К осени мы сделались неразлучными. Наши судьбы оказались схожи до боли: наследник, который никогда не хотел быть им, и волшебница, которой никогда не суждено ей стать. Порой мне казалось, что мы – две половинки единой души, расколовшейся до прихода в этот мир, но воссоединившейся по воле злой судьбы.

И той же осенью ты впервые встретил её.

* * *

Я просыпаюсь, когда лодка подо мной вздрагивает.

Перед сомкнутыми веками – розовая марь, фантом безмятежности. Будто я открою глаза и окажусь дома, и ты по-прежнему будешь со мной.

Лишь холод да журчание воды под моей спиной без слов твердят: случившееся не было дурным сном.

Ресницы калейдоскопом бьют лучи утреннего солнца на мерцающие блики. Когда глаза привыкают к свету, я с трудом сгибаю заледеневшие ноги и поднимаюсь на локтях.

Лодка уткнулась носом в берег, где струятся ветви ив. Серебряный шнур на шее натянут. Кристальная звезда парит в воздухе, указывая на нечто скрытое за древесными стволами.

Я встаю и иду в направлении, определённом колдовским компасом. Прежде чем ступить под ивовую сень, я на миг оборачиваюсь и вижу: лодка исчезла, будто и не было её.

Солнце льётся сквозь листву, как дождь, медовыми лужицами соскальзывая на землю. Шум реки сменяет шелестящая тишина, в которой спустя недолгое время я начинаю различать отзвуки людских голосов.

Я прячу лицо под капюшон, звезду – в ладонь, чтобы не привлекать ненужных взоров, и шагаю туда, куда ведёт меня колдовство Той Стороны.

Вскоре я уже в незнакомом маленьком городке, среди домов с белёными стенами и камышовыми крышами. Среди людей, с которыми я не могу заговорить и у которых не могу попросить помощи, даже если бы хотела. Я помню условия сделки слишком хорошо, чтобы рисковать малейшим шансом вернуть тебя.

Внимания мне уделяют не больше, чем требуется, дабы со мной не столкнуться. Я не единственная юная леди в парчовом плаще, выбравшаяся на утренний променад.

Ледяная звезда толкается в ладонь, пока я шагаю по грязи и прелой листве, по улочкам, наполненным праздной суетой и равнодушием.

Я невидимка. Отверженная. Один на один со своей болью и своей бедой. Совсем как в доме, где даже при любимых, любящих родителях я всегда ощущала себя с изъяном. Родившейся не наследником, способным пронести имя рода сквозь поколения. Родившейся не идеальной, примерной, обычной девочкой, что однажды станет чьей-то женой, не доставляющей хлопот печатью на руке.

Я и без того была одна, пока в моей жизни не появился ты. И я готова вернуться в кокон своего одиночества, если это снова приведёт меня к тебе.

* * *

Она впервые пришла, когда осень оголила сад, застучалась в окна ливнями, заползла в щели вернувшимися холодами.

Время близилось к финальному повороту Колеса года, ко дню великого праздника Самайна, когда с заходом солнца все должны быть под родным кровом и до рассвета жечь в домах своих столько живого огня, сколько могут позволить. В дни поворотов Колеса грань между мирами всегда тонка, а в тёмную ночь Самайна – особенно. В эту ночь благой и неблагой сказочный народ покидает Ту Сторону и бродит среди людей.

Нам, живущим в особняке среди роз, следовало быть особенно осторожными. Говорили, что на реке, где ты так любил петь, пролегала грань между этой и Той Стороной, нашим миром и иным. Миром тех, кого пугливые слуги по сию пору называли Добрыми Соседями, я предпочитала величать Дивным Народом, а grand mere без обиняков называла фейри.

Ты не был суеверен. Когда я сказала тебе о них, ты лишь посмеялся. Ты вырос в городе, далеко от вересковых холмов, что могли скрывать входы в обитель Дивного Народа. Ни одного из них ты не видел за жизнь – как, впрочем, и я.

День, предшествующий тёмной ночи Самайна, впервые за долгое время выдался тёплым и солнечным. И ты не удержался от искушения скоротать его под любимыми тисами, на любимой реке.

