Война… И тут Веслава вспомнила ее давний разговор с Оскаром о Марише. Как же она забыла рассказать о нем матери! Рожена даже перекрестилась в слезах. Конечно, она помнит эту семью. Вот уж заказчица золотая была, эта пани Хеника. Улыбчивая, вежливая. Никогда не торговалась. А платьев и костюмов шила много – и себе, и дочери. Одевала девочку как принцессу. И никогда не забывала Веславе гостинец принести… Ну евреи они были, так что… Кому они мешали в городе… А ведь всех вывезли тогда в конце лета. И никто не вернулся.

Рожена опять перекрестилась. В тени ее лицо казалось бледно-восковым. Устала, да и

расстроилась. Не любит она вспоминать время оккупации. Жили впроголодь, это еще ладно, но столько несправедливости было на земле. Вот и пани Хеника с дочерью где-то сгинули.

– Представляешь, Мариша жива! Она не погибла с родителями. Живет где-то в Израиле,– взволнованно произнесла Веслава.– Это рассказал мне Оскар, мой хозяин. Он приходится двоюродным братом ее отцу.

Рожена надолго замолчала. Помрачнела. Что-то мешало ей сосредоточиться на дне сегодняшнем и сказать дочери: «Ну да Бог с ними. Жива девочка, и хорошо».

Она пыталась восстановить оборванные ниточки связи с прошлым. Ведь сказала когда-то себе: забудь, живи, как будто той войны не было. Ты не убивала никого, а помочь… Чем ты могла помочь.

Вот сидит сейчас Рожена за столом, пьет чай с клубничным вареньем, радуется приезду дочери. Все ладно складывается. Но почему перед глазами опять возникла Хеника? В тот вечер она, совсем не похожая на прежнюю шикарную пани, пришла к Рожене. Бледная, неухоженная, на руке эта повязка странная с их шестиконечной звездой. И ничего не просила она. Просто сказала, что увозят их всех куда-то и чует ее сердце, что не к добру это. Ей бы Маришу с хорошими людьми оставить, пока… А потом, когда сумеет, она вернется за ней.

А Рожена промолчала. Ведь понимала же, что просит Хеника приюта для девочки. Только ответила что-то невнятное: «Может, и так все образуется, пани Хеника. И не надо будет вам никуда уезжать. Ну повисят эти приказы, думаете, все они выполняются?»

Пани Хеника тогда ничего не ответила. А через день пришел ее муж, пан Смилек, и попросил Збишека отправить письмо в Америку. Но не сейчас, а попозже… Если они не вернутся, конечно. Дождь еще тогда шел, а Смилек почему-то пришел без зонта…

Рожена окна закрыла: вдруг кто увидит, что пан Смилек у них дома? А он сидел с конвертом в руке и плакал. Рожена расстроилась тогда очень. Пана Смилека все уважали в районе. Помнит она, что Збишек крепко пожал ему руку на прощание. Конверт остался на столе… И он ушел в дождь.

Лоскутки воспоминаний вдруг стали складываться в одно выцветшее полотно, сорок лет ведь прошло. И никто из них не вернулся. Никто из их района… Потом заказчицы рассказывали, да и сама Рожена видела на рынке, сколько вещей хороших продавали, и посуду, и картины, и вазы всякие. И ей кто-то из знакомых однажды ткань занес, предлагал купить. Отказалась она. Говорили, что все это добро в еврейских квартирах осталось. Вот соседи что смогли, то забирали. Она отказалась тогда от ткани. Не к добру это… А другие радовались… Квартиры освободились, да и евреев, оказалось, не любили многие в городе. Что только им не упомнили, какие грехи не приписали. Прости Господи… В чем же дети маленькие виноваты?

А письмо… Что за наказание господне… Зачем ей сейчас это письмо вспомнилось! Может быть, муж все-таки отправил его? Но сердце подсказывало, что нет. После войны Збишек сразу слег с проклятым туберкулезом. Работать уже не мог, так тихо и угас.

