– Ты зря тратишь время на виолончель, поверь мне, такого блестящего литературного анализа “Над пропастью” мир еще не слышал. Разве что Марк Чепмен понял эту книгу так же глубоко, как ты. Ты хоть знаешь, кто это? У человека, убившего Джона Леннона, была эта книга в кармане в день, когда он… Ты хоть про Джона Леннона слышала?!

Она даже не успела ответить. Казалось, нет на свете ничего, что успокоило бы Йонатана. Он судорожно схватился за шею и резким движением – Габриэлу будто по лицу ударили – надел наушники и ушел.

Габриэла помнила, что наушники у Йонатана для того, чтобы “блокировать лишние шумы”. Теперь лишний шум – это она.

Она ждала, хотя и было ясно, что он не вернется. Габриэла в жизни не закатывала истерик – ни когда ее дергали за волосы в детском саду, ни когда над ней издевались в автобусе во время школьных экскурсий. Вот и сейчас она не стала ломать стулья и переворачивать столы, а просто сделала то, что в ее мире считалось экстремальным. Взяла дымящийся окурок, который Йонатан оставил в пепельнице, и глубоко затянулась. Во рту распространился тухлый привкус, и она зашлась в долгом кашле, закончившемся слезами.

“И кто из нас двоих в этой истории трагический герой, – думала Габриэла, – он или я?”

Как-то раз на уроке литературы она перерисовала с доски таблицу с характеристиками трагического героя.

Отличается от обычных людей – подходит нам обоим, хотя отличия, похоже, не в лучшую сторону.

Принадлежит к высшему классу, что подчеркивает его падение – оба. Все ученики художественной гимназии – своего рода гниловатая элита.

Измучен безмерными страданиями – оба.

Не идет на компромиссы с реальностью – Йонатан.

Грех высокомерия, грех тщеславия – похоже… это я. Всегда считала себя особенной.

Чайный сбор остыл и сделался горьким. Уцелевший шош глядел с тарелки циклопьим глазом. Габриэла посылает пальцами сигнал вверх, в эфир, и официантка идет за счетом.

К следующему уроку я бы хотела, чтобы вы изложили своими словами все выступления хора в пьесе.

Взгляд Габриэлы натыкается на коробку с подержанными стихотворными сборниками, выставленными на распродажу. Стоп!.. Верхняя книга в пачке сигналит ей: “Да, да!” – а Габриэла такая: “Не может быть!” – а редкая книга ей: “А вот и может!”

“Глубже моря” – единственная книга стихов, написанная Ципорой Голомб, когда-то молодой поэтессой, а сейчас бабушкой Габриэлы. Книга вышла задолго до рождения Габриэлы, была жестоко разгромлена тремя критиками и заставила автора обойти книжные один за другим, чтобы скупить и уничтожить все экземпляры.

И все же вот он, последний выживший. Выживший, чтобы свидетельствовать от имени всех жертв.

Габриэла добавляет к счету пять шекелей за редкое сокровище. Резким движением забрасывает виолончель за спину и пристраивает рюкзак на груди. Как только Габриэла выходит, на нее набрасывается февральский ветер и облизывает ей уши холодным языком.

10:55–11:40 Иврит

Благословенные часы свободы утекают неумолимо, она должна вернуться домой сразу после уроков, иначе попадет под ледяной водопад бесконечных “Мы живем в ненормальной стране – кто выходит из дома без телефона?!”, “Как может быть, что твое будущее важнее для меня, чем для тебя?”.

“Вперед, к дому Йонатана”, – шепотом подстегивает она свои ноги, и они послушно припускают по улице Кинг Джордж мимо безмолвных манекенов в витринах, мимо магазина “Все за доллар”, мимо яркого ларька с соками. Габриэла не замечает всех этих красот, она читает на ходу: “Роза была и останется розой, только ты измени́шься сто раз”. Строфа, позволившая критикам испить крови молодой поэтессы, отзывается в сердце внучки. Габриэла знает одного такого, который все время меняется. Один раз…

Оторвав взгляд от книги, Габриэла обнаруживает, что ноги, вместо того чтобы доставить к дому Йонатана, привели ее на улицу Буки Бен Яглом, где живет бабушка.

“Я же сказала: к дому Йонатана!” – ругает она свои белые кеды, но в ней уже зреет подозрение, что, скорее всего, виновата книга. Книга хочет вернуться к порвавшему с ней автору.

