на шесть ротных участков от A до F. Дугообразная форма позиции позволяла англичанам вести фланкирующий огонь; умело его используя, они наносили нам тяжелые потери. Для этого применялось замаскированное прямо за английским рубежом орудие, стрелявшее мелкой шрапнелью. Выстрелы и разрывы сливались для нас в один звук. Затем, словно гром с ясного неба, на нашу позицию сыпался рой свинцовых пулек и довольно часто не обходилось без жертв.

Прежде всего мы прошлись по окопу, чтобы посмотреть, каков он теперь, и воочию увидеть то, о чем знали по описаниям.

Чтобы попасть на передовую, коротко именуемую окопом, мы заходим в один из множества ходов сообщения, или траншей, предназначенных для обеспечения прикрытого выхода на позицию. Зачастую очень длинные, эти траншеи выводят непосредственно к противнику, а чтобы их не накрыло огнем по всей длине, прорыты они зигзагом или змеей. Через четверть часа мы пересекаем вторую линию, параллельную первой, где можно продолжить сопротивление, если противник возьмет передовой окоп.

Сам боевой окоп даже на первый взгляд отличается от слабых укреплений, характерных для начального периода войны. Это отнюдь не простая траншея; он уже имеет глубину в два или три человеческих роста. Обороняющиеся перемещаются, стало быть, как бы по дну шахты; когда же им надо наблюдать за предпольем или открыть огонь, они поднимаются по земляным или по широким деревянным лестницам на огневую точку, длинный уступ, отрытый так, что голова стоящего на нем оказывается над краем окопа. Стрелок стоит на своей позиции, в более-менее укрепленной нише, где его голова прикрыта мешками с песком или стальным щитком. Наблюдение осуществляется через узкие амбразурные щели, куда выставляют ствол винтовки. Вынутую при рытье окопа землю насыпают за линией в виде вала, прикрывающего стрелка с тыла, и в этом валу устраивают пулеметные гнезда. Землю с лобовой стороны тщательно разравнивают, чтобы не заслонять поле обстрела.

Перед окопом, часто в несколько рядов, тянется проволочное заграждение – переплетение колючей проволоки, которое должно задержать атакующих, чтобы наши стрелки могли спокойно взять их под обстрел.

Заграждение проросло высокой травой, ведь на заброшенных полях вообще всегда расселяется новая и совершенно другая растительность. Полевые цветы, которые в мирное время лишь кое-где виднелись средь культурных растений, теперь воцарились повсюду; тут и там уже буйно разрастаются низкие кустарники. Дороги тоже заросли, но пока что отчетливо выделяются, поскольку сплошь покрыты округлыми листьями подорожника. В этой дикой растительности вольготно чувствуют себя птицы, так что по ночам можно частенько услышать своеобразное курлыканье куропаток или на рассвете многоголосое пение жаворонков.

Чтобы обороняющихся не поразил фланкирующий огонь, окоп проложен меандром, то есть с регулярными отступами назад. Эти отступающие назад участки образуют траверсы-поперечины, перехватывающие продольный огонь. Таким образом, сзади стрелок прикрыт тыльным траверсом, с боков – поперечинами, а передняя кромка окопа служит бруствером.

Для отдыха предназначены блиндажи, в которые мало-помалу превратились давние простенькие землянки, теперь это настоящие блиндажи – с бревенчатыми накатами, со стенами, обшитыми досками. Высотой они приблизительно в человеческий рост, а их пол находится на одном уровне с дном траншей. Накат засыпан слоем земли, защищающим от пуль и даже от легких снарядов. При массированном артобстреле блиндаж, правда, оборачивается мышеловкой, и люди охотнее укрываются в глубоких узких туннелях.

Такие туннельные щели укреплены мощными деревянными рамами. Первая рама врыта на уровне дна окопа в переднюю его стенку и служит входом в туннель; каждая следующая встроена на две ширины ладони глубже, чем и обеспечивается укрытие. Таким образом строится туннельная лестница, и у тридцатой рамы над головой находится слой земли толщиной в девять метров, а с учетом глубины окопа вообще в двенадцать. Дальше чуть бо́льшие укрепленные рамами туннели ведут – прямо или под прямым углом – к лестнице, это жилые помещения. За счет поперечных соединений возникают подземные ходы сообщения; ответвления, ведущие по направлению к противнику, могут использоваться как для прослушки переднего края, так и для минирования.

Все вместе надо представлять себе как мощную, с виду необитаемую земляную крепость, внутри которой производят разнообразные работы и несут службу, а по тревоге личный состав в течение нескольких секунд занимает свои посты. Не следует, однако, рисовать себе общий настрой в слишком романтических красках; скорее здесь царят сонливость и медлительность, возникающие при тесном контакте с землей.

