Паскаль

Каким блюзом (или джазом?) стала для меня эта ночь, одномоментно отбросив на тёмную сторону луны и заперев там. Сколько музыки в ней, я слышу это. Страх и восторг. Кажется, эта смесь, пущенная в кровь, даёт непредсказуемую реакцию. Нет, для неё нет имени, как верно, что я его не знаю. Нездешняя, чужая, она появилась для того, чтобы показать мне, сколько красивых больших дорог начинается прямо за моим забором, за который я не решаюсь выйти. Но как понять, стоит ли выходить, ведь бывают пути, заведомо ведущие в пропасть. И именно они имеют самый благопристойный вид. Я думаю своей головой, иначе зачем она мне? Я думаю, я всё понимаю. Нет, вру. Я всё обязательно пойму.

Главное, не звонить ей. И этот тонкий металлический лист, выдранный из сигаретной пачки, выдавленные острым камешком цифры, отсутствие подписи, эта голая правда – открытый высоковольтный провод, дрожащий в грозу. Боюсь опускать руку в карман, потому что на моих пальцах – огонь, а хрупкий покой склеен из спичек. Я знаю, как вспыхивают серные головки, прижатые друг к другу. Этой вспышки в темноте хватает на то, чтобы ослепнуть и оступиться.

И, осторожно нащупывая карман, я отдаю ему в жертву свою руку. Пальцы не слушаются, сжимают этот её телефонный номер, первый в моей жизни телефонный номер. Я отпущу тебя, выброшу на ветер. Нет, так не могу. Я отдам тебя морю, как отдавала до этого свои тайны и смех, морю, сытому моими камнями. Руки, не обращая внимания на мои смутные мысли, комкают фольгу, скатывают до крепкого неровного шарика, и я прохожу мимо своего дома, направляясь к пирсу.

Ноги не хотят нести меня к свободе этих цифр, но я иду, и им ничего со мной не поделать. Я вижу море под собой, шагая по нетёсаным доскам пирса, я вижу камни на дне. Я хочу, чтобы мои глаза могли проникнуть глубже, увидеть погребённые с надеждой кольца, черноту дна, разбавленную блеском, болотно-рыжее варево водорослей, корявый коралловый замок, пустоту. Да так и остаться там, где нет ошибок.

Так я дохожу до конца пирса и не вижу уже даже камней, только воду, темнеющую ко дну, светлую на поверхности. И я отпускаю твои цифры – все мои шансы на выигрыш-проигрыш. И этот блестящий плевок, серебряная пулька, вселяющая в меня страх, уходит всё ниже и ниже, она будто бы видит уже то, что я могу только представлять; чужие головы, сложенные в метрах от берега, зияющие пустотой – дочерью отчаяния – глазницы. Время делает всё вокруг несущественным, я так не хочу, чтобы это коснулось и тебя, искусственная жемчужина, уходящая на дно, покидающая меня. Высшее благородство – не искушать.

Моё слово «прощай» не стоит ничего, тёмная дорога домой, моё «прощай» не касается её. Не отбрасывает на неё тень, сгущая мою цельную, нетронутую кровь. Я не хочу домой, как не хотят дети, которых силком отрывают от игры. Ещё двадцать шагов до двери. И этот сон обернётся птицей. Срывающейся с окна, не успевшей постучаться в него. Эта ночь лишила меня не восьми часов сна. Она лишила меня покоя. Удушающе хочется грозы, как очищения и успокоения. Я не хочу быть трусом, но я трусишка, и страх владеет мной безраздельно. Ругань родителей за ночной приход, которая наверняка меня ждёт, признание маме в папиных грехах, мои собственные грехи.

Лечь на берег, ногами в море, и раствориться в воздухе – теперь только это вылечит, сотрёт что-то, не просто что-то – меня.

Глава вторая

Паскаль

Я ничего не сказала маме. Так папа остался, а наш дом перестал быть домом, став шаткой постройкой, под крышей которой собирались теперь на ужин чужие друг другу люди, обросшие тайнами, как илом. Так началась моя карьера труса.

Каждую ночь что-то несуществующее не давало мне спать. Чувство притяжения сравнялось по силе с гравитацией. Я не знала, куда меня ведёт и тянет. Хотя вот оно: я уже вру сама себе. Всё я знала и помнила. Время не стирало аромата той ночи, он мог явиться мне в любой самый неподходящий момент, сбить с ног. Мне постоянно казалось тогда, что я еду на пони по кругу, мне шесть лет, и пони сходит с ума от этой круговой поруки, начинает носиться с бешеной отвагой. А я не могу остановить его. Море не брало мои камни. Море не давало рыбы, море презирало меня. Я ощущаю до сих пор эту его отвлечённость, это безразличие. Смерть – полная капитуляция воды, остаётся сухой песок, слипаются глаза и глотка, ссыхается сердце. Этого я боюсь.

