– Да пошёл ты, – выкрикнули в ответ – хрипло, кое-как протолкнув следом смешок. – Пошёл ты, король. И воля твоя пошла. Я в твоём пожаре и сдохну, так что – пошёл-ты, мать твою.

Пощёчина могла выйти сильной, но не случилась – Адлар уронил туго затянутую в перчатку руку в траву, не коснувшись лица Дарованного. Ярость в чужом взгляде, раздражающем, слишком живом, сменилась удивлением, почти растерянностью.

– Придурок, – выплюнул Адлар и встал. Он и так позволил себе чересчур много. Кинуться в погоню, сорваться… Собственные действия вдруг предстали, словно насквозь просвеченные полуденным солнцем. Нелепые, недопустимые действия. Он не просто кинулся в погоню, он ещё и собственной рукой стащил мальчишку на землю, как тупую собаку, разинувшую пасть на то, что не сожрёт. Оправив одежду, Адлар кинул через плечо: – Мы едем угомонить проклятый огонь, а не обновлять Договор целиком. Вместо тебя я мог бы взять любого мало-мальски толкового мага. Ты для Договора пока, как седло для свиньи – надеть можно, да проку никакого. Сядь на несчастную лошадь и прекрати драматизировать.

– А если нет?

– Если нет – заставлю. Напомнить, как?

Он не выполнил жест – наметил, но этого хватило. Дарованный скривился и, проглотив жалобы, поднялся на ноги.

– Так и взял бы кого толкового. Попрятались они все от тебя, что ли? Я-то тебе зачем…

– Запоминай, – коротко ответил Адлар и замолчал.

К мосту вернулись шагом и прошли по нему шагом – Адлар почему-то всё не мог отдышаться, словно лёгкие стали трудиться как-то иначе, словно воздух им больше не подходил. Словно его было мало. За мостом оглянулся коротко, зацепил Дарованного взглядом – как пса, взял рукой за ошейник и пустил коня в галоп.

До самого зарева он ехал первым. Сменил галоп рысью, когда дыма стало слишком много. Когда пришлось зажать рот рукавом, чтобы не кашлять, хрипло приказал:

– Слезай.

Чужие ноги ударились о землю, послышалось шипение – видно, давали знать о себе следы наказания.

– Отпустим лошадей, – велел Адлар. – Дальше пешком.

Остановились, когда затих вдали стук копыт. Дым густел на глазах.

– Подойди, – бросил Адлар через плечо.

Затрещали ветки, тщательно раскидываемые носками сапог. Дарованный замер рядом, по левую руку, и ехидно осведомился:

– Ну и что? Вдыхать благословенный дым и думать о стране?

Возможно, стоило использовать путь. Подготовить, предупредить.

– Нет, – медленно возразил Адлар и оглянулся на него почти с сожалением, но тут же прикрыл глаза. Дым лез в нос, в рот, облеплял голову. – Раздеться. Лечь на землю. Дальше… Я.

– Ты – что?

Он ощетинился весь – как ёж на картинках в энциклопедии морского путешественника. Адлар даже не сразу понял, в чём дело, и только спустя несколько долгих, пропитанных горечью и духотой секунд сказал:

– Рехнулся? Нужен контакт твоей кожи с землёй. И всё. Давай живее.

Дарованный сцепил зубы, попятился. Адлар сжал пальцы. Чужое тело рывком двинулось вперёд и почти повалилось на траву.

– Разденься.

В детстве, когда он ещё не представлял толком, что такое пожары и болезни, ему преподносили это всё как сказку. Мама сажала его за стол, клала перед ним шершавые, словно пережёванные кем-то листы бумаги, окунала кисть в чернила и роняла в центр листа густую каплю. Та застывала на секунду, потом вздрагивала и пускала корни. Вправо, влево, вниз и вверх – чёрные некрасивые линии тянулись во все стороны. Мама говорила: «Однажды в далёком-далёком крае, где нет ничего, кроме ветра, родилось лихо».

