Я подбежала к кромке воды. Молодой носильщик уже выплыл. Два рыбака в сампане подбирали одежду из сундука иностранки: яркие платья надулись пузырем, словно паруса, шляпы с перьями качались на воде, как утки, а длинные перчатки плыли, загребая по воде, словно пальцы призрака. Но никто не предпринимал попыток спасти раненого старика и девушку. Остальные варвары боялись ступить на сходни. Пунти на берегу не осмеливались вмешиваться в предопределенное, иначе они будут ответственны за судьбу людей, которым, может быть, суждено утонуть. Но я так не думала. Я-то хакка. Я почитаю Господа, а Почитатели Господа – ловцы человеков. Поэтому я ухватила бамбуковый шест, который улетел в воду, пробежала вдоль берега и сунула шест утопающим, чтобы веревки свисали прямо в воду. Старик и иностранка с радостью воспользовались помощью, и я, напрягая все свои силенки, вытащила их на берег.

А вот тут меня уже оттеснили пунти. Они усадили на землю травмированного старика, который громко ахал и ругался. Это был Лао Лу. Впоследствии он стал сторожем, поскольку со сломанным плечом уже носильщиком не поработаешь. Мисс Баннер подняли чуть выше на берег. Ее сначала стошнило, потом она заревела. Когда иностранцы наконец спустились по сходням, их окружили пунти, которые требовали денег. Один из иностранцев бросил на землю мелкие монеты, и пунти слетелись на добычу, будто хищные птицы, а потом разбежались.

Иностранцы погрузили мисс Баннер в одну телегу, а старика со сломанной рукой – в другую. Еще три телеги они набили своими коробками, ящиками и сундуками. Они поехали к зданию миссии в Чанмяне, я побежала следом. Вот так мы втроем и поселились в одном доме. Наши судьбы слились в той реке и переплелись в клубок, как волосы утопленницы. На самом деле, если бы мисс Баннер не спрыгнула с палубы на сходни, то Лао Лу не сломал бы плечо. Если бы не его плечо, то она не начала бы тонуть. Если бы я не спасла мисс Баннер от верной смерти в воде, она никогда не начала бы переживать, что Лао Лу сломал плечо из-за нее. Если бы я не спасла Лао Лу, он никогда не рассказал бы мисс Баннер о том, что я сделала. Если бы мисс Баннер не узнала о моем геройстве, то не попросила бы стать ее компаньонкой. А если бы я не стала ее компаньонкой, то она не потеряла бы человека, которого любила.

* * *

Дом Торговца-призрака стоял в Чанмяне, а Чанмянь тоже на Чертополоховой горе, но к северу от моей деревни. От Цзиньтяня полдня пути, но у нас ушло в два раза больше из-за целой горы сундуков и пары стонущих пассажиров. Позже я узнала, что в переводе название городка означало «Нескончаемые песни». Выше в горах было множество пещер, сотни. Когда дул ветер, то пещеры выли, словно тоскующие матери, потерявшие сыновей.

В этом доме я провела следующие шесть лет своей жизни. Я жила с мисс Баннер, Лао Лу и миссионерами – двумя дамами и двумя господами – Почитателями Господа из Англии. Но ничего этого я тогда не знала. Много месяцев спустя, когда мы смогли говорить друг с другом на одном языке, мисс Баннер рассказала мне, что эти миссионеры приплыли в Макао, проповедовали там некоторое время, затем отправились в Кантон, где проповедовали снова. Там же они встретили мисс Баннер. Примерно в это же время вышел новый договор, в котором говорилось, что иностранцы могут жить в любом понравившемся им месте в Китае. Тогда миссионеры поплыли в глубь страны, в Цзиньтянь, по Западной реке. Ну и мисс Баннер с ними.

Миссия занимала просторную территорию с одним большим двором посередине, затем четырьмя меньшими, причудливым главным домом и тремя домами поменьше, которые соединяли крытые проходы. Все это было обнесено высокой стеной, наглухо отрезавшей внутренний мир от внешнего. Вот уже больше ста лет в этом особняке никто не жил. Только иностранцы рискнули поселиться в доме, который проклят, но они заявили, что не верят в китайских призраков.