Я узнала об этом, лишь когда завершила с гувернанткой все уроки, что должна была выполнить, и не обнаружила тебя ни в твоих покоях, ни в своих собственных, ни где-либо ещё. К тому времени на моём окне уже горели свечи в резных подсвечниках-фонарях, не впуская густеющую тьму снаружи. Из окна был виден лес на том берегу реки – над ним умирал последний цвет солнца, алый, как иные из срезанных мною роз.

У твоего гувернёра я узнала, что ты покончил с обучением раньше меня.

В отличие от кого-либо другого в этом доме, мне не требовалось думать дважды, чтобы понять, чем ты решил заняться после.

Следующее, что я запомнила, – как бегу по саду с фонарём в руке, задыхаясь, комкая у бедра муслиновую юбку домашнего платья. Бегу сквозь сумрак, слишком густой для закатного часа, и холод, слишком жгучий для конца октября. Этот холод становился лишь пронзительнее, пока я приближалась к старым тисам, и ещё прежде, чем я наконец достигла речного берега и нашла тебя, он подсказал мне: что-то не так.

…я узрела её лишь на несколько мгновений. Длинное платье – белое и мерцающее в полутьме, лицо против твоего лица – белое и прекрасное, пальцы на твоей щеке – белые и изящные, рука на твоём плече – белая и по-матерински нежная. Она казалась одновременно призрачной и более настоящей, чем всё, что тебя окружало.

Я не знала, кто она, – и вместе с тем сразу это поняла.

Она склонилась над тобой, заглядывая в глаза и улыбаясь. Ты сидел на давно облюбленном камне, цепляясь за гитару так, словно инструмент стал единственным и последним защитным барьером между тобой и гостьей с Той Стороны.

Я выкрикнула твоё имя – и, выпрямив стан, окутанный плащом из позёмки, гостья исчезла.

Я подбежала к тебе по траве, хрусткой и заиндевелой там, где ступала одна из Дивного Народа. Дрожащими руками обняла так крепко, как не обнимала никогда прежде.

– Она звала меня «маленький рифмач», – прошептал ты. Лицо твоё сделалось почти таким же белым, как у неё. – Звала меня с собой.

– Всё позади. Она ушла, – говорила я, силясь поднять тебя. – Но нам пора домой, пока она не вернулась.

Ты встал не сразу. Прежде зарылся лицом в мои растрепавшиеся кудри, твои пальцы нашли мои, и с дыханием твоим смешались слова, ценнее которых для меня тогда не было ничего в целом мире:

– Ты мой дом.

Колдовской ледок на земле треснул и раскололся под нашими ногами, когда мы повернули к особняку – рука об руку, пока живой огонь озарял нам путь.

Тогда я не знала: однажды ты сложишь о гостье песню, где наречёшь её Белой Королевой. И предположить не могла, что встреча эта была для вас – и меня – не последней.

Что эта встреча была лишь бледным предвестьем того, что случится годы спустя.

* * *

Ледяной компас выводит меня в городские предместья, когда над окружающим лесом я вижу башню.

Я прохожу совсем немного, прежде чем понимаю: мой путь лежит к ней. И я продолжаю перешагивать через гнилые звёзды кленовых листьев, оставляя позади одну за другой.

Тропа меж стволов, почернённых ночным ливнем, упирается в низкую ограду вокруг старого каменного дома. Он жмётся к земле, к небу устремлена лишь башня, чьи стены увиты рыжими стеблями плюща и высохшим вьюнком.

От низкой деревянной калитки до дома – двадцать шагов по саду, так непохожему на тот, где выросла я. Дорожку обступают кусты рябины, на ветвях алеют бусины высохших ягод. Среди увядших цветов тянутся убранные грядки. Вдали, среди тисов и других деревьев, сверкает крыша стеклянной теплицы.

Звезда подводит меня к полукруглой дубовой двери, и я берусь за дверной молоток, покрытый зелёным налётом минувших лет.

Стук меди по дереву разносится в лесной тиши, как поступь смерти или зимы.

Я не знаю, откроют ли мне, есть ли кто внутри, не обманула ли меня ледяная звезда (сколь смешная на взгляд Белой Королевы, должно быть, вышла бы шутка). И всё же прячу звезду в кулаке и жду, жду, жду, пока не слышу в доме чьи-то шаги.

