В дополнение ко всем этим открытиям выяснил Загоруйко, тогда еще ефрейтор срочной службы, что родная армия настолько богата, а учет этому богатству настолько слаб, что человек, в определенных упражнениях умелый, немного от того богатства отщипнув, практически не рискует ничем и даже напротив, пользу Родине приносит. А все от того, что вместо имущества, домой ловко умыкнутого, в родную армию обязательно нового в двойном размере привезут, и стало быть, промышленность работает, заводы гудят, а советские труженики вовремя заработную плату получают. Ну чем не красота? Красота. Одного только в этой стройной и логичной схеме Загоруйке не хватало – собственного дома, куда все, изнуряющим трудом добытое, принести можно было бы. Ну не понесет же ефрейтор Загоруйко честно добытый ящик гвоздей в солдатскую казарму, где ему, военнослужащему срочной службы, с остальными такими же солдатиками в тесном дружеском кругу обитать положено. Ну, может, и понесет, конечно же, но только смысла в этом никакого.

Проблемка, однако же, оказалась незначительной и решалась легко и виртуозно. Нужно было в специальной школе малость поучиться и, звание прапорщика получив, в непомерно богатой армии навсегда служить остаться. И тогда обязательно квартиру служебную выдадут, и вещевым довольствием не обидят, и, вот ведь богатеи и расточители, еще и зарплату, вполне себе приличную, платить станут. Правда, в армии это называется денежным довольствием, но, как ни крути, все одно – зарплата. Ну вот согласитесь, друзья мои, что это замечательное и элегантное решение. Для государства, как мы уже сказали, экономически необходимое, а для Загоруйки материально обеспечивающее. Оттого не особо долго раздумывая и быстро жизненные планы, в которых он допрежь себя исключительно передовым механизатором и мужем агрономовой дочки видел, перекроил Загоруйко в пользу служения Отечеству и в прапорщики подался.

Прапорщиком он как и был, так и на пенсию в конце концов вышел, вполне себе справным. Не хуже и не сильно лучше остальных. И даже потому, что чувством жадности Боженькой обделен был и чрезмерным скупердяем не считался, в среде офицерской долгое время уважительно Мироновичем поименовывался. А вот в Картофаны ему окреститься не повезло из-за старинной армейской забавы – солдатиков, положенный срок сполна отслуживших, домой по демобилизации на все четыре стороны распускать. Как такая именная трансформация случиться могла и причем тут солдатики с корнеплодами семейства пасленовых, не у всякого в голове сразу в стройную конструкцию сложиться может. Да ни у кого, если всю историю в деталях не рассказать, сложиться не может. Но вы не переживайте, я сейчас все по порядку и в подробностях расскажу.

Глава 3

Для начала же, прежде чем я к картошке и Загоруйке полностью перейду, всем и каждому следует понимать, что в армии, как, впрочем, и на «гражданке», прозвища сами по себе не рождаются и к людям, до того момента собственными именами и фамилиями поименованным, ни с того ни с сего не прилипают. Для зарождения прозвища особые условия требуются. Вот назовут, к примеру, человека Кривым, а он ровный, как жердь сосновая! И что, вы думаете он до конца дней своих в Кривых проходить сможет? Это вряд ли. А вот если он по жизни прямой, как лазерный луч, но в дополнение к этому фамилию Криволапенко, например, имеет, так все очень даже может быть – Кривым на всю жизнь в общественном сознании останется.

