Теперь уже и мама наблюдала за фокусом. Я сделала театральную паузу, а затем начала с карты рядом с семеркой червей. Открыла свою семерку бубен. Рядом с четверкой пик оказалась четверка крестей. А рядом с валетом червей – бубновый валет. Весь фокус я провернула меньше чем за две минуты, без запинок и лишней возни (+2 балла). Я с трудом сдержала желание гордо приосаниться. Два месяца назад я освоила фокус с предсказанием одной карты, а теперь уже дошла до трех.

Мама с энтузиазмом захлопала в ладоши, но Сэр даже не переменился в лице. Он провел рукой по своим остриженным под машинку волосам и коротко кивнул:

– Можно считать, освоила. – Затем он снова посмотрел в мою записную книжку.

Я закусила губы, чтобы они не расползлись в улыбке, и убрала колоду обратно в коробочку.

Сэр достал очки из кармана своей клетчатой рубашки и нацепил их на переносицу:

– Вот только с подсчетами тут не все гладко.

Я застыла.

– Два балла за поход в школу? Сейчас в школу ходят даже самые последние остолопы. В детском саду, когда ты боялась выходить из дому, это, может, и считалось достижением, но теперь-то тебе сколько, одиннадцать?

– Десять, – прошептала я.

– Больше никаких наград за то, что ты и так обязана делать. Например, накрывать на стол и убирать после ужина. Мы же не берем с тебя денег за еду и крышу над головой, правильно? Вы с сестрой должны вносить свой вклад другими способами. Что бы я был за отец, если бы воспитал двух лентяек? А то, чего доброго, подрастете и решите, что вам все обязано выдать государство, а трудиться не нужно. Два балла за заправленную постель? Ну уж нет, милая. По моим подсчетам, у тебя всего девять баллов. Что еще покажешь?

Я уставилась на него пустым взглядом. Сэр никогда раньше не отменял баллы за сделанное. Он приподнял брови.

– Мне нечего. Больше ничего нет. Сэр.

Он вздохнул и бросил взгляд на часы:

– Придется тебе сделать что-нибудь существенное, если хочешь лечь спать до полуночи.

Я попыталась вспомнить задания, за которые получила больше всего баллов. Однажды я заработала четыре балла, просидев на снегу без куртки целый час. Четыре за то, что задержала дыхание на две минуты. Пять за то, что встала на колени на битом стекле. Я ждала, что он сочинит на этот раз. На мгновение мне стало жаль, что сестра не спустилась в гостиную со мной. Не то чтобы она когда-то осмеливалась перечить Сэру. С чего бы ей сейчас это делать?

Он окинул взглядом комнату и остановился на сервировочном блюде нашей умершей бабушки. Для мамы это была самая дорогая на свете вещь – ее единственная ценность. Фарфоровое блюдо было расписано английскими розами. Мы никогда не использовали это блюдо – мама боялась его поцарапать. Оно совсем не вязалось c ворсистым ковром и старенькой мебелью, но после смерти бабушки мама повесила его на стену для красоты.

Меня охватила паника, но я постаралась не подать виду. Когда показываешь страх, делаешь хуже себе же, – мама этого никогда не понимала. Я представила на месте себя Гудини. Как бы мастер освобождений выбрался из такой переделки?

Сэр встал с кресла, снял блюдо со стены и покрутил его на пальце, будто раскатанное тесто для пиццы. Мама ахнула. Отец бросил на нее предупреждающий взгляд, чтобы не смела возражать.

– Есть у меня задание на шесть баллов, если ты готова, – сказал он.

Я перевела взгляд с него на мать, ища подсказки, но ее слишком занимало вертящееся блюдо, так что никакого решения она придумать не могла. Ее руки вцепились в подлокотники, а лицо побелело под стать волосам. Она поседела еще задолго до моего рождения.

– О ней не беспокойся, милая, – добавил Сэр. – Барберы от рождения бесхребетные. Ей не понять.

– Библия велит нам почитать мать и отца, – произнесла мама, опустив взгляд. – Это блюдо – драгоценная семейная реликвия.

Он перестал крутить тарелку:

– Хватит нам чушь собачью проповедовать. – Отец сделал два шага к матери. – Как забавно получается: Господня воля почему-то всегда совпадает с твоими желаниями.