Солнце падало вниз, словно хотело разбиться, поднималось и падало, кукла-неваляшка. Симон дарил мне земляничные букеты, засыхающие наутро. Мы знали друг друга вечно. Он уже ходил с отцом за рыбой, считал особым шиком трёхдневную щетину, заходил за мной вечерами, пахнущий рыбой, но в неизменной белой рубашке, и мы шли гулять. Его никогда не звали Симон, это имя я придумала в попытках окружить себя чем-то особенным, чем-то, чего мне так недоставало. Когда я наткнулась в мамином журнале на рекламу туалетной воды под названием «Seaman», я соотнесла картинку с бушующим морем со своей реальностью, пазл сложился. И этот неизвестный запах стал именем, тем самым именем, которого я не находила ему все эти годы. Неотёсанный, как доска пирса, он так и не смог уловить фонетики чужеземного языка, но имя принял и полюбил. Произнося его на свой лад, он начал настаивать на том, чтобы все звали его Симоном. Потакая его прихоти, друзья-моряки не просто дали жизнь этому имени, они напророчили нам долгую жизнь.

Время захватывало нас, но блюз той ночи не оставлял меня нигде. Возвращаясь со встреч с Симоном, я чувствовала, как соль, обласканная ветром, сохнет на моих щеках; и это была соль моих слёз, пролитых под неуловимую мелодику того блюза. Не деля музыку на жанры, не отличая их, я решила для себя, что та ночь была блюзом, и он оставался моим сопровождением. Я догадалась, что никуда не сбежала, да и не сбегу уже.

Певица

Идут дни, не становясь историей, я беру деньги из воздуха и превращаю их в ничто, закон «ничто никуда не исчезает» терпит фиаско. Я не вижу лиц, вижу тела, размытые цветовые пятна, замечаю их, как борзые зайцев, нагоняю.

Алгоритм, старый, как жажда, обретает силу в моих руках, оставляя им усталость хаоса, не давая им стать идеальным порядком. Доверие старым законам искажает жанр, не меняя хеппи-энд-финал.

Уходя, я пытаюсь разрушить город до основания, и это похоже на вооружённое ограбление, что всегда смущает обывателей: и за каким чёртом убивать кассира, отдавшего кассу? Неподдельная жестокость с приевшимся восторгом собирает для меня дань. Пытаюсь вспомнить, была ли я рождена такой, валю всё на мать и тут же каюсь.

Однажды утром мне стало нечего хотеть: не то чтобы всё было получено, всё было, как бы сказать… зарезервировано на чужое имя. Но паспорт этого счастливчика лежал у меня на столе. И я гадала, как распорядиться этим богатством, лишь для того чтобы потом смело двинуться в путь, не имея ничего за плечами. Я знала: со мной никогда не зябко, со мной спокойно сходить на любой берег, со мной не страшно ошибаться. Так родились человекоцели, достигаемые в три шага, всегда разные. Тот мужчина, пропустивший свой поезд, тело из борделя на обочине дороги между безымянными холмами, особо важные персоны в дорогих костюмах, очкарик-студент, кто-попало-ещё. Разложить плоть без особых примет (а даже если и с ними) на простыне, выпить ещё мёртвой воды (на меня-то не действует), пронести пару капель до чужого рта, нащупать, спустить курок. Я не хотела бы бесконечно метить постель мокрым страхом одинокого отчаяния. Хотя это всё было не что иное, как именно оно – чувство угла в лицо и стены за спиной. Не представляю, как зверей в цирке заставляют ходить по кругу, кажется, вернее сразу на кнут, на снотворное в мясе, чтоб с дозой врач обязательно напутал. Крик всех этих достигнутых людишек сливается в общий гул мегаполиса, чувство такое, что кто-то снял mute. Я не знаю, что это. Я забываю верить в тишину, но я воображаю, будто она существует, и хочу её обрести.

