Шепчущая (страница 7)
– Как тебе поссет[1]? – спрашиваю я, набив полный рот бархатистым лимонным десертом. «Поссет» – странное название для напитка, и я знаю, что, когда так спрашиваю, это звучит глупо и по-детски, но нас всех это веселит. Обычно.
Мама улыбается, но через силу.
Папа переводит взгляд с белой фарфоровой сахарницы в центре стола на моё лицо, уголок его губ едва заметно дёргается, и волна облегчения накрывает меня, словно ванильный крем, которым поливают пудинг.
– Что ж, Пег, это и вправду замечательный поссет. Кажется, ты думаешь, что он слишком… жидкий?
Я улыбаюсь папиной шутке, но мама по-прежнему молчит.
– Мама, всё хорошо? – осторожно спрашиваю я.
Мама вздыхает:
– Ничего страшного, Пегс, – судя по тому, как она меня назвала, на самом деле всё как раз наоборот. – Ты, наверное, знаешь, что мистер Блетчли хочет от нас ещё одного… чтобы…
Я знаю, что она хочет сказать, и знаю, почему ей это так трудно. Сегодня великолепный осенний вечер. Солнце хоть и низкое, но яркое и тёплое, особенно когда его лучи струятся в поблёскивающие окна чайной. Здесь чисто и уютно. На белых льняных скатертях в белых как снег фарфоровых вазочках стоят перевязанные лентами маленькие букетики, рядом – кубики сахара с крошечными щипцами, накрахмаленные салфетки и десертные вилки с отполированными ручками слоновой кости – как будто пьёшь чай с тортом на свадебном торжестве.
Поэтому говорить о том, о чём говорить необходимо, – всё равно что опрокинуть ночной горшок на чистую постель.
– Я знаю, мама, – киваю я. – Я думала, что после того, что случилось в прошлый раз, мы больше не будем брать тела из тюрьмы…
– Тогда почему он попросил нас взять ещё одно?!
Тяжёлое молчание повисает в воздухе. Папа играет с кубиками сахара, пытаясь поставить один на другой, но щипцы для его рук слишком маленькие. Они со звоном падают на стол. Мама грозно смотрит на папу, потом переводит взгляд на меня.
– Это ребёнок, – тихо говорит мама.
– Ребёнок? Я не понимаю.
Солнце ускользает за развалины аббатства, погружая его в тень, и теперь оно нависает над нами тёмной и зловещей громадой, а зазубренные верхушки башен угрожают пронзить наливающееся красным небо. Ледяные мурашки бегут у меня от затылка к плечам и по спине. Ребёнок?!
– Поэтому он пришёл к нам, Пегги. Потому что он знает, что мы позаботимся о нём, – говорит мой отец, добрый до мозга костей.
– Мы не могли отказать, – добавляет мама, добрая, сильная и благородная.
Поставить в такое положение моих родителей! Будь Блетчли сейчас здесь, я не уверена, что не ударила бы его, и не важно, что он мне дядя.
– Сколько ему лет? – еле выговариваю я.
– Я не уверена, – отвечает мама, – но не больше шестнадцати, Пег.
Они повесили ребёнка, который ненамного старше меня. Как они могли?! Ужас! Почему Салли нет рядом, чтобы поговорить с ней об этом!
– Что вообще такого он мог натворить? – вечером того же дня спрашивает Дора Суитинг.
– Понятия не имею.
Я плотнее закутываюсь в кофту и грею руки, спрятав их в рукава. Здесь, на лестничной площадке, холоднее, чем в остальном доме; я сижу на верхней ступеньке, а Дора – в маленьком кресле-качалке слева от лестницы.
– Это должно быть что-то совсем ужасное, раз они решили его вздёрнуть, – скривившись, говорит Дора. – Неужели ребёнок может такое совершить?
Я пожимаю плечами:
– Не знаю, Дора, я правда не знаю. Но нужно ли обращать внимание на возраст, если человек совершил что-то по-настоящему отвратительное?
Мы не произносим вслух, что этот ребёнок, видимо, кого-то убил. Обычно именно за такие преступления назначают повешение, но эта мысль кажется слишком отвратительной, чтобы её развивать. Поэтому какое-то время мы сидим молча.
– Вам нужно позаботиться о нём, – наконец говорит Дора.
– Согласна, – киваю я. Потому что если не мы, то кто? Что бы этот ребёнок ни сделал, каким бы ужасным ни было это преступление, сейчас ему необходимы забота и сострадание. Я не позволю себе думать, что будет потом, когда за него примутся те, кто называет себя учёными. Я сглатываю ком в горле.
– Думаю, мне уже пора, – говорит Дора. – Не забудь сказать ему, хорошо?
Я улыбаюсь и машу перед ней листком бумаги:
– У меня всё записано, обещаю, что не забуду. Спасибо, что заглянула.
– Ты хорошая девочка, Пегги. Может быть, мы когда-нибудь встретимся снова.
– Я бы с радостью, – соглашаюсь я, но знаю, что это маловероятно. По крайней мере, в обозримом будущем.
Легкое сияние, похожее на ореол вокруг свечи, растворяет контур невесомого облика Доры, и медленно-медленно свет усиливается, сжигая невесомую, словно паутинка, оболочку, пока от неё не остаётся лишь прекрасная золотистая эссенция, чистый свет и любовь. Дора смотрит куда-то поверх моей головы, а когда снова переводит взгляд на меня и улыбается, моё сердце трепещет: слегка от грусти, но гораздо сильнее от всепоглощающей радости. А в следующий миг её больше нет.
Я встаю, потягиваюсь и спускаюсь вниз, где тело Доры Суитинг покоилось с тех пор, как родня принесла его сегодня утром. Дора болела некоторое время, её некогда светлый ум медленно угасал. Я глажу её по щеке тыльной стороной ладони, её кожа на ощупь сухая и прохладная, выражение лица спокойное и умиротворённое.