Чем ближе они, тем отчётливее рвётся навстречу их источнику звезда в моих пальцах.

Дверь приоткрывается на щель, ясно выдавшую: цепочку обитатель дома не снял.

– Доброе утро. – Приветствуют меня, однако, не слишком добро. – Чем могу быть полезен?

Я не сразу размыкаю губы. Слишком боюсь нарушить заветный обет и потерять тебя навсегда. Я теперь – героиня одной из песен, что ты пел мне, одной из сказок, что мы читали с тобой при свечах, одного из мифов, что таились в укрытии тканевых переплётов на полках нашей библиотеки. С мужчин и женщин в них часто брали обеты, подобные моему: не говорить, не смотреть, не отпускать, не кричать, не открывать одну-единственную дверь среди сотен в огромном замке. Нарушить обет всегда значило в одночасье разрушить своё счастье – или утратить всякую надежду на его возвращение.

Но кристальная звезда пульсирует в ладони сердцем изо льда, и я всё же отвечаю:

– Одна из Дивного Народа украла моего брата. Я надеюсь, вы поможете мне отыскать его. И вернуть.

Секунды, что человек за дверью медлит, вместо маятника часов отмеряют удары сердца – настоящего, живого, истекающего кровью из раны на месте тебя. Моего.

Цепочка по ту сторону падает со звуком сброшенных оков.

За отворившейся дверью – ровесник моего отца, останься тот жив. Сухопарый и длинный, похожий на рыжего ястреба с белыми перьями, тут и там пробивающимися среди охряных. Одежды его черны, как его глаза.

– Не знаю, смогу ли я помочь, юная леди, – говорит незнакомец, прежде чем впустить меня за порог. – Но я попытаюсь.

Я следую за ним вглубь дома мимо каменных стен, сложенных задолго до нашего родового поместья, в комнату, где на полках древних дубовых шкафов теснятся талмуды в вытертых переплётах. На столе дымятся и булькают реторты, гоняющие зелья по хрустальным трубкам, блестят золотые сферы астролябий и расстелены звёздные карты.

Когда жестом сухой ладони, похожей на птичью лапу, мне велят опуститься в глубокое кресло перед очагом, я начинаю понимать, почему ледяная звезда привела меня сюда.

– Расскажи всё по порядку, – велит чародей, опускаясь в кресло напротив.

Огонь в очаге заполняет комнату теплом, но оно не может согреть меня. Осколок холода поселился в моей душе. Кусочек льда ждёт своего часа в моей ладони.

И я начинаю рассказывать – с самого начала, со дня, когда Белая Королева явилась тебе впервые, и дальше. Как он велит.

* * *

Во второй раз она пришла две зимы спустя, когда мы почти уже не были детьми.

На следующий год розы зацвели вновь, но мне не пришлось обрезать их: тебе было всё равно. Призрак твоей матери перестал являться тебе в шлейфе их аромата.

То были два года, наполненные песнями и улыбками, прятками и совместным чтением, смехом и долгими прогулками в закатных лучах. Два года, вернувшие меня в то время, когда я была любима, счастлива и не одинока.

Она пришла, когда выпал снег и мороз заскрёбся в стекла, инеем вычерчивая на них белые перья. В те дни тебя одолевала меланхолия: тревожные события следовали одно за другим, точно предупреждая о том, что вскоре изменит наши жизни навсегда. У трёхцветной кошки, жившей на конюшне, часто ластившейся к нам, пропали котята. Одна из горничных однажды не явилась в особняк, и больше о ней ничего не слышали. Война с иноземным императором не прекращалась – война, в которой наши мужчины сражались за освобождение чужих земель, – и grand mere начинала каждое утро с молитвы за нашу победу, которая дарует долгожданный мир всей земле.

Один белёсый день перетекал в другой, задумчивые тени на твоём лице становились всё глубже. И однажды, вернувшись с уроков, я вновь не нашла тебя ни в твоей спальне, ни в моей.

Ни тебя, ни твоей гитары.

Одевшись, я вышла в рано сгустившуюся мглу и отправилась на берег реки, тогда тревожась лишь о том, чтобы горло и пальцы твои не слишком замёрзли. Ты надеялся найти успокоение, уединившись со своей музыкой в излюбленном месте. Я это понимала.