Я шла, прибавляя цепочку своих следов к твоим, оставленным на снежном палимпсесте, – рукопись нашего пребывания на этой земле, обновляемая каждый год. Ботинки проваливались в белизну, обжигающую щиколотки; свеча в моём фонаре рассыпала по ней искры и оранжевые блики.

…ещё прежде, чем увидеть, я почувствовала. Потусторонний холод, что уже ощущала прежде, проникающий сквозь бархат и кожу прямиком в плоть и кости.

Я побежала со всех ног.

Мост изо льда, мерцающий красками северного сияния, я увидела издали. Он перекинулся через реку, но не отражался в воде; в высшей точке его изгиба друг против друга замерли две фигуры, тёмная и белая. На бегу (совсем как когда-то) я выкрикнула твоё имя, но на сей раз это не заставило гостью из Волшебной Страны исчезнуть.

Пока я бежала, крича вновь и вновь, падая и поднимаясь, белая фигура подступила к тебе вплотную.

Башмаки мои коснулись переливчатого льда – он не был скользким.

Я почти подлетела к тебе. Протянула руку, чтобы сбросить тонкие бледные пальцы с твоих плеч, но воздух между нами оказался твёрже стекла.

Ты не вздрогнул и не повернулся ко мне. Ты неотрывно глядел на ту, что держала тебя в плену своего взгляда и своих ладоней.

– Я здесь! – крикнула я, надеясь коснуться тебя хотя бы голосом. Я не смотрела в лицо дивной незнакомки; я знала, что на неё нельзя смотреть, не то пропадём мы оба. – Взгляни на меня, вернись ко мне!

– Ему стоило бы уйти сейчас, графская дочь, – молвила гостья из Волшебной Страны, и так я впервые услышала её голос, в котором звенели льдинки и шептала метель. Пальцы, лежащие на твоём плаще, казались вылепленными из снега: один удар – и они рассыплются, только мне не дотянуться. – Со мной ему было бы лучше.

– Это не тебе решать!

Огонь моей ярости рвался с губ светлой дымкой, таявшей во тьме, – и, кажется, он заставил белые пальцы на твоём плече разжаться.

– И правда. – Гостья из Волшебной Страны отступила на шаг, так, чтобы ты оказался ровно между ней и мной. – Решение принимать не мне, маленький рифмач.

Ты остался недвижим. Тогда я молвила со всем жаром того пламени, что горело в моём сердце ярче любого фонаря:

– Заклинаю тебя: идём домой, брат мой, любовь моя, прошу!

И ты отвернулся от губительного манящего миража, протянул мне руку, ту, в которой не сжимал гриф гитары, – и, едва сумев коснуться её, я потянула тебя прочь, прочь, не оглядываясь. Мне не нужно было видеть тебя, достаточно было снова чувствовать твои пальцы в своих.

Я не остановилась, когда мы сошли с переливчатого моста, и продолжила идти, снова озаряя наш путь живым огнём. На гребне холма я решилась оглянуться, но ни моста, ни его хозяйки на реке уже не было – лишь сливающиеся с ночью воды.

– Прости меня. Я был глуп, так глуп…

Я едва узнала твой голос – глухой треск льда по весне.

– Всё кончилось, – сказала я, ведя тебя к дому. Его окна горели в океане тьмы путеводным маяком. – Она ушла, как уходила раньше.

– Я… не знаю, кончилось ли. Она одарила меня тем, что я и теперь несу с собой.

Слова, ледяными кубиками упав в пустоту, заставили меня замереть.

– Избавься от этого! – Я не винила тебя. Отказываться от даров фейри не менее опасно, чем принимать их, но слишком многие сказки твердили: дары эти таят в себе яд. – Немедленно, слышишь?

– Я не могу. Это… дар, что остался во мне.

Я подняла фонарь так, что он осветил твоё выбеленное холодом лицо. Вгляделась в него – и не отшатнулась лишь потому, что ничто в этом мире не заставило бы меня от тебя отшатнуться.

В серых глазах, которые я изучила лучше собственных, от зрачка к кромке радужки расходился рисунок неровных линий, пульсирующих голубым. Словно скалящиеся зубья разбитого зеркала, которых не было там раньше, – или осколки льда, поселившегося в тебе.