“Прости, – мысленно обращается Габриэла к книге, – но вам придется встретиться без меня. Бабушка наверняка рада будет меня видеть и не будет ругаться из-за того, что я прогуляла школу, а когда я сниму со спины виолончель, она скажет, как всегда: «Почему ты не выбрала пианино, девочка? Никому не придет в голову таскать на спине Стейнвэй». Она угостит меня шоколадом, который непременно будет горьким из-за ее бесконечных обид на маму, которая не умеет слышать никого, кроме себя, и на мое поколение, которое не читает книг. А я скажу, что как раз прочла совершенно прекрасную книгу стихов, и покажу ей тебя, и тогда… Кто же знает, что она сделает тогда. Может, как Йонатан, сожжет тебя на моих глазах, а может, станет шумно дышать, сцепив зубы”.

Нет, нет, нет, этого ей сейчас не выдержать, решает Габриэла и опускает “Глубже моря” в серебристый почтовый ящик, на котором черным маркером написано: “Голомб”.

“А вы, – Габриэла снова обращается к ногам, – вы предатели. Я вам не Красная Шапочка, а даже если бы и была ею, то должна идти не к бабушке, а к волку! Кру-гом! Домой к Йонатану, шагом марш!”

Когда она выходит на улицу, ее встречает глухой гром. Тонкие капли впитываются в волосы и впиваются в лицо. Ей хочется остановиться и позволить дождю намочить свитер, джинсы, залить кеды, но Деревянному медведю, с которым она, как цыганка, таскается по миру, промокнуть нельзя.

Усталый охранник смотрит в небо, словно инопланетянин, который ждет, когда его заберут домой. Он кивает на футляр на спине Габриэлы:

– Это у тебя что? Гранатомет?

Она не отвечает.

Зайдя в Дизенгоф-Центр, Габриэла растерянно озирается – она будто раскрыла ужасный заговор. Пока дети заперты в загонах системы образования, в торговом центре, оказывается, полно людей, которые лениво прохаживаются, делают покупки, потягивают зеленые смузи и, похоже, просто наслаждаются свободой. Она тоже бродит по магазинам, пока не высыхают волосы и не испаряются мысли. Время становится текучим – возможно, благодаря желтому освещению, не различающему день и ночь, или жидкой поп-музыке без начала и конца, льющейся из динамиков.

Какой у нее сейчас урок? Невинный вопрос, промелькнувший в голове, неожиданно крепнет, разрастается и вскоре заставляет Габриэлу по-настоящему страдать.

Она прокручивает в голове расписание на среду. Математика, история, литература… Забуксовав, начинает сначала уже в голос: “Математика, история, литература…” Идущие навстречу люди останавливаются, думая, что она обращается к ним, но она не обращается, Габриэла вообще их не видит. Математика, история, литература… Пот стекает вдоль швов майки, корсет стыда стягивает грудную клетку под свитером, она пытается вызвать в памяти страницу расписания, приклеенную к шкафу в ее комнате: математика, история, литература и… тупик! Модель с плаката в витрине магазина показывает ей язык – ты никогда не вспомнишь, какой сейчас урок, и умрешь от отчаяния. Габриэла показывает язык в ответ, и рот сам собой неожиданно выкрикивает искомое:

– Язык!

– Что?! – шарахается от нее пожилая женщина с ходунками.

Габриэла бормочет извинения. Четвертый урок, “Выразительные средства иврита”, конечно. Но какая разница, какой сейчас урок? “Тьфу, Габриэла, – она теперь обращается к себе во втором лице, – знала бы ты, как я от тебя устала”.

Привет, как ваши дела? Юваль, все хорошо? Тогда не пристраивай голову на стол. Роми, ты подстригла челку? Наконец-то видны твои прекрасные глаза. Я хочу начать сегодняшний урок с соревнования – девочки против мальчиков. Тема: распространенные языковые ошибки. Готовы? Ну! Не будьте такими тугодумами… команда-победитель освобождается от сегодняшнего домашнего задания! О, проснулись! Отлично! Отвечать, только поднимая руку. Итак, первый вопрос – как правильно: парАлич или паралИч?

