Потянулся почесать спину – вздутые полоски больше не зудели, но щекотали кожу тонкие струйки нагревающейся и тающей мази, стекая на поясницу. По ладони немедленно хлопнули, испачкав запястье этой самой мазью. Тиль поднёс к носу, принюхался. Мать такое не использовала, и знакомые ему лекари – тоже. Пахло едко, пряно и холодно, словно творожистую субстанцию сотворили из талого снега.

– Это вообще что?

– «Слеза богини», – подсказала девчонка, и у Тиля глаза полезли на лоб.

– Это то самое неприлично дорогое средство, которым мажут свои прыщи богатейшие люди наших земель? Одна капля которого способна чуть ли не оживить мёртвого, если он ещё не помер окончательно? За одну каплю которого можно стадо коров купить и винный погреб в придачу?

– Ага. Чувствуешь себя важной персоной? Кому бы ещё «Слезой» лечили следы скучнейшей порки.

– Ты либо стащила это и совсем без мозгов, – качнул головой Тиль то ли восхищённо, то ли потрясённо: нет, до такого даже он бы не додумался. – Либо взяла по праву, и тогда я вообще не знаю, кто ты, в конце концов. И тем более – с чего тебе о моей спине печься.

– Да плевать мне на твою спину, – снисходительно фыркнула она, забирая с одеяла плошку и легко поднимаясь на ноги. – Зря тащила таз, фу, теперь обратно нести. Я-то думала, ты тут умираешь лежишь, истекаешь кровью и стонешь в потолок… Плевать мне на твою спину, по большому счёту. Я не о тебе думаю. Хотя ты ничего так, мы бы подружились с тобой.

«Если бы тебе, – имела она в виду, – не надо было вскорости помирать». Очень мило, действительно. Тиль смотрел, как она задувает свечи, ставит плошку в таз, берёт его под мышку деловито, привычно. Нет, она не кухонная девка, она прислуживает кому-то вот по этим всем мелочам – принести воды для умывания, застегнуть пуговки на манжетах, а то, не приведи богиня, высокородные господа не справятся.

– Да не может быть, – сказал вдруг Тиль. – Погоди, ты же не ему прислуживаешь? Он кретин, но не признать девку в этом твоём дурацком маскараде…

– Ты не нарывайся больше, – посоветовали уже от двери. – Это мало кому позволено, и ты пока не в их числе.

6
Адлар

Первый пожар вспыхнул на закате. Адлар увидел серое марево, поднявшееся над горизонтом, ещё раньше, чем гонец из дальних деревень добрался до дворца. Дым всё поднимался и поднимался, вливался в густые синие сумерки, поедал звёзды и перья лёгких осенних облаков. Пахло дождём, землёй и гарью. Даже не гарью – жжёной бумагой. Письмами, которые тлеют в камине. Записками с мольбами, которые жгут в недрах храма. Листки кукожатся в металлической чаше, скрипят, умирают.

Адлар слушал гонца, заикающегося светловолосого мальчишку, и смотрел вдаль. Там, где сумеречный лес становился пеленой дыма, появлялась тёпло-красная, едва заметная линия пламени.

Как же не вовремя. Просто поразительно не вовремя. Ты почувствовала, что он появился, да? Свою скорую жертву, или что меня вдруг стало непозволительно больше. Жрецы нашли хорошего мальчишку – достаточно живого, чтобы хватило лет на десять. Может, даже двенадцать или тринадцать. Но он ещё не готов. Ничему не обучен. Бесполезен. Скандалист и идиот. Потребуется несколько месяцев, чтобы он освоил самое важное и, оказавшись в сердце ритуала, исполнил свой долг.

Тебе придётся потерпеть. Я не убийца и не слуга, которому велено подать на стол главное блюдо, и поскорее. Он ещё не готов, и ты не получишь его прежде, чем его глаза научатся смотреть иначе – как смотрю я, как смотрел отец, и отец его отца, и все короли, почитающие благо выше печальной жертвы.

Это никогда не начинается с зарева под пеленой дыма. Это начинается с похолодания, с пары увядших деревьев, с мёртвой коровы в самой дальней деревне. С дурных снов, слухов, шепотков, тщательно отслеживаемых по всей территории. С птиц, которые не хотят улетать на зиму. С ветров, которые не гладят щёки, а хлещут наотмашь.

– Подготовьте лошадей, – сказал Адлар. – И приведите Дар.

