Мама заинтересованно смотрит на меня с другого конца закусочной.

– Вы поболтали?

– Немного.

– О чём же?

– Просто беседа ни о чём. – Я бросаю на неё подозрительный взгляд. – Почему спрашиваешь?

– Ах, да просто так, – отмахивается мама, делая вид, будто внимательно изучает пятно на кожаном сиденье.

На её лице выражение полнейшей беззаботности – верный признак того, что безразличие, с которым она подчёркивает своё «ах» не более, чем притворство чистой воды.

– Конечно, – недоверчиво произношу я.

Она пожимает плечами.

– Ладно, возможно, у меня есть крошечная надежда, что вы могли бы встречаться. Можно было бы красиво совместить ваши имена.

Я ошеломленно смотрю на неё.

– Освен, что ли? Звучит как древний викинг в кожаной одежде.

– Или Гвар. – Мама забирает у меня тряпки и чистящие средства и вместе со своими прячет в шкаф. Уголок её рта дёргается. – Ну да, это звучит странно. Как хоббит.

Её белые шлёпанцы «Биркеншток» при каждом шаге слегка прилипают к чёрно-белой плитке, издавая весьма характерное шлёпанье. Меня гипнотизирует этот звук.

– Маффин?

Мама отодвигает переднюю часть витрины с выпечкой и протягивает мне сбывшуюся мечту о шоколаде с мягкой сердцевиной и жирными кусочками «Орео» в качестве начинки. Глядя на него, мне хочется смеяться. Понятия не имею, что со мной происходит. Я просто хочу громко смеяться. Что, собственно, и делаю.

– Гвен, всё в порядке? – спрашивает мама, и улыбку на её лице сменяет озабоченность.

– Да. Я не голодна. – Я потираю лоб и добавляю: – Где папа?

– Наверху, перед телевизором, – вздыхает мама, а потом откусывает булочку и, пока жуёт, как минимум трижды закатывает глаза. – Он сводит меня с ума. Ты больше всех страдаешь из-за его поведения, но он ведёт себя так, словно это его карьера накрывается медным тазом. Ей-богу.

– Не будь с ним так строга, – бормочу я. Странное дело. Обычно мама встаёт на защиту отца, если я его ругаю. Но сейчас… понятия не имею. Я его разочарование. Я виновата в его неудачах. Я провожу ногтем по узору на барной стойке. – Он возлагал на меня надежды.

Мама взмахивает маффином, и на пол летят крошки.

– Он может не спешить с ними расставаться! Боже мой, ты ещё так молода! Как будто уже поздно возлагать на тебя надежды.

– Я поднимусь. – Уже собираясь уйти, я спохватываюсь: – Ах да, заверни Уильяму картошку фри, пожалуйста.

– Уже сделала.

– Сколько там оставалось?

На её губах появляется лёгкая улыбка.

– Шесть. Из них две маленькие и горелые.

– Вот это да. Спокойной ночи, мам.

Она сочувствующе смотрит на меня.

– И тебе, дорогая.

Лестница, которая ведёт в жилые помещения на верхнем этаже, как всегда, скрипит. Я считаю ступеньки. Какая-то навязчивая привычка, от которой я больше не могу избавиться. Два, четыре, девять, тринадцать. Когда я открываю дверь, пахнет фаст-фудом. Это длится уже на протяжении нескольких дней, но сегодня запах особенно насыщенный, что свидетельствует о поражении. О том, что сегодня всё ещё хуже, чем вчера.

Я тихо выскальзываю из своих ботинок. Мокрые носки липнут к бежевому ковру, который покрывает дощатые, в деревенском стиле, половицы. Уже направляясь по коридору в свою комнату, на комоде я замечаю письмо с логотипом «Айскейт». Оно ещё не вскрыто, но я и так знаю, что внутри. И мой родитель, конечно, тоже в курсе. Вот в чём причина его фастфудного срыва.

Дрожащими пальцами я беру конверт. На мгновение кажется, что ситуацию можно предотвратить, если просто не открывать его. Например, выбросить, не читая. Но потом здравый смысл подсказывает, что это полнейший бред. Я взрослая. Те времена, когда я могла прятаться и верить, что мир вокруг меня перестанет существовать, давно прошли. Хочу этого или нет, но я просто обязана принять вызов.