– Спи с миром, Дора, – шепчу я. – Это было чудеснейшее горение.
Я нахожусь в странной пустоте между сном и бодрствованием. Маслянистый запах недавно заправленной лампы наполняет комнату, и что-то проникает ко мне в сознание и тянет за собой.
– Дора? – спрашиваю я, зная, что это не она. Меня до сих пор преследует беспокойство, появившееся после последнего визита Салли: тогда я ощутила что-то, какую-то энергию, она вдруг возникла – и исчезла. Только… исчезла не совсем. Не целиком.
Встревожившись, я сажусь. В лучах луны на выбеленные стены ложатся грозные тени, а шероховатая штукатурка придаёт им глубину и форму: кукла становится чудовищем, стакан с карандашами – рядом острых зубов, стул – виселицей. У меня перехватывает дыхание, и я задерживаю его, пока не перестаю дрожать. Что происходит? Почему меня так трясёт? Отбросив одеяло, я иду к умывальнику и брызгаю холодной водой в лицо; это придаёт уверенности. Просто разыгралось воображение, ничего больше. Мои родители постоянно на взводе, и это не выходит у меня из головы, а ещё мистер Тейт и… что-то… что-то статическое… трещит в воздухе.
Ох!
Всё вокруг сверкает и содрогается, как картинка калейдоскопа, в который попала молния, и чуть поодаль, в центре комнаты… чёрная туника сползает с одного плеча, длинные тёмные волосы – точно такие же, как у меня!.. Это та девочка. Она с шипением летит ко мне, рот распахивается в безмолвном крике… И я поворачиваюсь и бегу, вылетаю на площадку, мчусь вниз по лестнице и на кухню. Там я прячусь под подстилкой Волчицы перед очагом, чувствуя тепло верного друга. Только когда водянистые лучи осеннего солнца начинают сочиться сквозь занавески, я осмеливаюсь вернуться в свою комнату, взяв с собой собаку. Я осторожно приоткрываю дверь. Девочка исчезла. Бледные оштукатуренные стены и окно, завешанное муслиновыми занавесками, выглядят совершенно нормально.
Хотела бы я сказать то же самое о себе.
5
Мучаясь от пульсирующей головной боли, я переписываю записку Доры, чтобы она стала читабельной, и выхожу из дома на рассвете, до того, как все остальные в доме встретят новый день.
Мистер Суитинг, пекарь, приходится Доре сыном, поэтому эту задачу нужно выполнить ещё раньше, чем обычно: он разжигает свои печи чуть ли не на заре. Волчица с трудом приоткрывает сонный глаз, когда я выскальзываю из задней двери; я открываю садовую калитку и, зевая, иду по дорожке.
Иногда – в тех случаях, когда послание духа для своих любимых не несёт ничего конкретного, – записка не требуется, и я могу отделаться беглым пересказом. Честно говоря, бывает очень непросто передать слова духа в обычной беседе, особенно если мы с покойником не были близко знакомы. «Я уверена, он всегда вас любил» или «Она хочет, чтобы вы были счастливы» – всё это правильно и трогательно, но послания вроде «Всегда стоит заглядывать под ведро с углём, если не можешь найти свою вставную челюсть, согласен?» передать гораздо сложнее, уж поверьте мне. Даже если жители деревни не заподозрят во мне шепчущую, они как минимум решат, что я немного странная.
Утро сегодня ясное, но довольно зябкое: не то чтобы мороз, но под ногами определённо слышится характерный хруст. Сейчас чудесное время года: из зелёного лес становится тёпло-оранжевым, чтобы вскоре вспыхнуть всеми оттенками золотого и красного. Я иду по дороге от дома в деревню с необыкновенной прытью: без верхней одежды уже холодно, особенно не погуляешь. Мысленно я представляю своё пальто, которое висит в чулане под лестницей, – но дверца скрипит, и я бы себя выдала, если бы попыталась взять его.
Я люблю это время суток, когда почти все ещё спят. Река впереди чернильно-чёрная, припорошенная туманом и буквально застывшая. В самой деревне тоже тихо: ставни большого магазина и лавок мясника и зеленщика распахнутся только через несколько часов. Шахтёрский домик с низкими выбеленными стенами отмечает конец деревни, и многие местные жители никогда не ходили дальше этого рубежа, да и не имеют никакого желания это делать.
Просунуть записку под дверь пекарни нетрудно, и обратно я иду более расслабленным шагом и даже останавливаюсь посмотреть на птичек, которые ещё спят на берегу реки, спрятав головы под крыло и уютно устроившись на подстилках из ила и спутанных стеблей камыша.
И тут я вижу её – под водой, тёмные волосы колышутся в чёрной ряске, а лицо подёргивается рябью, когда она приподнимается и тянется ко мне, беспрестанно мерцая, точно мечущийся огонёк пламени… Ужас пронизывает меня, и я пронзительно кричу. Я разворачиваюсь и бегу, бегу и…
– О-ох! – Я утыкаюсь в чьё-то плотное твидовое пальто.
– Юная леди, с вами всё хорошо?.. Пегги?! Что ты здесь забыла в такой час?
– Амброуз! А что ты здесь забыл в такой час?
Хотя это уже не важно. Я могу выдохнуть. Я в безопасности. Я…
– Эй, ты! Это ты подсовываешь записки мне под дверь? Это твоё?
– Доброе утро, мистер Суитинг, – говорю я. Он в брюках, но без рубашки, подтяжки натянуты поверх лёгкого свитера; на ногах подбитые гвоздями ботинки. В спешке он явно в последнюю очередь думал об одеянии.