А письмо… Как же так? Получилось, что они не выполнили последнюю просьбу человека, обреченного на смерть. Не по-божески это… Но кто ж тогда думал, что пан Смилек умрет? После войны по городу поползли страшные слухи, что убили их всех. Но как-то не верилось, что можно вот так взять и ни за что человека убить. Много людей. И думать об этом не хотелось. Жить надо было, выживать…

Рожена резко поднялась. Под левой лопаткой прочно засела боль. Взглянула на руки, дрожат… И тут еще воспоминания осенним косяком перелетных птиц кружат и не дают покоя…

– Веслава,– попросила она,– достань, пожалуйста, с антресолей серую папку. Там бумаги отцовские. Документы его. Как умер он, так и положила я их подальше, чтобы душу не тревожили.

Рожена аккуратно вытерла пыль с картонной папки, развязала тесемку. Из открытой папки резко пахнуло залежавшимися бумагами.

Письмо Рожена нашла между какими-то старыми счетами. И зачем они хранились здесь… Конверт, как и все бумаги в папке, имел неприятный запах плесени. Рожена взглянула на адрес, но не смогла разобрать. Протянула дочери. И изумленная Веслава прочитала на английском:

«Мистеру Оскару Шенкарю

Нью-Йорк, шоколадная фабрика…»

– Здесь не указан точный адрес… – прошептала она.

– Да,– вспомнила Рожена,– пан Смилек не знал его. Он просил Збишека выяснить адрес, когда сможет. А тут война… Бомбежки, голод, не до писем было. Уж поверь. Так и не нашли мы адресата. Не выполнили обещание. Грех взяли на душу.

– А я нашла его,– тихо сказала Веслава, с трудом справившись с волнением, голос ее дрожал,– сняла с вас грех. Через сорок лет.

Хайфа, 1982 год

«Здравствуй, Мариша!

Вот уже вторую неделю я начинаю писать тебе это письмо и останавливаюсь на первой строке… Не могу… Не знаю, как объяснить… Думаю, имею ли я право бередить воспоминания, твою прошлую жизнь. И понимаю, что это мой долг…

Ты, наверное, удивишься, когда увидишь письмо из города, в котором родилась. Знаю, что у тебя не осталось здесь никого из близких. И меня ты вряд ли помнишь… Но ты иногда приходила в наш дом вместе со своей мамой заказывать одежду. Моя мама – портниха… Я немного помню тебя, несмотря на то что прошло сорок лет и твоя семья так и не вернулась в наш город… Мы были уверены, что ты тоже погибла… И вот недавно, побывав в Америке и познакомившись с твоим родственником, я узнала, что ты жива!

А затем получилось так, что я совершенно случайно оказалась причастна к твоей прошлой жизни. В моей семье хранится письмо твоих родителей, написанное за день до их депортации из Велички. Вот уже сорок лет… Оно было предназначено американскому кузену твоего отца, Оскару Шенкарю. Оскар, с которым я познакомилась в США, узнав о письме, сказал, что оно по праву принадлежит тебе. Мама моя, как нашла письмо, все время плачет и кается, что не исполнила последнюю волю твоих родителей. Отец мой умер давно, и письмо забытым пролежало все эти годы…Что же поделаешь…Ты прости ее. Внутри конверта ты найдешь еще один самодельный конверт. В нем – письмо твоего отца…

Напиши нам о себе, если сможешь… И не держи зла на мою семью.

Веслава»

Маленький самодельный конверт лежал на письменном столе, Мирьям открывала его и читала каждый день. Она выучила письмо наизусть. Но вновь и вновь вчитывалась в слова, написанные быстрым отцовским почерком на листке, торопливо вырванном из школьной тетрадки.

«Мистеру Оскару Шенкарю

Нью-Йорк, шоколадная фабрика

Дорогой кузен,

Я пишу в трагический момент нашей депортации.

Нашу дочь Маришу мы оставили у знакомых.

Да сохранит ее Господь!

Возьми ее под свою опеку и береги ее.

Желаю мира, и помни о ней!

Хеника и Смилек (Самуэль) Бергер

25/8/1942

Р. S.

Я больше не могу писать в эту ужасную минуту. Я только умоляю: если это будет возможно, найди мою единственную девочку и сбереги ее.

Смилек».

Эти несколько строк сегодня заслонили собой весь мир – и вид из окна, и первый прохладный сентябрьский вечер, и легкий западный ветер, принесший наконец свежесть моря. Мирьям стирала, готовила детям сэндвичи, помогала с домашними заданиями младшему сыну и думала о том дне, когда осталась без родителей…

* * *

«Здравствуй, Веслава!