Пробую ногтем вскрыть конверт. Я настолько не в себе, что лишь спустя несколько неудачных попыток осознаю, что мои обгрызенные ногти не годятся для этого. Приходится достать ключ. С ним я справляюсь очень быстро. Раз, два – и вот он, конец моим мечтам.

Содержание письма, пахнущего печатной краской и написанного в официальном стиле, из-за которого всё всегда кажется в два-три раза хуже, добивает меня. Будучи слишком лёгким для накрывшего меня сокрушительного чувства, листок выскальзывает из рук. Я ожидаю, что он упадёт с тяжестью свинца и проделает в полу огромную дыру. Примерно такую, которая образовалась в моей груди.

Но я напрасно жду грохота. Письмо бесшумно опускается у моих ног.

Мягкое, как пёрышко. Невесомое, словно облако.

Из гостиной доносятся звуки телевизора. Я слышу, как Губка Боб разговаривает со своей улиткой. Прислонившись к дверному косяку, я наблюдаю, как отец макает корку от пиццы в голландский соус.

– Привет, пап.

Поворачивая голову, он не отрывает затылка от подушки. Очевидно, диван как и прежде оказывает магнетическое действие на его губы, поскольку их уголки так и остаются опущенными. На отце красная шёлковая пижама с моржами в рождественском наряде, которую ему подарила бабуля два года назад. А это значит, что ему не просто плохо, а по-настоящему хреново.

– Ты видел письмо?

– Да, только что, – кивает он, не добавляя больше ни слова.

А затем вообще достаёт из соуса корку от пиццы, бросает её в рот и делает Губку Боба погромче.

С тяжёлым вздохом я вхожу в гостиную и сажусь на спинку дивана.

– Тебе стоит принять это предложение, Гвендолин.

Я знала, что отец снова поднимет эту тему. И я понимаю, что он прав. Это единственный шанс, который у меня остался, иначе или начинать сначала или проиграть. Но…

– Я не могу. Папа, я одиночница. Всю свою жизнь ей была. И теперь клуб увольняет меня с возможностью оставить в качестве фигуристки в парном катании? Это как если бы Санта-Клауса внезапно попросили пустить незнакомца в свои сани, после того как его целую вечность прославляли за то, что он летал один.

– Гвендолин, прекрати свои ребяческие фантазии. – Отец откусывает от корки, и на его пальцах остаётся соус, но это его не волнует. Ничего не имеет значения, главное – Губка Боб. – Ты взрослая, так что оценивай ситуацию соответственно и держи свой неуёмный характер под контролем. Боже, ну что за притянутые за уши сравнения!

Его слова разбивают моё сердце и буквально лишают воздуха.

– Но я такая, папа. В этом моя сущность.

– Тогда измени свою сущность. Она действует мне на нервы.

Такое ощущение, словно Ансгар с размаху лягнул меня в грудь. Я невольно потираю её, ожидая почувствовать боль от прикосновения. Но она исходит изнутри. Прикусив нижнюю губу, чтобы скрыть, как дрожит подбородок, я медленно киваю.

Отец не обращает на меня внимания, и тогда я хватаю пульт и выключаю телевизор. Он продолжает таращиться на чёрный экран, в котором теперь отражается. Интересно, видит ли он то же, что вижу я? Осознаёт ли, насколько сильно меня подводит? Какую причиняет мне боль? Наверное, нет, потому что он не в силах даже смотреть на меня.

– Это ещё не конец, – шепчу я, но в полной тишине это звучит так, будто кричу. Отзвук моих слов теряется в едва уловимом потрескивании телевизора, работающего над разрядкой статического электричества. – Я могла бы вернуться в Брекенридж.

– Так ты никогда не продвинешься дальше. – Его голос звучит гнусаво. Неужели подхватил насморк? – Ты хочешь вечно топтаться на месте? Мы оба знаем, насколько ты амбициозна. Это не тот вариант, который тебе следовало бы рассматривать.

Я дёргаю за нить, которая торчит из вельветового дивана.