* * *

Прежде чем продолжить рассказ, я смолкаю, ведь следующая – последняя – часть тяжелее всего. Чародей не торопит и не задаёт вопросов, лишь протягивает мне глиняную кружку грубой лепки. В ней травяной чай; хозяин дома готовил его всё время, пока я облекала осколки памяти в слова, словно даря призракам плоть.

Меня удивляет, что чародей не держит прислугу, но я никогда прежде не имела дел с подобными ему. Только слышала от grand mere, что народ они эксцентричный. Быть может, для них подобное в порядке вещей.

Ещё одна причина, по которой дочери знатного рода невозможно и думать о том, чтобы стать одной из них.

Мои руки холодны, когда я размыкаю их, чтобы принять подношение. Ледяная звезда соскальзывает с ладони на плащ, замерев в дюйме от него. Она не тянется отчаянно к чародею, как раньше, – она деликатно скашивает цепочку туда, где осталась дверь в его обитель.

Она уже исполнила своё предназначение, приведя меня в нужное место. До чего мы договоримся, ей дела нет.

От меня не укрывается взгляд, который устремляет на звезду хозяин дома, прежде чем занять кресло против моего. В этом взгляде то, что подтверждает мою уверенность: я там, где должна быть.

В этом взгляде – узнавание.

– Соболезную, миледи, – изрекает чародей, сплетая птичьи пальцы под подбородком. – Не вините ни брата, ни себя. Сети для вас обоих расставили слишком ловко. В них попадали люди куда старше и опытнее, не говоря уже о детях вроде вас.

Я – девица на выданье, но для него, наверное, и правда ребёнок. И я без возражений опускаю голову, прежде чем сделать глоток, впускающий в меня частичку живого тепла. Вкус чабреца, душицы и малины распускается на языке, и я сама удивляюсь, что способна их чувствовать.

Руки мои по-прежнему холодны.

– Что же было дальше? – спрашивает он.

Глотнув воздуха, как только что глотала чай, я продолжаю говорить.

* * *

В третий и последний раз она пришла ещё две зимы спустя. Две долгих зимы, за которые приключилось многое. За которые мы перестали быть детьми.

За которые ты перестал быть собой.

Я могла бы вплести свой голос в хор других голосов и сказать, что всё началось после того, как ты вернулся с войны. Но всё началось раньше, гораздо раньше – с того вечера, как в твоих серых глазах поселился голубой лёд.

С тех пор я почти не видела радости на твоём лице, день ото дня становившемся сумрачнее. С тех пор больше никто не назвал бы тебя веснушчатым солнцем.

С тех пор ты стал отдаляться от меня.

Я спросила, что гостья с Той Стороны подарила тебе. Ты сказал, что это способность видеть вещи такими, какие они есть.

Я знала, что она лгала. Проклятый голубой лёд поселился в твоих глазах осколками кривого зеркала, искажая мир вокруг, заменяя все цвета в нём на серый и чёрный.

Ты стал равнодушен ко всем простым вещам, радовавшим тебя прежде. Сказкам, чаю, любимым кушаньям. Раньше ты восторгался красотой цветка, пробившегося из-под снега, – теперь лишь сдержанно кивал, когда я обращала на него твоё внимание. С губ твоих стали срываться злые слова: среди самого обычного вечера ты мог разразиться тирадой, виня слуг, grand mere, людей в целом в лживости, лицемерии и жестокости, не присущей даже зверям.

Однажды ты спел песню, которой я никогда не слышала прежде, – о деве, утопившей своё незаконнорождённое дитя у корней ивы на берегу реки, а затем последовавшей за ним от тоски и раскаяния. Я спросила, откуда ты узнал её, и ты ответил, что сочинил.

Прежде я никогда не слышала, чтобы твои собственные фантазии рождали нечто столь мрачное.

Но куда больше меня напугала другая песня. Та, что не была предназначена для моих ушей.

Я услышала её случайно, когда ты вновь ушёл на берег раньше меня, а я отправилась к тебе, окончив занятия. Ты зарёкся бывать у реки с наступлением холодов, но стояло лето, накрывшее поместье покрывалом влажной духоты.