Злое лихо, бездумное лихо. Гулящее, приходящее, вечно голодное, вечно страждущее. Пусто ему было в краю ветров, пусто и голодно, и пошло оно гулять по миру. В южный край пришло – и выпило всю воду из глубоких озёр, в северный пришло – и проглотило солнце. Пришло на восток – и рухнули замертво все верблюды и ослы, что гуляли под тамошним небом. На запад отправилось, а там его уже ждали – с трепетом и мольбами. И услышало их лихо, и усовестилось, и решило, что пришло время и ему приносить дары. Обернулось оно тогда человеком, выгребло из карманов пастушьей куртки горсть камешков и швырнуло наземь. И сказало: «Дарую вам хвори диковинные».

Так и гуляет с той поры лихо по миру – хворями, потопами, огнём яростным, мором осенним, зимами лютыми, куда глянет – там гибель, куда ступит – там пустошь. Долго плакали люди и умирали, с ним повстречавшись, пока один не встал посередь земель опустевших, не вырвал своё сердце и не швырнул его в небеса, молясь великой Ташш. И услышала она его – и там, где была дыра в его груди, выросло новое сердце, чёрное, как уголь, и крепкое, как камень, и могло оно давать и забирать, и лихо не смело подойти к тому, кто носил его.

– Ну и что дальше?

Мысли качнулись, осели мутью на дно бокала. Адлар разлепил глаза, отёкшие от дыма и жара, вытянул руку, наугад поймал чужое запястье, погладил пальцами ленту. Горло саднило, и получилось только прошептать:

– Ляг. Ты почувствуешь. Земля сама возьмёт тебя.

– Счастье-то какое. – Дарованный вывернул руку, хмыкнул уже снизу, раскинувшись на подёрнутой дымкой земле, как на шёлковых простынях. – Ты хоть слышишь, как это всё звучит? Точно как в весёлом доме. Девок только не хватает. И…

Что «и», он не договорил – вдруг впился глазами в почти неразличимое теперь небо, задохнулся, раскрыв рот в немом крике, и сразу же обмяк. Белые плечи, крестом раскинутые руки, чёрная земля, рев пламени, поедающего лес.

Адлар закрыл глаза. Земля ликовала. Ликовала настолько шумно, что пробирала дрожь и хотелось натянуть ещё одну пару перчаток. Взлететь в седло, умчаться во дворец, сбежать как можно дальше от раскалённой голодной земли, не оставить ей ни шанса дотянуться. Умом он понимал – уже всё, он уже отдал ей другого, чтобы она впилась невидимыми зубами в его душу, вытягивая жизнь огромными смачными глотками. Адлар одет, обут, ему ничего не грозит – но чем упрямее он цеплялся за эту мысль, тем ярче вспоминал, каково это – когда земля берёт тебя.

Адлару было одиннадцать в тот год. И ему стало всего-навсего интересно, что будет, если не послушаться и снять ненавистные перчатки. Стояла середина лета, в меру жаркого, в меру дождливого, но даже от самой лучшей кожи руки всё равно потели невыносимо и покрывались зудящими красными пятнами. Он тогда подумал – ну, подумаешь, коснётся земли. Подумаешь, тронет её всего-то одним пальцем. Подумаешь.

Земля взяла его и не отпускала три дня – пока мать не взрезала свои руки над алтарем Ташш. Тогда Договор чуть не рухнул – земля плохо приняла чужую кровь, лишь наполовину похожую на ту, которой закрепляли связь. Тут и там вырастали трещины – поперёк дорог, мостовых, под домами и храмами. Неделю птицы сходили с ума и клевали друг друга. Но, в конце концов, всё затихло – земля приняла дар и отпустила Адлара.

А он остался один.

…Небо светлело на глазах. Огонь умирал, опадал наземь тлеющими хлопьями, дым таял в никуда. Адлар стоял, запрокинув голову. Сквозь черноту проступали всё ярче звёзды. Пальцы рассеянно подрагивали, теребили края камзола, пыльного и пропитавшегося дымом до кислого запаха.

Всё было не так.

Он почти поймал какую-то мысль, когда тишину вспорол судорожный, на грани истерики всхлип.

– Можешь одеваться, – лишь мельком взглянув в сторону Дарованного, разрешил Адлар.

7
Радка

Сегодня это были птицы. Огромная стая, гуляющая по скалистому берегу. Тонкие цепкие лапки, дырки вместо глаз, утробное клокотание, похожее на голубиное. Они ходили туда-сюда, ели камни, шуршали острыми белыми крыльями, а она стояла по колено в воде, почему-то горячей до тонкой дымки, гуляющей над поверхностью, и боялась дышать.