Каково быть человеком, которым все хотят обладать, но с которым никто не может совладать? Я расскажу. Это крайне муторно. Это странное чувство, когда людям кажется, что у тебя, и только у тебя, есть какой-то волшебный источник тепла и света, который вмиг сделает их свободными и счастливыми существами иного порядка. На самом-то деле нет у тебя никакого источника. И то, что все искренне видят в тебе обладателя этой тайны мироздания, рано или поздно приводит тебя к мысли, что нет её в природе, этой тайны.

Я часто думаю о тех принцах крови, которым наверняка не суждено взойти на престол, о тех, кто занимает в очереди на него места во второй десятке, но обладает при этом всеми привилегиями королевской особы. Они выбирают себе скакунов и женщин, виллы и машины. Какой это, должно быть, чудовищный дар – получать тут же всё, что заблагорассудится. Догадываюсь, что подобные рассуждения бесят добрую половину человечества, ту, которая вынуждена зарабатывать и откладывать деньги, брать кредиты и ипотеки, путешествовать раз в год на две недели на затрапезные курорты, коих не счесть на планете. Как объяснить этим людям, что та радость, может быть, даже счастье, которое они испытывают, сходя с трапа самолёта или приезжая в автосалон, – это радость, недоступная нам, счастливчикам по жизни. Чёртовым удачникам, золотым звеньям в бесконечной цепи мироздания. Нам остаётся сублимация чистых чувств, подогрев момента алкоголем или чем похлеще, долгие внутренние монологи, в которых Супер-Эго менторским тоном разъясняет твоему несчастному Эго, что самое время им обоим (нет, даже троим, считая Ид) испытать неземное наслаждение от обретения желаемого, что мозг прямо сейчас вырабатывает несчётное количество серотонина и эндорфина, который, к слову, действует как естественный анальгетик, и чёртова мигрень пройдёт с минуты на минуту. Стоит ли говорить о результативности этих уговоров? Вата и пустота.

Мне, право слово, грех жаловаться. Моя история – это история моментальных и лёгких достижений, история больших побед. Лучшие мальчики школы, лучшие партии в хоре, быстрые связи, головокружительный взлёт. Не успела я обернуться, а меня уже любят и слушают тысячи, безликие тысячи. У меня есть признание, и деньги, и свобода, которая гарантирована этими деньгами. Нет только радости от побед, но этот компонент, видимо, не входил в мой премиум-пакет.

Мысленно я возвращаюсь к тому вечеру на побережье бездонного океана, к той напуганной девчонке, которой нечем заплатить за кофе, к нашей бестолковой прогулке. Я не знаю, зачем я тогда предложила ей сбежать, зачем уговаривала, зачем оставила свой номер. Мне показалось вдруг, даже не показалось – отчётливо явилось, что она может принести мне смысл. Так одинокие старики заводят диванных собачек, которых настойчиво выгуливают дважды в день по часу. Собачка тут уже не просто друг и соратник, а гарант длящейся жизни, ведь нельзя умереть, когда есть кто-то, кто умрёт без тебя. Это такой божественный ультиматум: я больше не никчёмное нечто, я теперь на земле по делу – забочусь о маленьком безобидном существе. Это уже заявление: моя смерть не пройдёт бесследно.

Господи, что за чушь я несу. Да и какая разница, в самом деле. Паскаль-то не звонит.

Паскаль

А дальше это всё больше напоминало плохое кино. Пришло лето, принесло с собой жару, кидающую меня в воду, разложило свою бутафорию в моей комнате. Мир шёл ко дну на сантиметр каждый день, я не замечала этого.

Временами мне кажется, что я слышу, как часы идут на войну со мной, слышу шум этих шагов, повторяющихся ударов метронома – единственный саундтрек, сопровождающий мою жизнь. Никакой другой музыки я не хочу, никогда не хотела, мне достаточно и этого мерного дыхания часов. Мира за пределами головы нет, и жизни там нет – вот на что я пытаюсь опираться во всех своих шагах. Скажем, море точно есть, есть его запах, вкус, цвет, точно есть я, мама, Симон… с того мая я сомневаюсь в реальном существовании папы, того папы, которого я знала. Есть этот город, сети, ждущие рыб, косяки рыб, идущие в сети. А маяк? Раньше он был, но есть ли он сейчас? А если его нет сейчас, был ли он вообще? Вопрос. Но блюза нет – очевидно. Нет того телефонного номера, значит, и не было. Нет того запаха предвкушения, который подарил мне май. Но май ли? Врать себе самой, стоит только начать, удобно и легко, ты – жертва и злодей в одном лице, нейтрализуемо. Смягчаешь как-то эту ложь, делаешь её ничтожно малой, приравненной к нулю.