Местные предупреждали Лао Лу, мол, не надо там жить, там водятся лисы-оборотни. Но Лао Лу ничего не боялся. Он был кантонским кули в десятом поколении, достаточно сильным, чтобы пахать до полусмерти, и достаточно умным, чтобы найти ответ на любой интересующий вопрос. Например, если спросить его, сколько у иностранок одежды, он не стал бы говорить примерное число, а прошелся бы по их комнатам, пока они обедали, и все пересчитал, разумеется ничего не украв. Например, у мисс Баннер, по его словам, две пары туфель, шесть пар перчаток, пять шляп, три длинных костюма, две пары черных чулок, две пары белых, две пары белых панталон, один зонт и еще семь каких-то вещей, которые наверняка можно отнести к одежде, но он не смог определить, на какую часть тела их нужно нацепить.

От Лао Лу я узнала много всего про иностранцев. Но лишь намного позже он рассказал, почему местные считают, что дом проклят. Много лет назад это была летняя резиденция одного купца, который умер странным и загадочным образом. Потом одна за другой умерли четыре его жены, и тоже странным и загадочным образом: сначала самая молодая, а в самом конце самая старшая, причем все это от одного полнолуния до другого.

Меня, как и Лао Лу, так просто было не напугать. Но должна тебе сказать, Либби-а, что случившееся пять лет спустя убедило меня, что Торговец-призрак вернулся.

3
Собака и боа

После нашего разрыва мы с Саймоном ссорились из-за опекунства над Буббой, моим псом. Саймон хотел навещать его и брать на прогулки по выходным. Я не хочу отказывать ему в привилегии убирать какашки Буббы, но ненавижу его наплевательское отношение к собакам. Саймон любит выгуливать Буббу без поводка. Он позволяет песику бегать по чужим следам в парке Пресидио, носиться без присмотра по песчаной дорожке для собак в Крисси-Филд, где какой-нибудь питбуль, ротвейлер или даже безумный кокер-спаниель с легкостью перекусит полуторакилограммового песика, смесь йорка и чихуахуа, пополам.

В этот раз спор разгорелся в квартире у Саймона, где мы разбирали всякие квитанции, связанные с бизнесом, который мы еще не успели разделить. Ради налоговых вычетов мы решили, что по-прежнему следует применять принцип «совместной подачи декларации в браке».

– Бубба – собака! – заявил Саймон. – У него есть право хоть иногда просто побегать.

– Ага, и угробить себя! Вспомни, что случилось с Сержантом!

Саймон закатил глаза, явно говоря: «Только не начинай!»

Сержант был собакой Гуань, потрепанным пекинесом-мальтийцем, который готов был бросить вызов любому кобелю на улице. Около пяти лет назад Саймон взял его на прогулку – без поводка! – и Сержант укусил за нос боксера. Владелец боксера выставил Гуань счет на восемьсот долларов от ветеринарной клиники. Я настаивала, что платить должен Саймон, на что тот сказал, что должен заплатить владелец боксера, так как его пес спровоцировал нападение. Гуань оспаривала с ветеринарной больницей каждый пункт счета.

– А что, если Буббе встретится пес типа Сержанта? – спросила я.

– Боксер первый начал задираться, – сухо сообщил Саймон.

– Сержант – злобная псина. Но это ты отпустил его без поводка, а Гуань пришлось оплачивать счет из ветеринарки!

– В смысле? Его же оплатил владелец боксера.

– Нет! Гуань так сказала, чтобы тебя не расстраивать. Я же тебе говорила, помнишь?

Саймон скривил губы. Такая гримаса всегда предшествовала выражению сомнения.

– Не помню такого.

– Разумеется, не помнишь. Ты помнишь только то, что хочешь!

Саймон усмехнулся:

– А ты типа нет?

Я не успела ответить.

– Знаю, знаю. – Он поднял руку, жестом призывая меня замолчать. – У тебя память как у слона! Ты никогда ничего не забываешь! Только позволь тебе сообщить: то, что ты помнишь все до последней мелочи, не имеет никакого отношения к хорошей памяти. Ты просто злопамятная, черт побери!

* * *

Весь вечер я дико злилась на Саймона. Это я-то цепляюсь за старые обиды?! Нет! Саймон пытается меня уколоть побольнее в целях самозащиты. Что поделать, если я родилась с отличной памятью?!

Тетя Бетти первой сказала мне, что у меня фотографическая память, а эти ее слова укрепили меня в мысли, что нужно становиться фотографом. Она так сказала, поскольку как-то раз я поправила ее в присутствии посторонних, когда она пересказывала фильм, который мы смотрели вместе.