Пока ее одноклассники учат родной язык, как репатрианты, только что сошедшие с корабля, Габриэла опирается на перила третьего этажа Дизенгоф-Центра. Почему они не натянули сетку безопасности или что-то в этом роде, это же так просто – перекинуть через оградку одну ногу, затем другую и сорваться вниз. С этой мыслью на Габриэлу опускается завораживающее спокойствие, но тут же она представляет себя с парализованными ногами, но вполне уцелевшими руками. Мама, конечно же, заставит ее продолжить играть. Может быть, она даже вспомнит Ицхака Перлмана, который в детстве переболел полиомиелитом, что не помешало ему стать одним из величайших скрипачей в мире. Габриэла в ответ заорет на нее: “Скрипка – не виолончель!” Никогда раньше она не кричала на мать, но, может быть, в такой ситуации и осмелится.

“Почему мы не можем поменяться, чтобы ты немного понес меня?” – жалуется она своему Деревянному медведю. Взяла его с собой утром, чтобы не вызывать подозрений, так как день заканчивается уроком по музыке, но расплата за это алиби нелегка.

Гадкий привкус наполняет рот Габриэлы. Ей чудится, что язык раздулся, как губка. Может быть, просто слишком много слюны во рту? Похоже, она проголодалась. Запах пиццы заставляет ее сесть перед стеклянной стойкой. Заодно можно и отдохнуть. Она заказывает треугольник.

Как правильно: клеЮт или клеЯт?

– Откуда я тебя знаю? – спрашивает продавец пиццы. – Ты снималась где-то?

– Нет.

– Не-е! Точно снималась. – Он выкладывает ломоть “Маргариты” на прямоугольную картонку. – Это ты была в рекламе “Зары”? – Тон вежливый, так что Габриэла не понимает, издевается он над ней или нет. – Может, “Фокс”? “Кастро”? “Интимисими”?

Вот же убожество. А уж какое она сама убожество, раз на мгновение поверила ему.

– Топпинг? За мой счет. – Он подмигивает. – У меня есть грибы, есть оливки, есть кукуруза. Что смешного?

– Ничего, ничего, это я о своем. С тобой вообще не связано.

Но связь есть. В шестом классе у Габриэлы появился телефон – ее первый мобильник. Она скролила интернет, как и все, и находила, как и все, фильмы, которые не для всех, но которые смотрят все. И там она увидела женщину, которая… неважно. С тех пор она не ест кукурузу.

Иногда она думает, что, может, Йонатан – это как то видео, что ранило ее, видео, которое лучше бы она вообще не смотрела.

– Тебе нравится молотый чеснок? Ничего нет круче молотого чеснока.

Габриэла совершает самую распространенную ошибку поедателей пиццы – вгрызается в треугольник, пока тот еще горячий.

– Обожгла язык?

Пока она пытается справиться с немотой, продавец с белыми от муки руками и кривым носом – возможно, результат драки, в которой он проиграл, – продолжает упорствовать:

– Ой! До чего у тебя маленькие зубки! Совсем как у пираньи. А я, вот глянь – кролик. – Он обнажает выступающие передние зубы. – Можно спрошу, сколько тебе лет? Не стесняйся – мне прям нравится, что ты такая юная. А что ты здесь делаешь в это время? Ты не похожа на прогульщицу. Убегаешь от кого-то? Хочешь спрятаться со мной? Можно под прилавком. Иди, глянь.

“Я в общем-то не голодная совсем”, – решает Габриэла и выбрасывает надкушенный треугольник в мусорную корзину.

– Эй, да в чем твоя проблема?!

Как правильно: оплатить еду или оплатить за еду?

– Пятнадцать шекелей! – провозглашает продавец.

Габриэла перебирает монеты, чтобы заплатить и поскорее уйти, но мелочи не хватает. Она протягивает двадцатку и ждет сдачу, пристраивая виолончель на спину.

– Хочешь сдачу? Тогда улыбнись. Что я такого попросил у тебя – улыбочку!

Габриэла решает плюнуть на сдачу и уходит.

– Ну и вали, карлица! Иди, иди. Умри целкой! – кричит ей в спину продавец. – Спасибо за чаевые!

Сдача звенит в пустом стакане для чаевых. Этот звон, прозвучавший необычно громко, заставляет Габриэлу резко остановиться и вернуться назад.

– Чем могу быть полезен? – спрашивает продавец с улыбкой будто из плавленого сыра.