Я поднялась с пола:

– Я готова.

Он отвлекся от матери, повернулся ко мне и подмигнул. У меня едва голова не закружилась от облегчения.

– Так вот, ты же знаешь, что для всех фокусов, которые тебя так увлекли, нужна большая выносливость – физическая и моральная. Тебе нужно делать упражнения, чтобы стать такой же большой и сильной, как я сейчас, тогда в моем возрасте ты будешь еще больше и сильнее.

Я кивнула. Эту речь я слышала тысячу раз.

– Как насчет задания на равновесие? Продержишь блюдо на голове сорок минут – дам шесть баллов, и мы оба пойдем спать. Как тебе такое?

Выбор был небольшой: либо я соглашусь, либо он заставит меня не спать всю ночь. Такое уж правило: чтобы заслужить сон, к концу каждого дня нужно набрать пятнадцать баллов. На следующее утро у меня в школе контрольная по математике.

Я задумчиво пожевала губу:

– Давай я продержусь час и мы завтра купим мне кое-что новое в магазине для фокусников?

Сэру нравилась смелость. Если ты слишком долго сомневаешься, прежде чем согласиться, он мог вычесть пару баллов.

– С каких пор ты научилась торговаться? – Он широко улыбнулся. – Ладно, так и быть.

Я кивнула. Мама издала вопль.

Отец пошел на кухню копаться в ящике в поисках бог знает чего. Через минуту он вернулся с рулоном клейкой ленты. У меня в голове всплыло забытое воспоминание: полдня, проведенные с заклеенным ртом. Кажется, за это мне дали пять баллов? Точно не шесть. Может, даже четыре.

Он заметил вопросительное выражение моего лица:

– Чтобы ты точно не жульничала. Барберы могут и сжульничать, но мы из другого теста.

Я бросила взгляд на веревку, лежащую на стопке газет, взяла ее и натянула перед ним:

– Вот это будет покрепче.

Он кивнул, впечатленный моей решимостью.

Сэр поставил блюдо мне на голову, чтобы я привыкала. Мать скрылась наверху в своей спальне. Он проводил ее взглядом, кривя губы от отвращения. Я сняла блюдо, крепко обмотала веревку вокруг правого запястья, а потом Сэр связал мне руки за спиной и закрепил веревку двойным узлом, довольный своей работой. Я стояла на ковре. Поэтому если блюдо упадет, то, может, и не разобьется. Ростом я была всего метр тридцать.

Будто прочитав мысли, Сэр подвинул меня на кафельный кухонный пол. Потом принес блюдо, торжественно держа его обеими руками, будто младенца во время крещения. Он уравновесил тарелку у меня на голове, внимательно наблюдая.

– Кивни, когда будешь готова, – пошутил Сэр. – Ну как, порядок, милая?

Я приготовилась:

– Можешь отпускать.

Он отошел и запустил секундомер. Минут через десять началась традиционная лекция. Сэр принялся обходить меня по кругу, словно стрелок, готовый к дуэли:

– Каким образом ты сможешь достичь успеха?

Я забеспокоилась, не пошатнется ли блюдо от одной вибрации моего голоса. Пока что мне удавалось удерживать его в равновесии. Шея уже начинала ныть от напряжения.

– Через готовность стойко переносить трудности.

– Если будешь пищать, как церковная мышь, твои будущие зрители ничего не услышат. Ты не сможешь собирать полные залы и не увидишь своего имени на плакатах. Нужно раскрывать голос, девочка моя, да поскорее. Мир не станет долго вслушиваться, прежде чем решить, что в тебе нет ничего особенного. Ты любишь магию?

Какой нелепый вопрос! Все равно что спросить человека, любит ли он дышать или глотать. За последние четырнадцать месяцев мои чувства к магии переросли в нечто гораздо более прочное, чем любовь. Вот только зря я рассказала об этом Сэру – он считал фокусы глупостями, пока не сообразил, что может использовать их в своих заданиях.

– Конечно.

Отец кивнул и сел передо мной на корточки, понизив голос:

– Никогда не упускай из виду главный приз, и однажды из тебя непременно получится что-то стоящее. Я это чувствую. – Его рука дернулась, как бы подчеркивая последние слова. – Мир еще никогда не видывал таких, как ты, милая. – Он снова выпрямился в полный рост, потянулся, а потом уселся на кухонный стул.