Теперь, когда я вот уже пятнадцать лет зарабатываю на жизнь, стоя за объективом камеры, я не знаю, что имеется в виду под «фотографической памятью». Я помню прошлое не как мельтешение бесконечной вереницы фотоснимков. Моя память более избирательная. Если спросить меня, по какому адресу я жила в семь лет, нужные цифры не всплывут перед глазами. Мне придется оживить в памяти определенный момент: жаркий день, запах свежескошенной травы, шлепки на ногах. Затем я мысленно преодолеваю две бетонные ступени, сую руку в черный почтовый ящик с глухо колотящимся сердцем и нащупываю… Где же оно? Где это дурацкое письмо от продюсера Арта Линклеттера, приглашающего меня принять участие в его телешоу? Но я не теряла надежды. Я подумала про себя: «Может быть, я ошиблась адресом». Но нет, вот они, латунные выцветшие цифры на ящике, 3-6-2-4, и ржавчина вокруг шурупов.

Вот что я помню чаще, не адреса, а боль – застарелый комок в горле из-за убеждения в том, что мир обвинял меня в жестокости и пренебрежении. Это то же самое, что злопамятность? Я так хотела стать героем шоу «Дети говорят ужасные вещи». Это был детский путь к славе, я жаждала еще раз доказать матери, что я особенная, несмотря на Гуань. Мне не терпелось заткнуть за пояс соседских ребятишек, заставить их беситься оттого, что я получаю больше удовольствия, чем они когда-либо. Катаясь на велосипеде по кварталу, я фантазировала, что выдам, когда меня наконец пригласят на шоу. Ну, я бы рассказала мистеру Линклеттеру о Гуань всякие просто смешные вещи, например, когда она ляпнула, что любит фильм «Юрк Тихого океана». Линклеттер поднял бы брови и скривился.

– Юрк? Оливия, твоя сестра имела в виду «Юг Тихого океана»?

Зрители в зале били бы себя по коленям и ржали, как лошади, а я, светясь детским удивлением, сидела бы с милым выражением лица.

Старина Арт всегда считал, что дети – наивные ангелочки и не знают, что говорят ужасные вещи. Но все участники шоу на самом деле отлично понимали, что творят. Иначе зачем было упоминать настоящие секреты – о том, как они играют в «доктора», как крадут жвачку и журналы о бодибилдинге из мексиканской лавки на углу? Я знала детей, которые делали подобные вещи. Как-то раз такие вот детишки навалились на меня и, пригвоздив своим весом мои руки, дружно мочились на меня, гоготали и орали: «Сестра Оливии тормознутая!» Они сидели верхом на мне, пока я не разрыдалась. Я ненавидела Гуань и себя.

Чтобы успокоить, Гуань отвела меня в кондитерскую. Мы сидели на улице и лизали шоколадное мороженое в вафельных рожках. Капитан, собачонка, которую мама спасла из пруда, а Гуань окрестила, лежала в ногах, зорко ожидая капель мороженого.

– Либби-а, – протянула Гуань. – А что это за слово «термоснутая»?

– Тормознутая, – поправила я. Я все еще злилась на Гуань и на соседских ребятишек. Еще раз лизнув мороженое, я вспомнила обо всех случаях, когда Гуань тормозила. – «Тормознутый» означает «фаньтоу», это тупой человек, который ни черта не понимает.

Гуань закивала.

– Ну, то есть городит всякую ерунду в неподходящее время, – добавила я.

Гуань снова закивала.

– Когда ребята смеются над тобой, а ты и не понимаешь почему, – завершила я свое объяснение.

Гуань сидела молча очень-очень долго, и у меня в груди закололо от какого-то гадкого чувства. Наконец она спросила по-китайски:

– Либби-а, ты думаешь это обо мне – «тормознутая»? Только честно!

Я слизывала капли мороженого, стекавшие по стенке рожка, и не смотрела ей в глаза. Я заметила, что Капитан тоже внимательно за мной наблюдает. Гадкое чувство нарастало, и я, шумно вздохнув, пробубнила:

– Вообще-то нет.

Гуань просияла и похлопала меня по руке, отчего я дико разозлилась.

– Капитан! – заверещала я. – Плохая собака! Хватит попрошайничать!

Пес съежился.

– Он же не прошайничает, – сказала веселым голосом Гуань, – а просто надеется. – Она похлопала Капитана по заднице, а потом подняла рожок над его головой. – Голос по-английски! – Капитан чихнул пару раз, а потом издал два глухих «гав-гав», и Гуань дала ему лизнуть мороженое. Затем она скомандовала по-китайски: – А теперь голос по-китайски!