– Тогда можно попробовать в другом месте. Я могла бы поехать куда-то ещё и возвращаться домой. Гленвуд-Спрингс имеет безупречную репутацию. Если я…

– У нас нет на это денег, Гвендолин! – Отец бросает обкусанную корку обратно в коробку и резко встаёт, отчего шерстяное одеяло сползает на пол, и я замечаю, что на нём носки разного цвета. Один так вообще с дырой на большом пальце. – Испытательный срок влетит в копейку. Но тебя, конечно, такое не беспокоит. В конце концов, это мы отдали деньги, а не ты. Мы пихали все деньги, что у нас имелись, тебе разве что не в задницу, а ты никогда даже не задумывалась о том, насколько тяжело зарабатывать эти деньги!

У меня перехватывает дыхание.

– Папа! Это не так!

Игнорируя мой возглас, он лишь сильнее повышает голос:

– И теперь ты облажалась, пустила наши деньги на ветер. Но ничего страшного, ты считаешь, что всё не так уж и плохо. Найду себе что-нибудь другое, и пусть родители снова раскошелятся. Неужели ты думаешь, будто мы берём деньги из воздуха?

Я вздрагиваю от столь резких слов. Каждое из них подобно безжалостному удару тупым ножом, который снова и снова обрушивается на меня. Впрочем, боль, которую они причиняют, никого не волнует. Главное – пустить кровь.

А между тем отец продолжает, как будто ничего не замечая:

– Мы с твоей мамой всегда за всё платили. Мы не можем больше отдавать свои сбережения.

Чувствую себя оглушённой. Огонь в камине потрескивает, но не греет меня. Внутри не остаётся ничего, кроме пронзительного холода, разрывающего мои лёгкие. В глазах рябит, и я моргаю, буквально выдавливая из себя:

– Мы могли бы снять с моего счёта. – Эта мысль преследует меня уже несколько дней. Это последняя возможность, которая у меня осталась. Последняя капля надежды, которую я пытаюсь поймать, прежде чем она растворится и исчезнет в небытие. – Я отказываюсь от денег на колледж.

Отец раздражённо цокает и морщит лицо, как будто я всего лишь маленький ребёнок с фантастическими предложениями.

– Твой счёт пуст, Гвен. Там больше нечего брать.

Моё сердце на миг останавливается.

– Что? Пуст?

– Да. На нём больше ничего нет. Семь долларов или что-то типа того. – Отец смеётся, как будто это смешно. – Можешь взять, если хочешь.

От шока у меня покалывает в кончиках пальцев.

Порыв ветра швыряет тяжёлую снежную массу нам в окно. Глухой звук, подобно оплеухе, приводит меня в чувство. Я подскакиваю к отцу, который сейчас больше похож на бомжа, но всё равно сидит на диване и думает, будто он самый крутой. В этот момент я его ненавижу.

– Почему? – Мой голос дрожит, а когда я закрываю рот, чувствую, как мои зубы стучат друг о друга от ярости. – Что случилось с моими деньгами?

При виде его редеющих чёрных волос, морщинистого лба, большого родимого пятна на подбородке и вызывающего взгляда тёмных глаз, клянусь, я хочу ударить собственного отца.

– Налоговые платежи. Мелочи, о которых должны беспокоиться взрослые люди. Но, конечно, твоя ребяческая, как ты выражаешься, сущность не желает ничего этого понимать. – Он пожимает плечами. – Добро пожаловать в реальную жизнь, Гвен. Признай, что она тебя бьёт, и смирись с этим. Вот что происходит.

У меня отвисает челюсть. Моё горло парализовано и как будто чем-то плотно набито. Я ищу канат, который сдавил моё горло, но он невидим. На глаза безжалостно давит, чему я так же безжалостно сопротивляюсь. Ни за что на свете я не доставлю своему отцу удовольствия увидеть себя плачущей.

– Ниран, что здесь происходит? – шипит мама с противоположного конца комнаты.

Механически поворачиваю голову в её сторону. Она стоит на пороге, положив руку на дверную ручку, и смотрит на отца с искажённым от гнева лицом.

– Вы потратили мои деньги? – спрашиваю я, прежде чем он успевает ответить.

Мне нужно услышать правду от мамы. Отец может соврать. Я не верю ни единому его слову. А вот мама никогда бы не скрыла от меня правду.

Но когда замечаю, как гнев на её лице исчезает, сменяясь болью, которая разбивает её сердце, моё и все сердца в этом мире, я уже знаю ответ.