Не обучен и бесполезен. Но королю надлежит проявлять милосердие. Пусть посмотрит, чему его жизнь станет залогом. Пусть поглядит, от чего спасёт Благословенные земли, когда час придёт.

Ночь опускалась. Лошади фыркали, выпуская в холодный воздух облачка пара, нетерпеливо перебирали копытами – их, видно, сегодня не выезжали. Адлар так и стоял, не сводя глаз с горизонта. Запястье, прежде много лет обёрнутое лентой, холодило, и он неосознанно потирал его пальцами, словно пытаясь согреть.

Ленту повязала мать. Давным-давно, когда Адлар ещё не отличал, что значат стрелки на часах – большая и маленькая. Когда ещё не знал, как пустить коня в галоп и не упасть. Как посмотреть на подданного так, чтобы тот рухнул на колени без всякой магии. Как засыпать, когда не можешь уснуть. Как произнести приговор, когда хочется кричать. «Тут, – говорила мать, – будет слепок твоего сердца. Маленькое сердце, вот такое, из кожи и дурно пахнущей пропитки. Не бойся мыслей, – говорила она, – они есть твоё сердце. Не бойся чувств – они рождаются там же. Отвернёшься от них – и не будет сердца».

Мама не знала, что всё не так.

– И куда это мы тащимся на ночь глядя?

Бодрый голос резанул по ушам, но Адлар не оглянулся. Задумался – не слишком ли бодро для человека, который должен был только-только вернуться из рук палача? – но не оглянулся.

– На лошадь, – скомандовал вместо этого и сам взлетел в седло.

Стража подошла бесшумно. Человек двадцать, не строем, а обманчиво расхлябанной толпой. Личная гвардия, лучшие из лучших. Тонкие тёмные куртки со множеством карманов, тяжёлые сапоги, ножи за поясом, у одних на запястьях крепкие наручи, у других – крест-накрест обвитые ленты. В личную гвардию попадали не абы кто. Сотню мальчишек отбирали, ещё когда те макушками до обеденного стола не доставали. Через пару лет две трети отсеивали, и столько же подращенных детей, сколько осталось, отнимали у жрецов – чтобы составить пары. В конечном итоге в распоряжение короля попадало полтора-два десятка, но эти полтора десятка могли положить маленькую армию.

Адлар поискал глазами Родхена и, конечно, нашёл. Пока приличные гвардейцы разглядывали небо и стены замка, тот разглядывал Адлара. Перечёркнутое безобразным шрамом лицо выражало неодобрение так явно, что это можно было посчитать за оскорбление, и не будь это Родхен – скучное лицо, восемь пальцев вместо десяти, четыре раза спасал жизнь предыдущего короля, – Адлар так бы и посчитал.

– Ваше Величество, гвардия готова сопровождать вас.

– Оставайтесь тут, – велел Адлар. Он смотрел на Родхена и видел отца, и хуже этого было только то, что тот, глядя на Адлара, наверняка тоже видел отца, и предстающее глазам его не радовало.

– Это неразумно, – после паузы заметил Родхен, и не подумав склонить голову.

– Я так велю.

– Это неразумно и противоречит присяге, которую приносил я и мои мальчики.

«Мальчики» закопошились было, но замерли, стоило Родхену повести плечом. Это был молодняк. Прошлый набор отслужил своё два года назад, значит, этим не могло быть больше двадцати. Пожаров они ещё не видели, моров и наводнений – тоже, и внутри наверняка чуть ли не гарцевали в предвкушении. Идиоты.

– Иногда бывает достаточно одного факела, – тихо сказал Родхен, и Адлар медленно выдохнул, прекрасно распознав, о чём ему пытаются напомнить.

– Я вас прощаю, – процедил он почти по слогам. Родхен, благополучия королевства ради, не спорь со мной на людях. Людей, которым я готов простить это, можно перечесть по пальцам одной руки, и твоё счастье, что ты в их числе. – Можете в этом месте в этот раз нарушить присягу безбоязненно. Я не нуждаюсь в сопровождении. Договор ещё недостаточно обветшал, чтобы мне что-то угрожало. Организуйте приготовление воды и песка. В столице в первую очередь. В города и деревни пошлите людей, пусть проследят. Панику не поднимать. Найдутся любители раздуть ужас из бочонка с песком – ты знаешь, что с ними делать.

Родхен приподнял бровь, перечёркнутую бороздой шрама. Он отлично знал, что это всё не входило в обязанности гвардии, но только уточнил деловито:

– Испросить ли у храма магов?