Ветер издали бросил мне в лицо речную свежесть, гитарные переливы, отзвуки певучих слов. Я вступила под сень тисов неслышно, вслушиваясь.

Как только смысл слов стал мне ясен, среди лета я всем телом ощутила пронизывающее дыхание зимы.

Ты пел о фейри, чей плащ соткан из вьюги, а на челе мерцает корона из ледяных звёзд. В балладе она звалась Белой Королевой, и герой, повстречав её, очаровывался её красой. Он знал, что поцелуй Белой Королевы станет его концом, и всё же просил о нём, ведь для него не будет гибели прекраснее и слаще…

Песня оборвалась. Должно быть, конец ты ещё не придумал.

Я следила, как ты подбираешь аккорды следующего куплета и мурлыкаешь что-то себе под нос, а затем всё же произнесла:

– Ты называл себя глупцом. Ты говорил мне, что она пугает тебя. И ты складываешь о ней песни? Песни, подобные этой?

Гитара захлебнулась, всхлипнула нескладным набором звуков, как побитый ребёнок.

Ты обернулся и посмотрел на меня – в серых глазах стыли голубые трещины, смертная тоска и страх.

– Я не знаю, что со мной происходит. – Твой голос и выражение на лице заставили меня пожалеть о полных злости вопросах. – Порой я не понимаю, что пугает меня на самом деле.

– Я понимаю. – Присев на камень по соседству, я коснулась ладонью твоего плеча, понимая: мне никогда не забыть, как касалась его другая, будто выточенная из снега ладонь. – Она околдовала тебя. Заворожила. Это говорит в тебе то, что она оставила, не ты.

Ты обнял меня и заплакал.

Слёзы, капающие на выпирающие косточки моих ключиц, были не теплее талого снега.

…а затем пришла весть о войне.

Иноземный император, убийца моего отца, потерпел сокрушительное поражение в далёкой северной стране. Наш король призвал всех вступить в ряды армии, чтобы расправиться с его обескровленным войском. Чтобы положить конец угрозе, терзающей нас уже десятилетие.

Ты не мог остаться в стороне – ни как мужчина, носящий нашу фамилию, ни как брат, знающий о моём горе, ни как простой человек. То был шанс расправиться с опасностью всему миру. Ледяные осколки в глазах не могли погасить жар твоего сердца.

Тогда ещё нет.

– Ты пойдёшь и вернёшься с победой, как и подобает наследнику нашего рода, – сказала тебе grand mere на прощание.

Я, разомкнув просоленные горем губы, с трудом выпустив тебя из кольца своих рук, смогла вымолвить только одно:

– Вернись.

Ты ушёл, простившись со мной одним лишь словом, глядя будто бы сквозь меня – должно быть, на поля грядущих сражений.

А меня тёмным болотом поглотили месяцы ожидания.

Тем самым призраком, которых ты когда-то боялся, я бродила по залам, без тебя полным сумрака и тишины – такой густой, что порой мне хотелось раздвинуть её руками. Тишина заливалась в уши, в горло, и я захлёбывалась ею, как стоячей водой.

В спальне я обнимала гитару, которую ты велел беречь до твоего возвращения, и цепляла струны кончиками пальцев. Их переливчатый звон ненадолго отгонял тишину, но та всегда оставалась поблизости, как голодный волк.

Я понимала, что толкнуло тебя отправиться туда. Я не могла ничего сделать, чтобы ты остался со мной. Но знала: если ты не вернёшься, как однажды не вернулся отец, меня не станет вместе с тобой.

Ты вернулся.

Мы победили.

Когда на закате лета ты въезжал во двор особняка на боевом коне, даже розы чествовали тебя своим благоуханием. Все славили наследника рода, героя войны.

Только я едва узнала тебя. Казалось, последний живой огонь, горевший в твоих глазах перед уходом, погас – остался голубой холод.

Спешившись, ты заключил меня в объятия. В них было столько силы, что мне вдруг подумалось: руки, когда-то так нежно державшие гитару, теперь с лёгкостью могут переломить мне кости.

Лишь позже я осознала – в день, когда я прошептала «вернись», я видела истинного тебя в последний раз.

…всё, что последовало потом, было медленным умиранием. Природы. Года. Нашей семьи.