Меня определили в шестую роту, а через несколько дней по прибытии назначили командиром отделения и направили на позицию, где мне было уготовано приветствие в виде шаровидных английских мин. Это снабженные черенком и начиненные взрывчаткой снаряды из хрупкого железа, по форме точь-в-точь как шар стофунтовой гантели. Минометный выстрел негромкий, глухой и часто маскируется треском пулеметного огня. Потому-то на меня произвело зловеще-призрачное впечатление, когда внезапно совсем рядом вспышка пламени осветила окоп, а нас едва не сбила с ног взрывная волна. Солдаты быстро втащили меня в блиндаж нашего отделения, к которому мы как раз подошли. Уже внутри мы ощутили еще пять или шесть минных разрывов. Собственно говоря, мина не врезается, а просто «садится», и этот неторопливый стиль разрушения оказывает на нервы куда более сильное воздействие. На следующее утро, когда в первый раз при свете шел по окопу, я всюду видел большие разряженные шары с черенками, словно тревожные гонги вывешенные у входа в блиндажи.

Участок C, где находилась наша рота, был выдвинут вперед дальше всех других. В лице нашего ротного, лейтенанта Брехта, который с началом войны поспешил на родину из Америки, мы нашли самого подходящего человека для обороны такого места. Он любил опасность и погиб в бою.

Окопная жизнь была строго упорядочена; сейчас я набросаю распорядок одного дня, ведь в течение восемнадцати месяцев одно и то же повторялось изо дня в день, если только не возрастала огневая активность противника.

Окопный день начинается с наступлением сумерек. В семь часов один из солдат будит меня от послеполуденного сна, которому я неукоснительно отдаю дань в предвосхищении бессонной ночи. Надеваю ремень, затыкаю за него ракетницу и ручные гранаты и покидаю более или менее уютный блиндаж. Для начала прохожусь по участку взвода, убеждаюсь, что все мои люди на своих местах. Мы шепотом обмениваемся паролями. Между тем уже ночь, ввысь взлетают первые серебристые осветительные ракеты, и стрелки на позициях пристально всматриваются в предполье. Между сваленными на укрытии консервными банками шебаршит крыса. К ней, посвистывая, присоединяется вторая, и скоро вокруг кишмя кишат полчища этих тварей, стекающихся из обвалившихся деревенских подвалов и разрушенных снарядами туннелей. Охота на крыс – любимое развлечение, отвлекающее от скуки окопной службы. На дно окопа выкладывают кусок хлеба, наводят на него ружье и ждут. Или насыпают порох в их норы, поджигают, и они, визжа, выскакивают оттуда с опаленной шерстью. Мерзкие создания, при виде их я всегда думаю о тайном надругательстве над трупами в подвалах деревенских домов. Однажды теплой ночью, когда я шел по развалинам Монши, они высыпали из своих укрытий просто в несметных количествах – земля стала похожа на живой ковер, на фоне которого тут и там отчетливо выделялись белой шкуркой крысы-альбиносы. Привлекают окопы и немногочисленных кошек из разрушенных деревень; им нравится близость людей. Один большой белый кот с простреленной передней лапой часто бродит по ничейной земле и, кажется, навещает обе стороны.

Однако я отвлекся от окопной службы. Но парни не прочь отвлечься и легко становятся разговорчивы, чтобы заполнить темную ночь и бесконечно пустое время. Потому и я с удовольствием останавливаюсь поговорить со знакомым солдатом или унтер-офицером и с напряженным вниманием выслушиваю тысячу всяких пустяков. Как фенриха меня частенько вовлекает в благосклонный разговор дежурный офицер, которому тоже неуютно. Он даже держится совершенно по-товарищески, говорит тихо, взволнованно, выбалтывая секреты и желания. И я охотно иду на такие разговоры, потому что и на мою психику давят тяжелые черные валы окопа, в этом жутком одиночестве мне тоже хочется тепла, чего-то человеческого. Ночами ландшафт дышит странным холодом, и этот холод имеет духовную природу. Так, начинаешь мерзнуть, очутившись в безлюдном участке окопа, где лишь изредка появляются патрули; озноб усиливается, когда выходишь за колючую проволоку, на ничейную землю. От дурного самочувствия легонько стучат зубы. Романисты трактуют это ощущение неверно, оно ни к чему не принуждает, скорее похоже на воздействие слабого электрического тока. Часто его вовсе не замечаешь, как не замечаешь, что разговариваешь во сне. Впрочем, все прекращается, как только дело принимает по-настоящему серьезный оборот.

Разговор становится вялым. Мы сильно устали. Сонно опираемся на траверс, не сводя глаз с огонька сигареты в темноте.

На морозе, зябко топая ногами, быстро ходишь туда-сюда, так что шаги гулко отдаются от промерзлой земли. В холодные ночи слышен нескончаемый кашель, разносящийся далеко вокруг. Когда солдат ползает по ничейной земле, этот кашель – первый знак приближения к неприятельской линии. Иногда дозорный на посту что-то насвистывает или напевает, и как же это мурлыканье контрастирует со смертоносными намерениями подползающего. Часто идет дождь, и тогда солдат, подняв воротник шинели, печально стоит под брезентовым пологом, прикрывающим вход в туннель, прислушивается к монотонному ритму падающих капель. Заслышав шаги командира по раскисшему дну окопа, он быстро выходит из-под полога, делает поворот кругом, шагает навстречу начальству, щелкает каблуками и докладывает: «Дежурный унтер-офицер. На участке без перемен!» Ведь он знает, что стоять у входа в туннель запрещено.