Не было в моей взрослой жизни дня тяжелей, чем день, когда я открыла твой конверт. Не было в моей жизни дня значимей, чем этот день… Всего несколько строк, написанных моим отцом, вернули мне родительское тепло, в котором я так нуждалась долгие годы.

Лучше поздно, чем никогда…

Тебя интересует, как сложилась моя жизнь после… после того, как моя мама все-таки заставила меня оставить дом. Это случилось за пятнадцать часов до их депортации.

Столько событий произошло с тех пор. Моя жизнь – словно большой калейдоскоп, при повороте которого разноцветные стеклышки причудливо складывают мою судьбу.

Но знаешь, о чем я постоянно думаю? И эта мысль бередит все еще не зажившие раны. А могла бы я поступить, как моя мама? Закрыть за единственной дочкой дверь и отправить ее по лестнице в никуда, с надеждой, что ее будут хранить добрые чужие люди и Судьба… Не знаю… И не дай Бог никому из нас оказаться перед таким испытанием.

Сегодня я впервые пытаюсь последовательно восстановить события того времени… И это тоже картинки из калейдоскопа, но в нем есть только две краски – черная и красная…

Поезд… Мы ждали его на перроне. Рядом стояли еще люди… А пани Ванда, которая забрала меня к себе, крепко держала меня за руку… и вдруг на противоположном перроне я увидела большую толпу людей. Их было так много, что они казались мне огромной массой, я не успела разглядеть их лица, их одежду… Кто-то рядом сказал: „Евреев увозят…“ Пани Ванда сжала мой кулачок и прошептала: „Не смотри туда…“ В это время подошел наш поезд на Краков, и мы быстро вошли в вагон. Я никого не разглядела в той толпе, Веслава. Я не помню ни одного лица… Помню, что их было очень много.

А в нашем поезде было уютно. Сиденья мягкие и удобные, всем хватило места. И страшно… Я впервые оказалась одна, без мамы и папы. Какой-то человек, знакомый пани Ванды, раскланялся и спросил ее: „Это ваша дочка?“ Совершенно спокойно она ответила ему: „Это моя племянница. Она гостила у нас“. Сегодня я понимаю, какой это был риск – везти меня в поезде без документов. И почему так дрожала рука пани Ванды. С пани Вандой я осталась на две ночи, затем она нашла для меня более безопасное место жительства в Варшаве. Потом… потом я на долгое время забыла свое имя. Мариша Бергер сгинула в чреве войны… А появилась Мария Новаковская, сирота из Кракова, которую приютила тетка, сестра ее матери, погибшей во время бомбардировки. Так я оказалась в Варшаве в доме пани Ирены… Я долго учила имена своих „новых“ родителей. Дочь Яна и Людвиги Новаковских. Я безупречно говорила по-польски с детства, научилась молиться. Я очень старалась быть как все… Но делала много нелепых и глупых ошибок, которые могли мне стоить жизни. Помню, что во время сильной грозы испугалась и стала выкрикивать имена католических святых… Оказалось, настоящие маленькие поляки так никогда не делают. А к зиме тетя обнаружила, что в моем саквояже лежит пальто без мехового воротничка… Евреи ведь должны были сдать все меха в комендатуру, и папа отнес его… Тогда моя названая тетка принесла с базара старый воротник из голубого меха и пришила к моему пальто. „Нельзя тебе так ходить,– объяснила она,– сразу возникнут вопросы“. Она боялась соседей, боялась позвать гостей. Боялась, что я что-нибудь скажу невпопад. Это теперь я понимаю, как она боялась всего…

А однажды у нас в доме появилась женщина. Тетка Ирена устроила ее в кладовке. Женщина была седая, старая и выцветшая, такой она мне казалась. Ее глаза загорались, только когда она видела меня. Она говорила, что я похожа на ее девочку, которой у нее больше нет, и шепотом называла меня своей „мейделе ^[1]“. А я не понимала этого странного слова и пугалась ее. Она была похожа на ведьму из книги сказок, которую читала мне мама. Такая книга лежала у меня в саквояже, я не открывала ее сама. Ведь мама обещала, что мы будем ее читать вместе, когда она вернется из этой депортации. И я ждала…

Она была хорошая, тетя Ирена. Заботилась обо мне. Но она не была моей мамой. А я ждала ее…