Адлар отвернулся и крепче взялся за поводья.

– Конечно. Пусть Совет поднимает всех. Они знают, что делать. Это не первый на их памяти догорающий Договор. После моего возвращения их, помимо прочего, ждёт внеочередной «Путь милосердия».

Конь тронулся, стоило коснуться пятками его боков. Родхен тяжело глядел в спину, но вскоре воздух прорезали его грубоватые отрывистые приказы. Ночь покачивалась вокруг, ещё светлая, тревожная, отравленная непрошеным заревом. Казалось, это не горизонт подсвечивается, а тугая верёвка, красная, пропитанная кровью, смыкается вокруг горла Адлара.

Видимо, так и чувствует себя король, когда наступает пора обновлять Договор. Может, он и пляску огня скоро ощутит на своей коже так же, как земля, на которой он пляшет?

– Это что там такое? – удивились сзади. – Пожар, что ли?

Адлар выпростал руку, придержал второго коня за узду и едва поборол желание сложить пальцы в карающий жест. Вместо этого отпустил узду и холодно велел:

– Никогда меня не опережай. Это пожар. Что тебе известно о том, как маги изгоняют лихо?

Дарованный держался в седле ровно и гордо, словно не чувствовал ничего, кроме прохлады ночи и лёгкого ветра. Словно плеть не прошлась по нему двадцать пять раз, как приказал Адлар.

– Ну-у, – протянул он и облизнул губы, выдавая волнение, – что-то там выплясывают, дрыгая руками, а потом говорят: «С вас три золотых».

– Маги усмиряют лихо молитвой и кровью. Тебе должны были рассказывать.

– Да? А я, верно, не слушал, – сверкнула легкомысленная бледная улыбка. – У меня же дело маленькое – красиво помереть для блага, как говорится, наших земель. А до того откормиться хорошенько, чтоб жертвенный барашек вышел что надо. Тут уж что успел, то успел! А этими вашими магическими штучками я, Ваше Величество, голову не забивал.

– За мной, – отрезал Адлар и пустил коня в галоп.

Пожар полыхал неподалеку. Час-другой скачки – и дымная завеса защиплет глаза. Повезло. Обыкновенно Договор истончаться начинал на границах. Горели самые отдалённые деревни, а потом они же гнили в болезнях, если не успеть подготовить Дар прежде, чем земля изголодается. В том, что пожар вспыхнул недалеко от столицы, было что-то тревожное и скверное, но и управятся они за несколько часов.

Дарованный обогнал его спустя пару минут. Оглянулся, сверкнув улыбкой, и умчал вперёд, неизвестно как выжимая из породистого, но не лучшего жеребца скорость тысячи лютых ветров. Адлар выругался громко в воздух, пришпорил своего и ощутил, как ветер с яростным свистом хлещет в лицо и сдувает с него всё – воспоминания, ужас, смирение перед неизбежным. Злость, тысячу масок, всё невысказанное и гниющее, всё до последней капли.

Спереди доносился хохот, такой заливистый, словно смеялся не Дарованный – а сам Лихту, вечно пьяный, дурной, бездумный. Они миновали поле, засыпающее после жатвы, миновали жидкий пролесок из куцых деревьев – и там, где пролесок переходил в мост, белое с чёрным каменное чудовище, хребет которого показался над рекой, Дарованный рванул поводья влево и увёл коня к воде. Адлар зарычал и повторил. Пустое запястье горело огнём и зудело так, словно его искусала тысяча ос. Хохот смешался с рокотом ветра и оборвался – когда Дарованный пригнулся над крупом коня и полетел над обрывом там, где река сужалась до нескольких метров.

Адлар испытал два приземления – чужое, когда ликование вспыхнуло в груди и вырвалось смехом, руганью и слезами, и своё – когда удовлетворение кольнуло куда-то под сердце и вернулось мыслью: «Убью».

Знакомое движение, вскрик, падение – он видел, как летит на землю чужое тело, как скрючивается, хватаясь пальцами за увядшую траву, как хохот превращается в плач.

Адлар спешился, подошел, выпрямил ладонь. Наклонился, перевернул упрямого идиота на спину рывком, присел на одно колено. Нутро туго скрутило.

– Ты никогда, – прорычал, глядя в распахнутые, полные влаги и ярости глаза, – никогда не будешь делать ничего поперек моей воли.