– Сэр? – позвала Джек с лестницы, как только он устроился поудобнее. – Можешь подняться ко мне?

– Что бы там ни случилось, спроси мать, – ответил тот, не пошевелившись.

– У нее дверь заперта.

– Так спускайся сюда.

– Я не могу. – Она помедлила. – Я пыталась сделать трюк со скакалкой, который ты показывал. Кажется, я подвернула ногу. – Сэр ничего не ответил, и тогда Джек добавила: – Очень больно.

Тот поднялся со стула и схватил часы:

– Осталось пятнадцать минут. – Он не спеша вышел из кухни, поднялся по лестнице и начал ругать сестру.

Я с трудом сдержала желание расслабиться. Блюдо даже не покачивалось. Оставалось только продержать его в том же положении еще пятнадцать минут. Пятнадцать минут – это ерунда, столько я могу вытерпеть в любом состоянии, так ведь?

В сравнении с фокусами Гудини подобная задача была сущей чепухой. Например, во время трюка «Вверх ногами» его заковывали в колодки, а потом опускали в цистерну с водой. Там он находился две минуты, за которые успевал освободиться. Такой трюк он выполнял сотни раз.

В «Подводном ящике» на него надевали наручники и кандалы, а потом он забирался в деревянный ящик. Внутрь клали двести фунтов свинца, все это заколачивали и обматывали цепями, а потом сбрасывали с баржи в нью-йоркский Ист-Ривер, как и рассказывал мне Алан. Ящик тут же шел ко дну. Через пятьдесят семь секунд Гудини всплывал на поверхность, освободившись от оков. Когда ящик вытаскивали на берег, он оказывался полностью цел, а кандалы так и лежали внутри.

Вот на какие крайности мне придется пойти, чтобы прославиться. Сэр говорил правду: нужно быть на две головы выше всех остальных. Я притворилась, что не чувствую, как неприятно трет запястья веревка и давит на макушку блюдо.

И все же я невольно задумалась, не сдвинуться ли мне на десять шагов влево, в гостиную, поближе к дивану – так, на всякий случай, чтобы, если что, блюдо упало на мягкое. Сэр постоянно говорил о том, как вредно перестраховываться. Так мыслят только неудачники, тем самым заранее предопределяя свой провал. Но он ведь и не говорил, что я все шестьдесят минут должна простоять именно здесь.

Я решила, что не буду никуда ходить. Зачем нарушать равновесие? А потом – вот оно. Бывает, что это ощущение нарастает медленно, и тогда успеваешь прижать язык к нёбу или сказать «апчхи». А бывает, как сейчас, что оно возникает резко, из ниоткуда. Я поняла, что вот-вот чихну.

Я кинулась к ковру в ту самую секунду, когда мой нос и рот разразились чихом. Голова вдруг стала ужасно легкой. Словно в замедленной съемке я увидела, как блюдо падает, падает, падает. Тремя быстрыми движениями запястья я высвободила руки из веревок и успела поймать тарелку над самым полом.

С минуту я простояла на месте, скрючившись и тяжело дыша. Когда дыхание выровнялось, я вдруг заметила, как тихо стало на втором этаже. Проповедь Сэра стихла.

По телу прокатилась волна чего-то похожего на тошноту, только намного сильнее. Не могла же я не услышать, как он спускается по лестнице? Я задержала дыхание, но гулкий пульс продолжал отдаваться в ладонях. Ноги онемели и едва не подкосились. Я представила, как меня запирают в чулане, в собачьей клетке, в гробу, в непроглядной темноте, в ярком белом освещении, в красноватых проблесках. От страха не могла ни заплакать, ни даже всхлипнуть. Покрепче сжала блюдо потными пальцами и заставила себя оглянуться на лестницу.

Его там не было. Он еще не спустился со второго этажа. Я тяжело выдохнула, затем на цыпочках вернулась на кафель и снова поставила блюдо на голову. Убедившись, что оно не шатается, снова завязала веревку на запястьях. «Спасибо, Гудини».

Прислушалась, ожидая шагов отца. Через полминуты он спустился по лестнице, ворча:

– Твоей сестре прямая дорога в актрисы. – Он достал из кармана секундомер и бросил его на стол. – Все в порядке с ее ногой.