Да вы для наглядности хоть близкого друга нашего Богдана Мироновича возьмите, такого же прапорщика, не совсем гордо, но все-таки носящего прозвище Нюх. Прапорщиком Нюх был не таким славным, как Петькин Загоруйко, и потому солдаты его не очень-то жаловали. Нюху же любовь и уважение рядового состава не требовались, поскольку был он человеком нелюдимым, замкнутым и на всякий вопрос имел собственное мнение и ответ. В общем, так себе, нелюдимый человечишко. Был он удивительно тощим и искривленным в нескольких местах своего длинного тела. Длинного, потому как эту худую штакетину, на которой форма любого, пусть даже самого маленького размера, болталась, как старый пиджак на огородном чучеле, называть «рослой» язык просто не поворачивался. Длинной – всегда пожалуйста, но рослой никак невозможно. Лицо Нюха, вытянутое в сторону огромного, заострившегося носа, больше напоминало морду любознательной крысы, которая в вечном поиске чего-нибудь полезного рассматривала всякий предмет вокруг себя как потенциальный объект кражи и присовокупления к своему домашнему хозяйству. Крал же он практически непрерывно и абсолютно все, что не было прикручено насмерть или не несло на себе отметки «совершенно секретно».

Оправдать такой образ жизни и служения Отечеству было нельзя, но понять вполне-таки можно. Все дело в том, что несчастный прапорщик обладал семьей неимоверных размеров. Детей у него было то ли семь, то ли девять. Назвать точное количество, если честно, затруднялся и сам Нюх, потому что, будучи вовлеченным в нескончаемую карусель служебного воровства, он сильно уставал и, придя домой, не всегда имел силы и желание пересчитать по головам эту шуструю массу детишек, которых в военном городке называли не иначе как «нюхи». Жена же его, женщина, изможденная нескончаемой беременностью, называть точную цифру отпрысков отказывалась из вредности и вместо числительного ответа всегда требовала денег. Еще немного денег. В конечном счете и сам Нюх, и его сослуживцы утеряли интерес к точным цифрам и всех Нюховых отпрысков именовали ротой. Ну или бандой, что по сути и смыслу было ближе к тому, что эта дружная ватага в военном городке вытворяла.

В дополнение же к постоянно растущему количеству наследников в семействе Нюха имелась еще теща, как-то приехавшая с внуками посидеть, но так и засидевшаяся, дочь этой тещи, сестра Нюховой жены, приехавшая вслед за тещей, потому как «маму одну оставлять нельзя и ей помогать нужно!», двое собственных детей тещиной дочери, каковых она, конечно же, не могла оставить одинокими, и ее же муж, который этих детей на свет народил и вместе со своим, сравнительно малым семейством прибыл на помощь всем взрослым и детям, перечисленным выше. Вот это-то неимоверное семейство, насчитывающее то ли пятнадцать, то ли семнадцать человек, это смотря как считать маленьких нюхов, висело тяжеленной плитой на кошельке прапорщика, потому как теща была уже пенсионер и на ее пенсию не очень-то разгуляешься, а свояченице со свояком найти работу в военном городке было достаточно затруднительно. Ну а раз затруднительно, решили родственники, то и пробовать не нужно. Неэффективная трата времени, понимаешь.

Теперь, я надеюсь, вы сами понимаете, по какой причине несчастный прапорщик, имевший вполне себе достойное денежное содержание, все-таки вынужден был превращать государственно-армейскую собственность в денежные знаки, принадлежащие исключительно ему? Все окружающие, зная такое бедственное положение несчастного главы семейства, негромко осуждая вороватого прапорщика, все ж таки с некоторым пониманием относились к вороватой форме его существования, лишь время от времени задавая ему два вопроса.

Первый: «Когда же ты, придурок, родню по домам отправишь?»

И второй: «Зачем ты, бедолага, столько детей настрогал и, по всему судя, останавливаться не собираешься?»

Про родню Нюх рассказывал, что выпроводить ее он пытался не один десяток раз, но эти, которых он вчера самолично на вокзал отвозил, каким-то самым непостижимым образом к вечеру следующего дня вновь оказывались в его коттедже, выделенном совестливым командиром эскадрильи, и радостно щебетали при его возвращении со службы. Явлению кормильца радовались, паскуды! Ну а на вопрос про количество детей Нюх, пожимая плечами, сообщал, что дети ему не очень нравятся. Ему сам процесс нравится, а дети – нет. И потому, видимо, до тех самых пор, пока его мужское здоровье позволяет ему этот процесс реализовывать, всем в городке следует вполне оправданно ожидать появления новеньких, громко орущих младенцев, грозящих пополнить собой Нюховую роту.