Солнце висело неподвижное, как мёртвое. В воде сновали жёлтые тонкие рыбешки, вправо и влево, вправо и влево – пока одна из них не выпрыгнула из воды и не упала назад с тихим плеском. Тогда птицы перестали клокотать, подняли слепые головы. И напали.

Рада подскочила в слезах и ещё минуту выпутывалась из простыни, всхлипывая и ругаясь. Спрыгнула с кровати, метнулась к окну, поднимая руки на уровень глаз. Была уверена – изрезаны, поклёваны, не руки, а мясо.

Нет – руки как руки.

Почти прижалась лицом к стеклу, ловя отражение, вертясь так и эдак. Лицо тоже оказалось чистым.

Зажмурившись, Радка отвернулась от окна, обхватила себя руками. На соседней кровати спала несчастная Магда, вздрагивая всем телом. Чужие крики не могли разбудить её, зато сама она вопила и стенала ещё почаще Радки. Они друг другу подходили, как два сапога. Дурак Адо давным-давно настоял, чтоб она не жила с другими мальчишками-слугами, а когда заупрямилась, позвал Магду, поставил Радку перед ней, сдёрнул с неё шапку и сказал: «Магда, никто не должен узнать, но ты знай. Разболтаешь – казню худшей казнью».

Разболтала потом не Магда – её идиот-сын, и казнь досталась ему. Магду Радка отстояла, впервые тогда схлестнувшись не с дурачком Адо, понятным, славным мальчишкой, а с Адларом-королём.

Тяжёлое тело дернулось, всхрапнуло, и Радка тихо сказала:

– Спи, Магда. Всё хорошо. Я пройдусь.

Быстро натянула штаны, заправила рубаху. Грудь убирать под тряпьё не стала. Кое-как собрала на затылке волосы, спрятала под шапку с дурацким золотым узором в виде переплетённых веточек и выскользнула за дверь.

Дворец спал некрепко – как всегда. Кто-то наверняка копошился на кухне, заготавливая на завтра всякую снедь, кто-то скрёб пол тронного зала, кто-то плескал воду на лестницы и устало возил вонючей ветошью. Гуляли по галереям мрачные стражники, позвякивая мечами, стукающимися о металлические застёжки сапог. Одно хорошо – ночью мало кому было дело до тех, чьи лица уже примелькались.

Радка миновала две галереи – стражники удостоили её парочкой взглядов вскользь, да и только. Лестница, коридор с густым зелёным ковром, ещё одна лестница. Зевающая Сола отодвинула ведро, пропуская Радку, и проворчала:

– Все не спят, а… Пожалуюсь вот, что по девкам бегаешь!

– Да ну тебя, – понизив голос до привычного гудения Радона, смутилась Радка. Сола сдвинула густые брови и погрозила:

– Ты смотри! Ежели чего – чтоб женился как миленький!

– Да женюсь, женюсь, – окончательно засмущался Радон и, надвинув шапку пониже, ссутулил плечи и торопливо зашагал по коридору.

За углом Радка выпрямилась, стряхивая порядком надоевшего Радона, и свернула налево, на широкую лестницу, ведущую вниз, – отсюда уже пахло зажжёнными благовониями.

Когда ей снились птицы – или жуки, или бешеные собаки, или крысы, или ещё кто – она всегда приходила к Ташш. В детстве к мамке бегала и к бабке, первой утыкалась в пояс, пахнущий мукой, потом и специями, второй – в шершавые ладони, грубые от постоянной стирки в ледяной воде. А тут, в королевстве-без-проблем, в Земле Ташш – никого другого не нашлось. Только кусок камня с лицом богини, дунувшей на пустоту и родившей мир.

– Эй! – Последняя ступенька почти вылетела из-под ног, когда Радка услышала оклик.

Оглянулась, накидывая Радона, как куртку в холодный день.

– Чего ещё?

По коридору шагал, засунув руки в карманы, Кидар. Безрукий Кидар, Кидар-вкривь-и-вкось – как только его не называли. Кидар, которому вечно что-то не так. Радон притормозил, скрестил руки на груди, развернулся неторопливо – так казалось, что плечи у Радки шире, чем есть.

– Ну?

– Да погоди. – Кидар дёрнул плечом, ухмыльнулся, облизнул верхнюю губу, перечеркнутую тонким белым шрамом.