Проживая в непрерывной борьбе за существование, прапорщик Нюх был человеком нелюдимым и, сторонясь человеческой дружбы, товарищей не имел. Ну, может быть, за исключением Богдана Мироновича, с которым подружился он немного позже повествуемой истории. И то только затем подружился, что имел Богдан Миронович безграничную клиентскую аудиторию среди местного населения, в которую все уворованное Нюхом проваливалось мгновенно и без остатка. Как кирпич, брошенный в Марианскую впадину. Богдан Миронович, имея от этой «коммерции» пусть и скудные, но все ж таки дивиденды, товарищества с Нюхом не сторонился, но и в близкие друзья многодетного прапорщика никогда не стремился. Так что, по совокупности всего вышеперечисленного, нелюдимого и вороватого Нюха никак по-другому, кроме как этим самым прозвищем, не называли и, кажется мне, самоё имя с фамилией его запамятовали. Нет, ну кадровики, начальник штаба и особист, те, конечно же, истинное ФИО Нюха и знали, и помнили, но использовали крайне редко и в основном для написания в рапортах и приказах.

И вот ведь что во всей этой истории главное, товарищи дорогие, Нюх стал Нюхом отнюдь не в Петькином штабе, немного загодя до того, как с Богданом Мироновичем на ниве легкой наживы дружбу свел.

Служил тогда прапорщик, у которого на тот момент и имя, и фамилия в общении с товарищами использовались, в авиационном полку, предназначенном как раз для обеспечения средствами передвижения тех самых генералов, что в ставке войск служили. Самолетики там всякие, вертолетики. И даже летающая лодка Бе-12 там имелась. В поисково-спасательную службу входила. Странный, надо сказать, самолет. Выглядит он так, будто к большой лодке приделали крылья, изогнутые кверху на пример крыльев чайки, а для большей потешности через всю длину фюзеляжа, насквозь, здоровенное бревно с размаху вставили. Бревно выдалось длиннее лодки на пару метров, и потому что спереди, что сзади из воздушно-плавучего самолета на улицу по целому метру торчало. На самом же то деле это, конечно, не бревно никакое! Это выходы радиолокационного оборудования, с помощью которого эта летающая лодка все окрестности осматривает и ощупывает. Но выглядело смешно, если честно, и все время мучил вопрос, с какой именно стороны в Бе-12 это бревно поначалу вставляли.

Ну так вот, прапорщик Нюх на этих самых Бе-12 на военном аэродроме поначалу и служил. То ли по электрической части, то ли по механической, теперь совершенно не важно. Детишек у него тогда еще не больше четырех было, и теща, живущая в благословенной дали, еще не горела мечтами облегчить в его семье воспитательный процесс. Это, однако же, совершенно не мешало прапорщику тащить в сторону своего дома любой предмет, который можно было бы продать или выменять на иной предмет, более нужный в домашнем обиходе. Перечислять все богатство и ассортимент вещевого обеспечения Советской армии не имеет никакого смысла, потому как всего, и нужного, и того, без чего можно было бы обойтись, в армии было вдоволь и даже с некоторым избытком. Потому упереть домой, скажем, авиационный аккумулятор и потом его на три автомобильных перебрать сам Бог велел, потому как у родной Красной армии не убудет! Нет, ну не велел, конечно же, и даже, согласно восьмой заповеди, запрещал категорически, но что тут поделать можно было, если эти самые аккумуляторы целыми штабелями, почти никому не нужные, по всему складу расставлены, а ты, прапорщик, приказом командира части к ним смотрящим приставлен? Или как можно спокойно мимо авиационного керосина и дизельного топлива прогуливаться? Никак невозможно спокойно мимо керосина прогуливаться! Обязательно нужно несколько канистр отлить и потом по выгодной цене местным азербайджанцам продать.

Но лучше всего продавался спирт.